Избранные произведения. Том 1 - Иванов Всеволод Вячеславович 5 стр.


XXI

В купе звенел звонок: машинист бронепоезда требовал к себе.

Незеласов устало позвал:

- Обаб!

Обаб шел позади и был недоволен мелкими шажками капитана.

Обаб сказал:

- Мостов здесь порванных нету. Что у них? Шпалы разобрали… Партизаны… А из города ничего. Ерунда!

Незеласов виновато сказал:

- Чудесно… мы живем, да-да?.. А до сего момента… не знаю, как имя… отчество ваше, а?.. Обаб и Обаб… Извините, прямо… как собачья кличка…

- Имя мое - Семен Авдеич. Хозяйственное имя.

Машинист, как всегда, стоял у рычагов. Сухой, жилистый, с модными усами и словно закоптелыми глазами.

Указывая вперед, он проговорил:

- Человек лежит.

Незеласов не понял. Машинист повторил:

- Человек на пути!

Обаб высунулся. Машинист быстро передвинул какие-то рычаги. Ветер рванул волосы Обаба.

- На рельсах, господин капитан, человек!

Незеласова раздражал спокойный голос прапорщика, и он резко сказал:

- Остановите поезд!

- Не могу, - сказал машинист.

- Я приказываю! Я…

- Нельзя, - повторил машинист. - Поздно вы пришли. Перережем - тогда остановимся.

- Человек ведь! Что?

- По инструкции не могу остановить. Крушение иначе будет.

Обаб расхохотался.

- Совсем останавливаться не к чему. Мало мы людей перебили! Если из-за каждого стоять, мы бы дальше Ново-Николаевска не ушли!

Капитан раздраженно сказал:

- Прошу не указывать! Остановить после перереза! Прошу…

- Слушаюсь, господин капитан, - ответил Обаб.

Ответ этот, грубый и торопливый, еще больше озлил капитана, и он сказал:

- А вы, прапорщик Обаб, идите немедленно, и чтобы мне рапорт, что за труп на пути!

- Слушаю, - ответил Обаб.

Машинист еще увеличил ход.

Вагоны напряженно вздрогнули. Пронзительно залился гудок.

Человек на рельсах лежал неподвижно. Виднелось на желтых шпалах синее пятно его рубахи.

Вагоны передернуло железными лопатками площадок.

- Кончено, - оказал машинист. - Сейчас остановлю, и посмотрим.

Обаб, расстегивая ворот рубахи, чтобы потное тело опахнуло ветром, соскочил с верхней площадки прямо на землю. Машинист спрыгнул за ним.

Солдаты показались в дверях. Незеласов надел фуражку и тоже пошел к выходу.

Но в это время лес толкнул бронепоезд гулким ружейным залпом. И немного спустя еще один заблудившийся выстрел.

Прапорщик Обаб вытянул вперед руки, как будто приготовляясь к нырянию в воду, и вдруг тяжело покатился по откосу насыпи.

Машинист дернулся и, как мешок с воза, грузно упал у колес вагона. На шее выступила кровь, и его медные усы точно сразу побелели.

- Назад!.. Назад!.. - пронзительно закричал Незеласов.

Дверцы вагонов хлопнули, заглушая выстрелы. Мимо вагонов пробежал забытый в суматохе солдат. У четвертого вагона его убило.

Застучали пулеметы.

Рельсы

XXII

Похоже - не мог найти сапог по ноге и потому бегал босиком. Ступни у лисолицего были огромные, как лыжи, а тело, как у овцы, - маленькое и слабое.

Бегал лисолицый торопливо и кричал, глядя себе под ноги, словно сгоняя цыплят:

- Шавялись! Шавялись! Ждут…

И, для чего-то зажмурившись, спрашивал проходившие отряды:

- Сколько народу?

Открывая глаза, залихватски выкрикивал стоявшему на холме Вершинину:

- Гришатински, Никита Егорыч!

У подола горы редел лес, и на россыпях цвел голый камень. За камнем, на восток, на полверсты реденький кустарник, за кустарником - желтая насыпь железной дороги, похожая на одну бесконечную могилу без крестов.

- Мутьевка, Никита Егорыч! - кричал лисолицый.

