В это же время Блюмкин познакомился с поэтом Осипом Мандельштамом и как-то предложил ему сотрудничать в некоем новом учреждении, которое, как говорил Блюмкин, должно определить эпоху и стать средоточием власти. Жена поэта Надежда Мандельштам в своих мемуарах со слов мужа писала: "О. М. в испуге отказался от сотрудничества, хотя тогда еще никто не знал, в чем будет специфика нового учреждения…: Он всегда как-то по-мальчишески удирал от всякого соприкосновения с властью". Однажды Мандельштам несколько дней прожил в Кремле, и как-то утром в общей столовой, куда он вышел завтракать, "лакей, прежде дворцовый, а потом обслуживавший революционное правительство и не утративший почтительно-лакейских манер, сообщил О. М., что сейчас сам Троцкий "выйдут кушать кофий". О. М. схватил в охапку пальто и убежал, пожертвовав единственной возможностью поесть в голодном городе". Объяснить свой импульс к бегству он никак не мог: "Да ну его… Чтобы не завтракать с ним…"
Что же это было за "новое учреждение"? Скорее всего, речь шла о ЧК, куда Блюмкин только-только пришел работать. "Функции этого "нового учреждения" О. М. впервые понял во время стычки с Блюмкиным", - писала Надежда Мандельштам.
Принято считать, что эта "стычка" Мандельштама и Блюмкина значительно повлияла на судьбу последнего. Что же произошло между ними?
Существует несколько описаний "стычки". Одна принадлежит известному поэту Георгию Иванову - в своих "Петербургских зимах" он изобразил эту сцену столь красочно, что есть смысл привести соответствующий фрагмент почти полностью.
"…1918 год. Мирбах еще не убит. Советское правительство еще коалиционное - большевики и левые эсеры. И вот в каком-то реквизированном московском особняке идет "коалиционная" попойка. Изобразить эту или подобную ей попойку не могу по простой причине: не бывал. Но вообразить ее не трудно: интеллигентские бородки и золотые очки вперемежку с кожаными куртками. Советские дамы. "За милых женщин, прелестных женщин"… "Пупсик"… "Интернационал". Много народу, много выпивки и еды. Тут же, среди этих очков, "Пупсика", "Интернационала", водки и икры - Мандельштам. <…> Все пьяны. Мандельштам тоже навеселе. Немного, потому что пить не любит. Он больше насчет пирожных, икры, "ветчинки"…
<…> "Коалиция" пьет, Мандельштам ест икру и пирожные. <…> Все хорошо. Все приятно. Все забавно. <…>
Но вдруг улыбка на лице Мандельштама как-то бледнеет, вянет, делается растерянной… Что такое? Выпил лишнее? Или пепел душистой хозяйской сигары прожег сукно только что, с такими хлопотами сшитого костюма?..
Или зубы, несчастные его зубы, которые вечно болят, потому что к дантисту, который начнет их сверлить, пойти не хватает храбрости, - зубы эти заныли от сахара и конфет?..
Нет, другое.
С растерянной улыбкой, с недоеденным пирожным в руках Мандельштам смотрит на молодого человека в кожаной куртке, сидящего поодаль. Мандельштам знает его. Это Блюмкин, левый эсер. Знает и боится, как боится, впрочем, всех, кто в кожаных куртках. <…> Кожаные куртки его пугают, этот же Блюмкин особенно. Это чекист, расстрельщик, страшный, ужасный человек… Обыкновенно Мандельштам старается держаться от него подальше, глазами боится встретиться. И вот теперь смотрит на него, не сводя глаз, с таким странным, жалким, растерянным видом. В чем дело?
Блюмкин выпил очень много. Но нельзя сказать, чтобы он выглядел совершенно пьяным. Его движения тяжелы, но уверенны. Вот он раскладывает перед собою на столе лист бумаги - какой-то список, разглаживает ладонью, медленно перечитывает, медленно водит по листу карандашом, делая какие-то отметки. Потом, так же тяжело, но уверенно, достает из кармана своей кожаной куртки пачку каких-то ордеров…
- Блюмкин, чем ты там занялся? Пей за революцию…
И голосом, таким же тяжелым, с трудом поворачивающимся, но уверенным, тот отвечает:
- Погоди. Выпишу ордера… контрреволюционеры… Сидоров? А, помню. В расход. Петров? Какой такой Петров? Ну, все равно, в расх… <…>
…Ордера уже подписаны Дзержинским. Заранее. И печать приложена. "Золотое сердце" доверяет своим сотрудникам "всецело". Остается только вписать фамилии и… И вот над пачкой таких ордеров тяжело, но уверенно поднимается карандаш пьяного чекиста.
