В общем, я мирно сосуществовала и с Четверухиным, и с Овчинниковым. Другое дело, что я их все время покрывала. В том числе и перед женами. Вот почему мне многое доверяли и посвящали в курс любых дел. Если что, Четверухин говорил: "Мы тут с Ирочкой Родниной". Я была неким гарантом, что рядом со мной ничего плохого не случится. Я была в курсе всех их похождений. И, может быть, они хорошо ко мне относились потому, что знали: я никогда никому ничего не расскажу и никогда не заложу. Прошло почти сорок лет, прежде чем я рискнула что-то рассказать.
Перенесусь из Запорожья снова в Хабаровск, на последний предолимпийский сбор. На улице было минус пятьдесят или шестьдесят, но я иногда ходила гулять. Телевизор в номере работал в рябушку, каждая тренировка с Леликом - это нервотрепка. Обстановка такая, что даже выходить на завтрак, обед и ужин не хотелось. Ни с тренером, ни с партнером у меня взаимоотношений не было. Они уже на все смотрели так, будто я действительно в семьдесят втором году выступать заканчиваю. Наверное, я думала, такое полагается в самый последний момент говорить. Но я считала, что с партнерами надо вести себя честно, вот я так себя и вела. То есть я свои планы не должна от них скрывать, наоборот, обязана их во все посвятить. Мне так казалось. Ну, в общем, дура я по жизни, по большому счету. Но уже, видно, такая родилась, не изменить. Как ею была, так до сих пор и остаюсь. Ну чуть-чуть, на капельку, может, жизнь пригладила.
Интересно, что вполне личные, как мне казалось, взаимоотношения между мной, Улановым, Смирновой и Сурайкиным вызывали нешуточное "государственное" беспокойство. В семьдесят втором году во время чемпионата мира вокруг меня ходил какой-то молодой человек, до смешного ясный такой карикатурный кагэбэшник из американского кино про советскую жизнь. Нацепил на пиджак значок "Огонька" и таскал с собой профессиональный фотоаппарат, явно не зная, как им пользоваться. Он все время пытался со мной поговорить, потому что у него были какие-то опасения за Сурайкина и за меня - как бы мы не убежали из команды. Правда, я это поняла не сразу. Вроде бы Смирнова с Улановым уже вместе, но мы двое вроде как неудовлетворенных. И вот этот "Огонек", мы его так звали, ходил за мной, все время разговаривал, заполнял мои перерывы, видимо, настроение мое узнавал.
Тут еще Уланов вокруг себя всех напрягал. Задания он получал от Жука только в присутствии начальника отдела Писеева. Вот как все было закручено. Помню, после одной из тренировок сижу, жду автобус. Рядом сидит Синилкина. Я ее спросила: "Анна Ильинична, что же вы всё с ними возитесь, вы что думаете, я железная? Я ведь тоже могу не выдержать". В этот же вечер вся команда поехала на встречу с местными. Тренировались только мы с Улановым. И как раз в этот вечер я упала. Когда очнулась, рядом со мной сидела Анна Ильинична и плакала. Она потом твердила: почему я не обратила внимания на твои слова? А скорее всего, у меня действительно наступил тот момент, когда нервы дошли уже до предела. А такое пограничное состояние нередко вызывает предчувствие. Надо сказать, что предчувствие меня никогда не обманывало.
Говорят, что у Синилкиной я была самой большой симпатией. Но, думаю, это преувеличение. Она любила всех. И поэтому когда открывали ей памятник, каждый имел право это сказать: и Тарасова, и Бестемьянова, и Моисеева. Другое дело, что я была у нее, вероятно, первой любимицей. Тут не было конкуренции, потому что, например, с Таней сложились у нее совершенно другие отношения, Наташа появилась в ее сердце позже нас, как внучка. А с нами она впервые выехала как президент, мы самые первые стали ее чемпионами, и она видела своими глазами, как нелегко это давалось. Самая большая похвала Анны Ильиничны для меня - когда я уже работала тренером, она сказала: "Я за Роднину ни одной бутылки водки, ни одной банки икры никогда никому не выставляла". То есть уговаривать судей или напрягать кого-то в международной федерации ей со мной не приходилось. Я никогда не доставляла ей никаких хлопот.