Темный, в желтеющих, измятых травах, стоял Вершинин. Было у него истощенное лицо, искушенный долгими переходами взгляд, изнуренные руки. Привыкший к долгой и тяжелой работе Пентефлий Знобов спокойно и весело стоял близ него. Знобов сказал:

- Народу идет много.

И протянул вперед руку, словно хватаясь за рычаг исправной и готовой к ходу машины.

- Анисимовски, сосновски!

Васька Окорок, рыжеголовый, на золотошерстом коротконогом иноходце, подскакал к холму и, щекоча сапогами шею у лошади, заорал:

- Иду-ут! Тыщ, поди, пять будет!

- Боле, - отозвался уверенно лисолицый с россыпи. - Кабы я грамотной, я бы тебе усю риестру разложил. Мильён!

Он яростно закричал проходившим:

- А ты каких волостей?!

У низкорослых монгольских лошадок и людей были приторочены длинные крестьянские мешки с сухарями. В гривах лошадей, в волосах у людей торчали спелые осенние травы, и голоса были протяжные, но жесткие, как у перелетных осенних птиц.

- Открывать, что ля? - закричал лисолицый. - Жду-ут…

И хотя знали все: в городе восстание, на помощь белым идет бронепоезд № 14–69, если не задержать, восстание подавят японцы, - все же нужно было собраться, и чтоб один сказал и все подтвердили:

- Идти… Сказать - всем, всем - слышать…

- Японец больше воевать не хочет, - добавил Вершинин, слезая с ходка.

Син Бин-у влез на ходок и долго, будто выпуская изо рта цветную и непонятно шебуршащую бумажную ленту, говорил, почему нужно сегодня задержать бронепоезд.

Между окрашенных под золото и красную медь осенних деревьев - тысячи плотно стоящих и тяжело дышащих людей. И было непонятно - не то сердито, не то радостно гудят они от слов тех, кто говорит с телеги.

- Голосовать, что ли? - спросил толстый секретарь штаба.

Вершинин ответил:

- Обожди. Не орали еще. Народу поорать надо.

Зеленобородый старик с выцветшими, распаренными глазами, расправляя рубаху на животе, словно к его животу хотели прикладываться, шипел исступленно Вершинину:

- А ты от бога куда идешь, а?

- Окстись ты, дед!

- Бога ведь рушишь. Я знаю! Никола-угодник являлся: больше, грит, рыбы в море не будет. Не даст. А ты пошто народ бунтуешь? Мне избу надо ладить, а ты у меня всех работников забрал.

- Сожгет японец избу-то!

- Японца я знаю, - торопливо, обливая слюной бороду, бормотал старик, - японец хочет, чтоб в его веру перешли. Ну, а народ-то - пень: не понимает. А нам от греха дальше, взять да согласиться, черт с ним, - втишь-то можно… свому богу… Никола-то свому не простит, а японца завсегда надуть можно.

Старик тряс головой, будто пробивая какую-то темную стену, и слова, которые он говорил, видно было, тяжело рождены им, а Вершинину они были не нужны.

И старик, выливая через слабые губы, как через проржавленное ведро влагу, опять начал бормотать свое.

- Уйди! - сказал грубо Вершинин. - Чего лезешь в ноздрю с богами своими? Подумаешь… Абы жизнь была - богов выдумают.

- Ты не хулись, ирод, не хулись!..

Окорок сказал со злобою:

- Дай ему, Егорыч, стерве, в зубы! Провокатеры тиковые!

Вскочив на ходок, Окорок закричал, разглаживая слова:

- Ну, так вы как, товарищи!.. Голосовать, что ли?

- Голосуй! - отвечал кто-то робко из толпы.

Мужики загудели:

- Валяй!..

- Чаво ждать-то?!

- Жарь, Васька!

Когда проголосовали уже, решив идти на броневик, влево, далеко над лесом, послышался неровный гул, похожий на срыв в падь скалы. Мохнатым громадным веником выбросило в небо дым.

Толстый секретарь снял шапку и по-протокольному сказал мужикам:

- Это штаб постановил - через Мукленку мост наши взорвали. Поезд, значит, все равно не выскочит к городу. Наши-то сгибли, поди, - пятеро…

Мужики сняли шапки, перекрестились за упокой. Пошли через лес к железнодорожной насыпи - окапываться.

