- Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ним! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди, что ли, его, Егорша!..
Соломиных спросил:
- В сам деле убил?
- Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.
- Дробью убил?
- И черт его угораздил!
Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:
- Вставай ты, леший драный…
- Теперь вошьют, - сказал Соломиных, и Беспалых показалось, что говорит он, точно радуясь. - Или повесят, или расстреляют.
- Обоих?
- Може, и всех четырех…
- А нас-то с чего?
- Разбираться не будут.
Емолин дергал Кубдю и ругался:
- Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу, человеку тебя надо.
У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул - в челюстях пискнуло.
- Что те, подрядчик, надо? - оказал он хрипло.
- Человек тебя спрашивает.
- Кто?
Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:
- Иди-ка сюда, Антон Семеныч!
Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.
- Ну, парень, и самогонка! - сказал он с удовольствием. - А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?
Емолин сказал:
- Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека - и хоть бы что!
- Всем одна смерть, - сказал Кубдя, садясь на лавку.
- Ну, а я пойду, - торопливо сказал Емолин, - мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.
- Повесят, - равнодушно подтвердил Соломиных.
Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:
- Самовар, что ли, поставить?
- Не надо, - сказал Селезнев. - Я ведь ненадолго. К тому пришел - собираться вам надо.
Кубдя положил ногу на ногу и посмотрел в потолок.
- Наши сборы не долги. Куда идти-то?
- В чернь.
Беспалых переспросил:
- В тайгу?
Селезнев промолчал и немного спустя добавил:
- Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, - поди, под завтрашнюю ночь придут.
- Придут, - сказал Соломиных.
- В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская…
Беспалых спросил:
- Думашь, самогонку даст гнать?
Селезнев опять не ответил ничего и спросил:
- Как вы-то морокуете?
Решили, что да, нужно идти в чернь.
Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей - не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине.
Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал:
- Здоровый, черт, и есть у него своя блоха на уме.
VI
Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренне был недоволен собой. В других уездах как будто ничего, а здесь - не то восстания, не то блажь.
- Балда! Бабища! - выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского.
Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул.
Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:
- Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.
Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.
- Слышали? - спросил капитан, указывая пальцем на лежавшую на столе бумажку. - В Улее-то милиционера убили.
Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал: "Меньше бы распускали их", - а вслух сказал:
- Пьяные. Не думаю на большевиков.
- Напрасно, - сухо сказал капитан. - В газетах сводки "На внутренних фронтах" появились. Это тоже, думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас недостает.
Прапорщик обиделся.
- Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду: не на пьяных поедете.
- Приказ письменный будет? - спросил прапорщик.
- Будет. Напишут.
Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:
- Эх, господи! Вот времена подошли: не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься… Курите?
Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал: "А он не злой".
В обед на другой день отряд польских уланов под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян.
Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле.
Все они знали хорошо эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян, еще при царе - по году, по два.
Некоторые из уланов, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами.
Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми шнурками куртки.
Но чем дальше они отъезжали от города и углублялись в поля и леса, тем больше и больше менялся их характер. Они с гиканьем проносились по деревне, иногда стреляя в воздух, и им временами казалось, что они в неизвестной завоеванной стране, - такие были испуганные лица у крестьян и так все замирало, когда они приближались.
Отъезжая дальше от города, уланы и с ними прапорщик Висневский чувствовали себя так, как чувствует уставший, потный человек в жаркий день, раздеваясь и залезая в воду. Там, у низеньких домишек уездного городка, осталось то, что почти полжизни накладывал на них город, - и уважение, и сдержанность, и еще многое другое, заставлявшее душу всегда быть настороже.
Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие, заросшие травой колеи дороги и возможность повелевать человеческой жизнью.
Все они были люди хорошие, добрые в домашнем кругу, и у всех почти были дети и жены, только прапорщик Висневский жил холостяком.
Прапорщик ехал впереди на серой лошади, заломив маленькую, похожую на пельмень шапочку, глубоко, с радостью дыша и воображая себя старым, древним паном.
Тонкоголовая лошадь с коротким, крепким крупом и длинным, прямым задом тоже чувствовала себя хорошо и, поигрывая мокроватыми желваками мускулов, шла легко и спокойно.
Вначале уланы ограничивались стрельбой в воздух, ловлей кур на ужин, но потом им это надоело, и они начали искать большевиков. Призывали старосту в поле и допрашивали:
- Кто большевикам сочувствует?
И спрашивали не в той деревне, где останавливались, а в соседней. Староста указывал, - тогда уланы ехали туда, арестовывали и пороли плетями.
Взятые мужики указывали на других, и так, переезжая из села в село, уланы имели возможность оставлять по себе настоящие долгие следы.
Недалеко от Улей поймали действительного большевика - кузнеца, раньше бывшего в городе красногвардейцем и бежавшего в деревню после переворота.
Кузнец был низенький человек с длинными руками.
Кузнеца отвели к поскотине и тут, у избушки сторожа, пристрелили.
В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и, возвратясь, многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался.
Уже поздно вечером в разговоре прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать.
Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не одобряли, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь, на просторе, простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать.
Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе и другим.
На другой день приехали в Улею, - это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера.
Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон, улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная.
На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.
Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул.
Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора.
От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг уланов.
На высокий забор вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукарекнул.
Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:
- Ишь ведь, убил.
Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.
Под вечер собрались мужики.
Прапорщик отобрал десять из них, самых страшных на вид, и велел посадить в избу, приставив часового.
Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.
Прапорщик спросил старосту:
- А те, которые убили, скрылись?
- Так точно, - ответил поспешно староста.
- И не знаешь, где?
- Не могу знать.
Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.
- Садитесь! - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. - Очень рад познакомиться с культурным человеком!
Прапорщик не любил деревенских учителей, и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритой бородой. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.
Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:
- Как вы живете в такой берлоге?
- Привычка!
Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость, И ему было стыдно. "Вот одичал-то!" - подумал он и затянулся крепче, а затянувшись, поперхнулся, но кашель превозмог.
- Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно! У вас, наверное, другие причины есть.
Кобелев подумал, что прапорщик, может быть, подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:
- Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.
- Да, в городе не легко. Понятно.
Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:
- А крестьяне не теснят вас?
- Да как сказать… Не особенно… Известно - тайга, народ, сами знаете.
- Бродяги все у вас. И жулики.
Прапорщик поднял кверху брови.
- Много здесь еще крови прольется.
- Много, - согласился поспешно учитель.
- А вы как, не присутствовали тут… при безобразии-то?
- Нет, не пришлось.
- А кто убил, знаете?
Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева.
Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию.
- Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.
- Странная фамилия! - удивился прапорщик.
И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и, как ему показалось, разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
- Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников - и тех тоже выругал, и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
- Вот пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи, на Смольную гору и думают - уйдут.
- Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.
Учитель вдруг понял свою ошибку.
- Простите меня, - сказал он побледнев.
Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию.
- Ничего, - сказал он, - ну, проговорились - и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить? Это хорошо.
Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
"Вот дурак!.. Вот дурак!.. Ну как ты это, а, как?"
И опасные, темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
- Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
Староста, заминаясь, проговорил:
- Десять… верст…
Замирая сердцем, прапорщик подумал: "Есть… Не уйдут…"
А вслух заносчиво сказал:
- А пока я тебя арестую, понял? Садись тут и не двигайся.
Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал: "А меня засолил, паренек".
Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
- Готовь ужин!
В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улей - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока, по осиновой черни.
При восходе солнца было еще душно.
- К дождю, - сказал Селезнев.
Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве.
Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног.
Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, наполовину уткнулись верхушкой в большетравье, и приходилось идти под них, как в ворота.
Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
- Тут пчела-то не пролетит, не то что человек. Чтоб озером-то пойти!
Селезнев обернулся и сказал:
- А мотри, парень, кабы озадков не было!
- А что?
- Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
- Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалых, - а то пристрелят!
Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
- Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.
Беспалых воскликнул с сожалением:
- Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
Кубдя пренебрежительно сморщился:
- Не мумли, Беспалых, словеса-то.
Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой:
- Вот, лешак, весь умазался! Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку - могила!
- Чтоб тебе стрелило!
Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий.
Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов; где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.
С кряканьем пролетела над березняком в сторону красная утка-атайка.
- На воду летит, - провожая ее взглядом, сказал Соломиных.
Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся, и узенькие его глаза сонно блеснули.
- Скоро дойдем-то? - спросил он.
Беспалых рассмеялся:
- Посули ему озеро в рот!..
- А ты не гундось, кургузый! - обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.
Кубдя строго взглянул и сказал:
- А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего болтать!
Подниматься становилось все тяжелее…
Среди кедра и темнозеленой пихты попались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; серел покрытый мхом и лишайником камень.
Дул на россыпях ветер.
Селезнев снял шапку.
- Вспотел, как лошадь на байге, - сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою.
Селезнев блаженно улыбнулся:
- Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет…
Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал, смутно, нутром, его тяжелую, мужицкую радость. Кубде это не понравилось, и он усталым голосом спросил:
- Отдохнуть, что ли?
- Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айдате!
Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
- У-уу!..
… У-у-у-о!.. - далеко отбросило эхо.
- Вот местынь, - сказал Кубдя, - аж глазу больно!
И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
Далеко внизу, зажатое меж гор, уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс.
Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки.
А кругом - лес, вода и камень.
Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачом - озеро.
На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
- Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то! Узнал.
- К нам, - отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, - вишь соль отсырела.
Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде:
- Иди, чай поспел. Что на него смотреть, - камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат!
Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
- Видишь? - сказал он шепотом.
Кубдя не понял:
- Ну?
Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот:
- Да вон, налево-то, мотри.
Голос у Кубди спал:
- Люди!.. На вершине!..
- Поляки, - сказал Селезнев и отполз. - Красные штаны, видишь.
Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
- Поляки, - сказал Селезнев плотникам. - Туши…
Беспалых яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
- И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?
- По-моему, в чернь, - сказал Горбулин и поспешно добавил: - Мужики донесли на нас.
Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
- Кубдя!.. - позвал он плотника. - Айда-ка, попробуем.
Поляки поднимались медленно один за другим по тропинке и весело переговаривались.
Впереди на низенькой, брюхатой лошаденке ехал староста.
За ним, на серой лошади, - солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям.
Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле.
Но мужиков он наверху не замечал.
Антон близко навалился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника, и, обкусывая бороду, он проговорил:
- Ты тово… третьего… я уж офицера…
- А старик-то?
- Старик - зря он… силком, должно… Ну!..
- Жалко человека-то… Не привык я…
- Ну, и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить.
Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
- Бери, что ли…
Кубдя изнемог, поднял ружье, прицелился.
- Ну, уж бог с ним, - сказал он и выстрелил.