И тут появляется Зайцев
В общем, на чемпионате мира 1972 года я каталась с пробитой головой. А потом приехала в Москву и в основном дома отлеживалась. Мне сделали один укол магнезии. Более болезненного укола я в своей жизни не помню. Я отказалась их дальше принимать. Сказала, что просто отлежусь. Я стала немножечко отходить, в институт наведываться. А потом приехал Жук и сказал: слушай, мы тут такого парня нашли и привезли, давай приезжай на каток.
Он про меня не забыл. Он давно понял, что у пары Роднина - Уланов продолжения нет, понял еще до Игр, но все встало на свои места, когда Уланов женился. Мы, две его пары, часто друг с другом менялись: какие-то элементы я с Шеваловским делала. И он меня пробовал с Шеваловским, пробовал. Но я тут же отказалась с Женей кататься, подозревая о планах Жука. Я привыкла, что Уланов высокий, у него длинные руки. А Шеваловский - я запрыгнула на поддержку, и у меня впечатление, что ноги касаются льда. Для меня это был совершенно неинтересный вариант. Кстати, это нормально - меняться партнерами для исполнения несложных элементов.
Оказывается, пока я лежала с пробитой башкой дома, Жук поехал на кубок Советского Союза в город Барнаул. И там он увидел Зайцева. Хотя Зайцев тогда в Барнауле занял, по-моему, чуть ли не десятое место. А когда я пришла на каток, то была, конечно, поражена - действительно, Жук был прав, парень прыгает по высоте под бортик.
Я в свою травмированную голову и не брала, что Жук его для меня присматривал. Но отметила: худой, молодой. А Жук мне говорит: ну попробуй. Мы и попробовали.
Это был май семьдесят второго года.
Я уже отлежалась. Зайцев на три дня приехал в Москву. И к концу третьего дня Стас пригласил Анну Ильиничну Синилкину, Писеева, Анохина, заместителя председателя по федерации, Беляева - директора катка "Кристалл". То есть собрался весь цвет нашей федерации. Кого-то пригласили из ЦСКА, я уже не помню кого. Мы показывали, что за три дня натренировали. Для меня всегда был ориентир - Анна Ильинична. И помню, как она расцвела. Она за нас всегда дико переживала. Анна Ильинична никогда не смотрела соревнования. Все помнят, что у Чайковской была единственная шапка. Народ все время возмущался, что она головной убор столько лет не может поменять. Но Чайковская эту шапку надевала только на соревнования. Ей казалось, что шапка приносила удачу. Вот и у Анны Ильиничны тоже был такой талисман - серая норковая шапка. Когда мы катали программу, я всегда видела только эту серую шапку, а лица ее - никогда.
Мы с Зайцевым работали как сумасшедшие. Стас все же фантастически умел собираться. У него необыкновенное чутье было, причем чутье, я бы сказала, не совсем человеческое. Надеюсь, что я его не обижаю, но у него было чутье зверя перед землетрясением. И жизненная хватка у него была. А самое главное - он заражал всех своей работоспособностью.
В мае мы с Зайцевым уже попробовали кататься вместе, и возник вопрос о его переводе из Ленинграда в Москву. Зайцева призвали в армию. Он досдавал экзамены, и его перевели в московский институт. В Москве он жил в пансионате ЦСКА. А когда его в армию призвали, он жил в казарме. И Леша в казарме жил какое-то время. Она находилась на территории ЦСКА, там, где клуб. Это уже новая казарма, а старая, где жил Уланов, стояла там, где сейчас мерседесовский центр. Там были двухэтажный домик и старый клуб, который снесли.