Вершинин пошел по кустарнику к насыпи, поднялся кверху и, крепко поставив ноги между шпал на землю, долго глядел вдаль блестящих стальных полос, на запад.

- Чего ты? - спросил Знобов.

Вершинин отвернулся и, спускаясь с насыпи, сказал:

- Будут же после нас люди хорошо жить?

- Ну?

- Вот и все.

Знобов развел пальцами усы и сказал с удовольствием:

- Это - их дело. Я думаю: обязаны!

XXIII

Бритый коротконогий человек лег грудью на стол - похоже, что ноги его не держат, - и хрипло говорил:

- Нельзя так, товарищ Пеклеванов: ваш ревком совершенно не считается с мнением Совета союзов. Выступление преждевременно.

Один из сидевших в углу на стуле рабочий сказал желчно:

- Японцы объявили о сохранении ими нейтралитета. Не будем же мы ждать, когда они на острова уберутся. Власть должна быть в наших руках, - тогда они скорее уйдут.

Коротконогий человек доказывал:

- Совет союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать…

- Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.

- Пойдут опять усмирять мужиков?

- Ждали достаточно!

Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:

- А вы тише, товарищи.

Коротконогий представитель Совета союзов протестовал:

- Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но… Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне не идут на город, японцы нейтралитетствуют… Правда!.. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у нас не будет.

- Это демагогия!..

- Прошу слова!

- Товарищи!

Пеклеванов поднялся, вытащил из портфеля бумажку и, краснея, прочитал:

- Разрешите огласить следующее: "По постановлению Совета народных комиссаров Сибири восстание назначено на двенадцать часов дня шестнадцатого сентября девятнадцатого года. Начальный пункт восстания - казармы артиллерийского дивизиона… По сигналу… Совет народных…"

Уходя, коротконогий человек сказал Пеклеванову:

- За нами следят! Вы осторожнее… И матроса напрасно в уезд командировали.

- А что?

- Взболтанный человек, бог знает чего может наговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.

- Мужиков он знает хорошо, - сказал Пеклеванов.

- Мужиков никто не знает… На митинг поедете?

- Куда?

- Судостроительный завод. Рабочие хотят вас видеть.

Пеклеванов покраснел.

Коротконогий подошел к нему вплотную и тихо, в лицо, сказал:

- Мне вас жалко. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, в человека уверить хотят. Следят… контрразведка… Расстреляют при поимке, - а видеть хотят. Дескать, с нами ли? Напрасно затеваете.

Пеклеванов вытер потный веснушчатый лоб, сунул маленькие руки в карманы короткополого пиджака и прошелся по комнате. Коротконогий следил за ним из-под выпуклых очков.

- Сентиментальность, - сказал Пеклеванов, - ничего не будет!

Коротконогий вздохнул.

- Как хотите. Значит, заехать за вами?

- Когда?

Пеклеванов покраснел сильнее и подумал:

"А он за себя трусит".

И от этой мысли совсем растерялся, даже руки задрожали:

- А хотя мне все равно. Когда хотите!

Вечером коротконогий подъехал к палисаднику и ждал. Через кустарник видна была его соломенная шляпа и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку. Фыркала лошадь.

Жена Пеклеванова плакала. У нее были острые зубы и очень румяное лицо, - слезы на нем были не нужны, неприятно их было видеть на розовых щеках и мягком подбородке.

- Измотал ты меня. Каждый день жду: арестуют… Бог знает… потом… Хоть бы одно!.. Не ходи!..

Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:

- Не пущу… Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Ревком? Наплевать мне на них всех, идиотов!

- Маня! Ждет же Семенов.

- Мерзавец он и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?..

Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром; на согнутой руке под мокрой кожей натянулись сухожилия.

Пеклеванов смущенно отошел к окну:

- Не понимаю я вас!..

- Не любишь ты никого… ни меня, ни себя, Илья. Не ходи!

Коротконогий хрипло проговорил с пролетки:

- Илья Герасимович, скоро? А то стемнеет, магазины запрут…

Пеклеванов тихо сказал:

- Позор, Маня! Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.

- На смерть ведь! Не пущу.

Пеклеванов пригладил низенькие, жидкие волосенки.

- Придется…

Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.

- Ерунда какая… Нельзя же так…

Жена закрыла лицо руками и, громко, будто нарочно, плача, выбежала из комнаты.