- …Петров? Какой такой Петров? Ну, все равно…
И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвет их на куски.
Потом, пока еще ни Блюмкин, ни кто не успел опомниться, - опрометью выбегает из комнаты, катится по лестнице и дальше, без шапки, без пальто, по ночным московским улицам, по снегу, по рельсам, с одной лишь мыслью: погиб, погиб, погиб… Всю ночь он пробродил по Москве, в страшном возбуждении. <…> Сел на скамейку, заплакал. Потом встал и пошел в этот самый зарозовевший Кремль, к Каменевой.
Каменева, конечно, еще спала, он ждал. В десять часов Каменева проснулась, ей доложили о Мандельштаме. Она вышла, всплеснула руками и сказала:
- Пойдите в ванную, причешитесь, почиститесь! Я вам дам пальто Льва Борисовича (Каменева. - Е. М.). Нельзя же в таком виде везти вас к товарищу Дзержинскому.
И Мандельштам "чистился" в каменевской ванной, лил себе на голову каменевский одеколон, перевязывал галстук, ваксил башмаки. Потом пил с Каменевой чай. Пили молча. <…>
Потом поехали.
Дзержинский принял сейчас же, выслушал внимательно Каменеву. Выслушал, потеребил бородку.
Встал. Протянул Мандельштаму руку.
- Благодарю вас, товарищ. Вы поступили так, как должен был поступить всякий честный гражданин на вашем месте. - В телефон: - Немедленно арестовать товарища Блюмкина и через час собрать коллегию ВЧК для рассмотрения его дела. - И снова, к дрожащему дрожью счастья и ужаса Мандельштаму: - Сегодня же Блюмкин будет расстрелян.
- Тттоварищ… - начал Мандельштам, но язык не слушался, и Каменева уже тянула его за рукав из кабинета. Так он и не выговорил того, что хотел выговорить: просьбу арестовать Блюмкина, сослать его куда-нибудь (о, еще бы, какая же, если Блюмкин останется в Москве, будет жизнь для Мандельштама!). Но… "если можно", не расстреливать.
Но Каменева увела его из кабинета, довела до дому, сунула в руку денег и велела сидеть дня два, никуда не показываясь, - "пока вся эта история не уляжется"…
Выполнить этот совет Мандельштаму не пришлось. В двенадцать дня Блюмкина арестовали. В два - над ним свершился "строжайший революционный суд", а в пять какой-то доброжелатель позвонил Мандельштаму по телефону и сообщил: "Блюмкин на свободе и ищет вас по всему городу".
Мандельштам вздохнул свободно только через несколько дней, когда оказался в Грузии. <…>
Через несколько месяцев Блюмкин провинился "посерьезнее", чем подписыванием в пьяном виде ордеров на расстрел: он убил графа Мирбаха".
Что и говорить - написано увлекательно. Но на самом деле Георгий Иванов "воссоздал" эту сцену, что называется, "по мотивам" реальных событий. И многого из того, о чем он писал, судя по всему, не было вовсе.
Сохранилась версия и самого Мандельштама. Он рассказал об этом случае жене, а потом и Дзержинскому. Ну а председатель ВЧК изложил ее в своих показаниях уже после убийства Мирбаха. По словам Мандельштама, произошло вот что.
Дело было в одном из писательских кафе. Подвыпивший Блюмкин в красках рассказывал о том, как он завербовал Роберта Мирбаха, выбалтывая, кстати, совершенно посторонним людям служебные тайны. Потом он разглагольствовал о том, что жизнь арестованных вообще находится в его руках и что он собирается расстрелять некоего "интеллигентишку", сидящего у него в ЧК. "Подпишу бумажку и через два часа нет человека", - говорил он. Мандельштаму запомнилось, что речь шла то ли о венгерском, то ли о польском графе-искусствоведе.
"Хвастовство Блюмкина, что он возьмет да пустит в расход интеллигентишку искусствоведа, довело другого хилого интеллигента, Мандельштама, до бешенства, - пишет в мемуарах Надежда Мандельштам, - и он сказал, что не допустит расправы. Блюмкин заявил, что не потерпит вмешательства О. М. в "свои дела" и пристрелит его, если тот только посмеет "сунуться". При этой первой стычке Блюмкин, кажется, уже угрожал О. М. револьвером. Он делал это с удивительной легкостью даже в домашней жизни, как мне говорили…" Блюмкин, встречаясь с Мандельштамом в последующие годы, несколько раз демонстративно грозил ему револьвером.