Отношения с Зайцевым с самого начала складывались нелегко. Он был такой перепуганный. Он не шутил, это все пришло потом. И он сильно заикался. И сейчас, если волнуется, но тогда волновался, похоже, все время. Потом, ему было тяжело. Опыта такой работы, такой нагрузки он никогда не знал. Он уставал, все время ходил с опухшими губами, и глаза у него сходились буквально на кончике носа. Жук ему вообще не давал ничего говорить. А когда я у него о чем-то спрашивала, он начинал, волнуясь, мне объяснять: де-де-де… Я ему: все поняла, поехали. Должна заметить, что до перехода к Тарасовой Зайцев почти не разговаривал. И когда он у Тарасовой вдруг открыл рот и начал нам, в первую очередь мне, а потом ей, лапшу на уши вешать, как говорил Жук, я была буквально в шоке. Мы еще не были семьей. Мы перешли к Тарасовой осенью семьдесят четвертого, а поженились в семьдесят пятом году.
Через девять месяцев после того, как мы встали в пару, в семьдесят третьем году, мы сразу выиграли чемпионат мира. Но с Улановым мы тоже первый раз приехали на чемпионат мира и сразу его выиграли. Другой вопрос, что мы уже два года вместе катались.
Семьдесят третий год. Мы сделали короткую программу на музыку из "Моей прекрасной леди". С такой сильной подоплекой - мол, я тебя создал. А произвольная состояла из нарезки музыкальных фрагментов - собственно, в то время и правила были такими. Обычно у нас она состояла из пяти частей, а не из четырех, как у всех. Жук любил так: быстрая, медленная, быстрая, медленная, ритмическая, переходящая в финал. Все построено на русских народных мелодиях. Хореограф практически отсутствовал, потому что некогда было на хореографию отвлекаться, надо было элементы готовить. На чемпионате СССР семьдесят третьего года я невероятно устала, потому что Зайцев, когда вышел на лед, конечно, обалдел и не помнил, что должен делать. Мало того что я сама каталась, прыгала и скакала, я еще по ходу говорила, что ему полагается выполнять. Я думала, что помру, потому что говорить во время проката невозможно. Мало того что в прыжке не дышишь, в поддержке не дышишь, в тодесе не дышишь, так еще и говорить приходится в тот момент, когда хорошо бы продышаться. Поэтому родной чемпионат получился для меня тяжелым как никогда.
Но тогда интересный был чемпионат Советского Союза. Почему? Потому что появилось много новых пар. Мы с Зайцевым, Смирнова с Улановым, Сурайкин с Овчинниковой, а Ира Черняева каталась с Благовым. Еще год назад она была такая худенькая! На Олимпийские игры приехала тростиночкой, там присмотрела себе хоккеиста Анисина. Она вся такая была нежная: реснички накрасит, глаза большие. В перчаточках каталась. Вася Благов все время кричал: сними перчатки! Она ему в ответ: я не знаю, кого ты там трогаешь. Благов действительно мог не мыть руки, и неизвестно за кого и за что он хватался.
Все показали много новых элементов. Произошли кардинальные изменения в парном катании. В короткую программу ввели новые элементы, которые никогда до этого там не исполнялись. Да и не так много людей в мире их исполняли. И короткую стало интересно смотреть: что ни элемент - на грани риска. Еще вошел тодес назад внутрь, который я, как и все, никогда не исполняла. Мало того что я поменяла партнера, мне еще пришлось много новых элементов учить. А Зайцев не обладал еще такой силой и таким здоровьем, чтобы всю программу меня поднимать. Помочь партнеру тут ничем нельзя. Но поскольку все элементы тяжелые, программу интересно смотреть. Короткая программа получилась у нас совершенно забойная.
В Кёльне на чемпионате Европы мы получили за произвольное катание только "шестерки". Честно говоря, в тот момент мы даже не думали о сопернике. Перед нами стояла одна задача - выполнить свою программу, в которую столько напичкано. Конечно, сейчас более сложные программы, но мы делали элементов больше, чем нынешние чемпионы. Сейчас элементы уже другие по качеству исполнения, выросли они и по сложности, но по количеству все равно нас никто догнать так и не может.