- Поехали? - спросил коротконогий. Вздохнул.

Пеклеванов подумал, что он слышал плач в домишке. Неловко сунулся в карман, но портсигара не оказалось. Возвращаться же было стыдно.

- Папирос у вас нету? - спросил он.

XXIV

Никита Вершинин верхом на брюхастой, мохнатошерстой, как меделянская собака, лошади объезжал кустарники у железнодорожной насыпи.

Мужики лежали в кустах, курили, приготовлялись ждать долго. Пестрые пятна десятками, сотнями росли с обеих сторон насыпи, между разъездами - почти на десять верст.

Лошадь ленивая, вместо седла мешок. Ноги Вершинина болтались, и через плохо обернутую портянку сапог больно тер пятку.

- Баб чтоб не было, - говорил он.

Начальники отрядов вытягивались и бойко, точно успокаивая себя военной выправкой, спрашивали:

- Из городу, Никита Егорыч, ничего не слышно?

- Восстание там.

- А успехи-то как? Военны?

Вершинин бил каблуком лошадь в живот и, чувствуя в теле сонную усталость, отъезжал.

- Успехи, парень, хорошие. Главно - нам не подгадить!

Мужики, как на покосе, выстроились вдоль насыпи. Ждали.

Непонятно-незнакомо пустела насыпь. Последние дни один за другим уходили на восток эшелоны с беженцами, солдатами - японскими, американскими и русскими. Где-то перервалась нить, и людей отбросило в другую сторону. Бронепоезд № 14–69 носился один между станциями и не давал солдатам бросить все и бежать.

Партизанский штаб заседал в будке стрелочника. Стрелочник тоскливо стоял у трубки телефона и спрашивал станцию:

- Бронепоезд скоро?

Около него сидел со спокойным лицом партизан с револьвером и глядел в рот стрелочнику.

Васька Окорок подсмеивался над стрелочником:

- Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь! - И, указывая на телефон, сказал: - С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?

- Ничо не поделаешь, коли правда.

Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.

- Правда-то - она и на звезды влезет.

Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах принесли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал пилились лома - разобрать рельсы.

Знобов сказал недовольно:

- Все правда да правда! А к чему - и сами не знаем. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?

- А все-таки чудно! Может, захочем на луне-то мужика построить.

Мужики захохотали:

- Ботало!

- Окурок!

- Надо, чтоб народу лишнего не расходовать, а он тут - про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?

- Возьмем!

- Это тебе не белка - с сосны снять!

В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову:

- Скоро ль?

Стрелочник сказал у телефона:

- Не отвечают.

Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.

- Этот белобрысый-то? - спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова: что у него лицо белее крупчатки и что бабы за ним - как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот миллиардов за то, чтобы Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: "Мы вас в свою даром не возьмем".

- Вот стерва! - восторгались мужики.

Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин вдруг робко спросил в трубку:

- Во сколько? Пять двадцать?

Обернувшись к мужикам, сказал:

- Идет!

И словно поезд был уже подле будки - все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток, к взорванному мосту.

- Успеем! - говорил Окорок.

Вперед послали нарочного.

Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.

- Разобрать бы - и только.

С соседней телеги отвечали:

- Нельзя. А кто собирать будет?

- Мы, брат, прямо на поезде!

- В город вкатим!

- А тут собирай.

Окорок крикнул:

- Братцы, а ведь у них люди-то есть!

- Где?

- У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют - есть-те люди?

- Дурной, Васька, а как мы их перебьем? Всех?

И, разохотившись на работу, согласились:

- Это можна… Перебьем!..

- Нет, шпалы некому собирать.

Все время оглядывались назад: не идет ли бронепоезд? Прятались в лес, - потому - люди теперь по линии необычны, - бронепоезд несется и обстреливает.

Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гнали, точно у моста их ждало прикрытие.

Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи, увидали верхового человека.

- Свой! - закричал Знобов.

Васька взял на прицел.

- Снять его. Свой?

- Какой черт свой! Кабы свой - не цеплялся б!

Син Бин-у, сидевший рядом с Васькой, удержал:

- Пасытой, Васика-а!..

- Обождь! - закричал Знобов.

Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.

- Никита Егорыч здеся?

- Ну?

Назад Дальше