Никаких ордеров Мандельштам не рвал, потому что у Блюмкина их просто не было. Но скандал получился громкий. В кафе его удалось кое-как уладить, однако этим дело не закончилось. О ссоре действительно стало известно Дзержинскому, и для Блюмкина - по крайней мере, по версии председателя ВЧК - это имело весьма неприятные последствия. Сам "романтик революции", вероятно, что-то такое предчувствовал, поэтому предупредил Мандельштама, что тот пожалеет, если разболтает об инциденте в кафе и его, Блюмкина, "трепе". Но Мандельштам все-таки "разболтал".
Разгоряченный поэт сразу же после скандала отправился не к Каменевой, по воспоминаниям Н. Мандельштам, а к своей хорошей знакомой Ларисе Рейснер - журналистке, литератору, будущему комиссару Красной армии. Благодаря своей красоте Рейснер пользовалась колоссальной популярностью у "руководящих товарищей", да и не только у них. Весной 1918 года Рейснер была женой заместителя наркомвоенмора Троцкого Федора Раскольникова - потом он стал командующим Балтийским флотом, советским дипломатом и "невозвращенцем", написавшим открытое обличительное письмо Сталину.
После разговора с Мандельштамом Раскольников позвонил Дзержинскому и рассказал ему о замашках Блюмкина. Он же договорился о том, что председатель ВЧК примет на Лубянке Мандельштама и Рейснер. Скорее всего, он уступил просьбам красавицы-жены. "Не было такой силы в мире, которая заставила бы Раскольникова поехать по такому делу в Чека, да еще с О. М. - его он не любил. Все, связанное с литературными пристрастиями Ларисы, всегда раздражало Раскольникова", - замечает Надежда Мандельштам.
Тем не менее разговор Дзержинского с Мандельштамом и Рейснер состоялся. Он пообещал разобраться с Блюмкиным. Впрочем, жена Мандельштама была уверена - это обещание было просто сотрясением воздуха: "Дзержинский заинтересовался и самим Блюмкиным и стал о нем расспрашивать Ларису. Она ничего толком о Блюмкине не знала, но О. М. потом жаловался мне на ее болтливость и бестактность. Этим она славилась… Во всяком случае, болтовня Ларисы Блюмкину не повредила и не привлекла к нему никакого внимания, а жалоба О. М. на террористические замашки этого человека в отношении заключенных осталась, как и следовало ожидать, гласом вопиющего в пустыне. Если бы тогда Блюмкиным заинтересовались, знаменитое убийство германского посла могло бы сорваться, но этого не случилось: Блюмкин осуществил свои планы без малейшей помехи".
В тот день никто и не думал арестовывать Блюмкина. Впрочем, Дзержинский потом утверждал, что он немедленно принял меры. Ссора Блюмкина и Мандельштама в его изложении выглядела так: "За несколько дней, может быть, за неделю до покушения (на посла Мирбаха. - Е. М.) я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: "Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку - через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор", но если собеседнику нужна эта жизнь, он ее "оставит" и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что, если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами".
Объекты угроз Блюмкина в рассказах Мандельштама и Дзержинского, как видим, разные, но суть дела от этого не меняется.
Далее Дзержинский утверждал следующее:
"Эти сведения я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено по моему предложению нашу контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить без должности. До получения объяснений от ЦК левых эсеров я решил о данных против Блюмкина комиссии не докладывать".
Была в показаниях Дзержинского еще одна фраза: "Фигура Блюмкина ввиду разоблачения его Раскольниковым и Мандельштамом сразу выяснилась как провокатора". Но эту фразу из текста в "Красной книге ВЧК" изъяли. Вероятно, чтобы не компрометировать Блюмкина, который в 1921 году был уже не "провокатором", а человеком, "преданным делу революции".
Непосредственный начальник Блюмкина по ВЧК Мартин Лацис добавляет еще несколько штрихов к этой картине. Оказывается, на Блюмкина тогда жаловались и его сотрудники: "Я Блюмкина особенно недолюбливал и после первых жалоб на него со стороны его сотрудников решил его от работы удалить. За неделю до 6 июля Блюмкин уже у меня в отделе не числился, ибо отделение было расформировано по постановлению комиссии, а Блюмкин оставлен без определенных занятий. Это решение комиссии должно быть запротоколировано в протоколах комиссии в первых числах июля или в последних числах июня".
Получается, что после жалоб на хвастовство и "террористические замашки" Блюмкина руководство ВЧК распустило важнейшую службу, которая занималась наблюдением за представителями одного из главных противников РСФСР - Германии. И это в то время, когда шпионские интриги, заговоры, дерзкие проекты по свержению власти возникали как грибы после дождя. Выглядит просто невероятно.