Через много лет мне на пятидесятилетие компания CBS подарила запись моих выступлений. Я смотрела чемпионат Европы семьдесят третьего года в Кёльне, и мне самой казалось, что они ускорили прокрутку. Я никак не думала, что мы так быстро катались в недоступном для нынешнего поколения темпе. Мало того что быстро, еще и темп был большой.
Ведь быстроты можно добиться за счет широты движения, а темп - это частота движений. Шире мы стали кататься не сразу, но уже в первые два года, пока были у Жука, у нас резко выросла частота движений при большой скорости. Для меня это было более или менее естественно, но сначала очень тяжело приходилось Зайцеву.
Братислава. Без музыки
Тогда правила были достаточно мягкие, и, вопреки сложившемуся мнению, мы, продолжая кататься, когда музыка остановилась, ничего не нарушали. Причем мне когда-то рассказывал Жук, задолго до Братиславы, что на Олимпийских играх в Скво-Вэлли в шестидесятом году у американской пары Вагнер - Пол музыка тоже остановилась. Тогда же все катались под пластинки, магнитофоны еще не были так распространены. Музыка оборвалась в самом конце программы, и секунд пятнадцать они катались в тишине. Оценку им поставили. Поэтому когда у нас музыка остановилась, у меня, вероятно в подкорке, сработало знание ситуации. Но самое удивительное, что мне эта ситуация приснилась. Даже не то что приснилась, а привиделась - в тот момент перед сном, когда уже почти забылся.
Жук нас научил прокатывать программу в памяти на ночь - типа аутогенной тренировки. Очень тяжело мысленно прокатать программу, каждый раз что-то отвлекает, мысль прерывается. Это большая проблема - закрыть глаза и от начала до конца, шаг за шагом, прокатать программу. А если сорвалось, то начинаешь заново. Я себя заставляла. Действительно, очень сложно. Непонятно, почему все время теряется мысль, что-то уводит тебя, не дает сосредоточиться. Вдруг ты ловишь себя, что думаешь совершенно о другом, а мысли о программе где-то на серединке бросил. Тем более в полусонном состоянии. Днем это легче сделать, вечером - сложнее.
Я в уме катаю, катаю программу, и вдруг пропадает музыка. И я вижу, что вдоль борта бежит Жук, а я ему кричу, что не надо бежать к радистам, вы же не знаете, с какого места музыку давать!
На соревнованиях ситуация нагнеталась, Жук меня так задергал на короткой программе, что произвольную мы тренировали с напряжением. Когда музыка остановилась, я понимала, что делать дальше. К счастью, Жук никуда не побежал, он нам стал делать знаки: мол, продолжайте. Я еще увидела рефери - то ли австрийца, то ли швейцарца. Помню, что он говорил по-русски. Он все время свистел, пытаясь нас остановить, но мы уже как танки шли напролом и вперед. Жук - сохранились кадры на телевидении - все время нам показывал, чтобы мы продолжали кататься. Публика молчала. Тишина полная. Музыка остановилась в середине программы, когда я наверху в поддержке. Там три перескока и на четвертый шел подъем. В момент подъема, когда я уже была где-то на уровне плеча Зайцева, музыка остановилась. Поддержку мы сделали по инерции, выехали из нее и проскочили мимо Жука. Если бы он мне что-нибудь крикнул, то, вероятно, сбил бы с движения, но он ничего не крикнул, по-моему, сам оказался в шоке.
И мы помчались дальше, бежали вдоль судей, почему я и увидела, что рефери нам стучал по бортику. Дальше комбинация прыжков, все по-прежнему в абсолютной тишине. И только когда мы закончили эту комбинацию, публика стала нам аплодировать. Но секунд девять-двенадцать громадный зал - и тишина! Мы только слышим хруст своих коньков о лед. Начали медленную часть, я подумала: сейчас мы ее закончим и остановимся. Как в свое время с Улановым: вот доедем до конца медленной части и остановимся. Но Жук меня приучил никогда не бросать дело на середине. А публика уже раскочегарилась, начала аплодировать и кричать. Еще я помню, что увидела лицо Синилкиной под этой ее норковой шапкой. А мы катались. Единственное, что я сказала Зайцеву: не торопись, музыки все равно нет. Потому что мы в ажиотаже, и разницы между быстрой и медленной частью могли не почувствовать, а музыка все-таки дает темп.
Мы докатали программу до конца, и я подъехала к рефери. Он мне говорит по-русски: "Вам засчитать прокат или вы еще раз выйдете в конце? Или с середины, с того момента, где музыка остановилась?" Я: "Нет, я второй раз показывать произвольную не буду". В этот момент к нему подбегает Жук, что категорически запрещено по правилам соревнований. И тоже начинает говорить. Со своего последнего места, потому что он был девятым судьей, подлетает Писеев и начинает оттаскивать Жука. Вот за это нас и могли дисквалифицировать. Во-первых, за то, что Жук побежал к судьям, а во-вторых, самое главное, что судья вмешался.
Раньше в правилах было записано, что оценивается программа, прокатанная под музыку, и всё. Если сильно придраться, там еще есть пункт, что произвольная программа для мужчин и пар - пять минут. Не сопровождение музыкальное, а произвольная программа. Танцы и женское одиночное катание - четыре минуты.
Я говорю судье: там же написано, пять минут. И рефери тут же перешел на английский язык, хотя он прекрасно говорил по-немецки и русский знал. Я ему по-немецки стала говорить, что мы ничего перекатывать не будем. Он в ответ: тогда мы будем оценивать только то, что прокатано под музыку. Я ему: это ваше решение. К этому моменту зал уже стал бесноваться.
К нам подошел вице-президент международного союза конькобежцев доктор Дедич. Он выступил с требованием выставить оценки, потому что понимал - зреет скандал. Зал ревет, идет прямая трансляция на весь мир. Музыка же остановилась не по нашей вине. Дедич знал: я буду стоять насмерть. К тому же в Чехословакии всегда почему-то поддерживали Жука. Дедичу с той стороны, конечно, было видно, как Жук побежал, как Писеев покинул судейское место. Потому что представители международной федерации, как правило, сидят напротив судей. Дедич начал улаживать конфликт.
До нас, до нашего выступления, катались американцы, где тоже был инцидент. Там не музыка остановилась, там кто-то бросил на лед монеты под ноги Марку и Мелиссе Мелитау. А еще до американцев кому-то не ту музыку поставили. Эта пара два или три раза начинала прокат. А тут наша скандальная ситуация. Нам потом сказали, что было короткое замыкание. Кто-то отвертку сунул в сеть. На следующий день у кабеля, что шел к радиоузлу, через каждые полтора-два метра поставили по полицейскому.
Нам объявили оценки - победные. Стас начал "отдыхать" сразу же, как закончились соревнования. Конечно, он безумно устал и нанервничался очень сильно. А тут такая победа. Он продолжал "отдыхать" и на следующий день. Никогда не забуду, как он вызвал нашего врача и сказал, что у него болит голова. Конечно, повышенное давление от этого перенапряжения. Ему выдали кучу таблеток. У меня на глазах он всю эту горку таблеток тут же запил сливовицей и пошел принимать ванну, потому что голова действительно очень болела. Зайцев пришел ко мне и говорит: "Я боюсь, ничего с ним не случится? А вдруг потонет?" Он стоял около двери (у нас номера были рядом) и слушал, что в ванной делается. А я у вентиляционного отверстия подслушивала, хлюпает он там или не хлюпает. Зайцев меня спрашивает: "Что делать?" Я говорю: "Пойди воду чуть-чуть спусти". Зайцев воду спустил, потом он его уложил в койку, и Стас еще пару дней лечился. Ему совсем стало плохо.