* * *
Весь июнь ходили слухи о возможном покушении на посла. И Дзержинский о них прекрасно знал. Позже он признавался, что немцы передали в Наркоминдел данные (потом их получили и чекисты) о подготовке теракта против посла, а заодно и о заговоре против советской власти. Они же представили и список адресов заговорщиков. Однако обыски ничего не дали, и арестованных пришлось отпустить.
Затем немцы выдали новую порцию данных.
"Сообщалось, - рассказывал Дзержинский, - что, вне всякого сомнения, в Москве против членов германского посольства и против представителей советской власти готовятся покушения и что можно одним ударом раскрыть все нити этого заговора". По указанному немцами адресу - Петровка, 19, квартира 35, - был произведен очередной обыск и арестован британский подданный, учитель английского языка Уайбер. У него обнаружили "шесть листков шифрованных". Один из этих листков отослали немцам, и они вернули текст уже расшифрованным, а также прислали и ключ шифра. Когда были расшифрованы все остальные листы, Дзержинский пришел к выводу, что "кто-то шантажирует и нас, и германское посольство и что, может быть, гр. Уайбер - жертва этого шантажа".
Председатель ВЧК встретился с представителями посольства, но добиться от них, откуда они берут эти данные, так и не смог.
"Очевидным для меня было, что это недоверие было возбуждено лицами, имеющими в этом какую-либо цель помешать мне раскрыть настоящих заговорщиков, о существовании которых на основании всех имеющихся у меня данных я не сомневался, - жаловался Дзержинский… - Недоверие ко мне со стороны дающих мне материал связывало мне руки".
Однако одного из своих осведомителей немцы все же ему представили. Это был некий кинематографист Владимир Иосифович Гинч. Он-то и рассказал, что убийство графа Мирбаха готовит подпольная организация "Союз союзников", членом которой он состоит.
"После свидания с этим господином, - сделал вывод Дзержинский, - у меня больше не было сомнений, для меня факт шантажа был очевиден. Не мог только понять цели - думал, что "сбить комиссию и только" и занять не тем, чем нужно". Тем не менее он сообщил немцам, что их осведомителей желательно арестовать, но "ответа не получил".
Дзержинскому приходилось выслушивать от немцев упреки в том, что он смотрит на возможность теракта, угрожавшего послу, "сквозь пальцы". Это его возмущало и обижало. Сам глава ВЧК утверждал, что он лично "опасался покушений на жизнь гр. Мирбаха со стороны монархических контрреволюционеров, желающих добиться реставрации путем военной силы германского милитаризма, а также со стороны контрреволюционеров - савинковцев и агентов англо-французских банкиров". Но, как видим, "железный Феликс" сильно ошибался. Если, конечно, верить тому, что он рассказывал.
Для того чтобы попытаться найти ответы на вопросы, которые тревожили Дзержинского, можно было, вероятно, подключить отделение Блюмкина, которое тем и занималось, что отслеживало связи германских дипломатов. Но отделение расформировали.
О том, что такой шаг был связан с поведением Блюмкина, Дзержинский и Лацис говорили уже после того, как он совершил покушение на Мирбаха. Но не исключено, что они просто стремились как можно дальше дистанцироваться от своего бывшего сотрудника, замешанного в таком скандальном деле. Однако факт остается фактом - в начале июля 1918 года блюмкинское отделение собирались распускать. Косвенным подтверждением этого является то, что после покушения на Мирбаха в портфеле Блюмкина, забытом в посольстве, обнаружили папку с надписью: "Бумаги по ликвидации Отделения". Соответствующих бумаг в ней, правда, не было, а находилась лишь копия секретного документа о роли германского и австрийского Генштабов в отношении России.
Но все же: почему отделение Блюмкина решили распустить?
Точного ответа на этот вопрос нет. Как уже говорилось, протоколы заседаний президиума ВЧК за этот период в архивах почему-то отсутствуют. Можно только предполагать.
Версия первая. Руководители ЧК (а возможно, и более высокопоставленные руководители) были недовольны слишком активной работой отделения Блюмкина против германского посольства. И в ответ на жалобы немцев приняли демонстративные меры. До поры до времени представителей Германии решили не злить. Тем более что германские дипломаты говорили Дзержинскому: возможно, те, кто готовит покушение на Мирбаха, имеют связи в ВЧК (в этом они оказались правы).
История с Мандельштамом произошла как нельзя кстати и стала хорошим поводом для устранения не в меру ретивого Блюмкина.