В дивизионе кипела работа. Полк готовился к погрузке в железнодорожные эшелоны. Небольшая часть бойцов и командиров должна была остаться в городке, чтобы принять пополнение и сформировать новый полк. Происходил раздел имущества и людей. Мои бойцы уже были на станции, где строилась эстакада для погрузки орудий.
Всю ночь и весь следующий день мы грузили гаубицы, трактора, автомашины и ящики со снарядами на железнодорожные платформы. Меня назначили командиром отделения разведки взвода управления дивизиона вместо сержанта, переведенного во вновь формируемую часть. Всем уезжавшим выдали "медальоны" – жестяные плоские коробочки со вложенным в них листочком пергаментной бумаги. На моем было написано: "Малиновский Борис Николаевич, 1921 года рождения. Иваново, 1 Приречная, 19. Отец – Малиновский Николай Васильевич. Мать – Малиновская Любовь Николаевна".
Когда эшелон был готов к отправке, нас пришел проводить начальник гарнизона, пожилой полковник, участник гражданской войны, с орденами на груди. Он обнял командира полка и крепко поцеловал его. Мне было видно, как по лицу полковника текли слезы.
Эшелон тронулся.
Настроение у всех было приподнятое. В глубине души многие из нас мечтали совершить что-то необычное, героическое, еще не понимая, что подвиг приходит не сам собой, а дорогой воспитания стойкости, мужества, умения воевать… Каждый из нас понимал, что война принесет много горя и бед. Однако столько еще было в нас мальчишеского оптимизма, веры в близкую победу, в исключительность своей судьбы, где все задуманное обязательно должно сбываться!
Лично для меня отправка на фронт означала, что я уже не попаду на курсы младших лейтенантов. То, что мне из-за войны предстояло оставаться в армии еще какое-то время, не беспокоило: это воспринималось, как святой долг. Главное – что мечта об институте оставалась, просто теперь это отодвигалось на какой-то неизвестный срок…
В теплушке загремела песня. Ее завел замполит Степаненко, бессменный запевала нашей батареи…
…Если завтра война, всколыхнется страна
От Кронштадта до Владивостока.
Всколыхнется страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы жестоко!
Бойцы дружно подхватывали припев.
Урок "храбрецам"
Через сутки наш полк выгрузился севернее Выборга и после ночного марша занял боевой порядок на границе с Финляндией, которая тоже объявила нашей стране войну. Был получен приказ поддерживать пограничников и пресекать любые попытки нарушения границы, ставшей отныне линией фронта.
Командир нашего дивизиона, капитан Евгений Леонтьевич Кудряшов, устроил наблюдательный пункт на скалистой высотке, заросшей редким и невысоким сосновым лесом. Наблюдательные пункты батарей выдвинулись вперед – к самой границе. На склоне вашей высотки, обращенной к поляне, находился недостроенный дот. Он был пуст, а вход в него закрыт. На самом верху сопки, под деревом, ставшим нашим наблюдательным пунктом, мы выкопали в каменистом грунте маленькие окопчики. А на склоне, обращенном к границе, вырыли окоп для разведчика с ручным пулеметом.
Я залез на дерево, поудобнее устроился на раскидистых ветвях и стал рассматривать в бинокль раскинувшуюся впереди местность, сличая ее с картой. Сначала все сливалось в бесформенную зеленую массу, покрытую дрожащим летним маревом. Но постепенно линия границы начала проясняться. Хорошо просматривались две сопки, отмеченные на карте и расположенные вблизи границы. Наполненный ожиданием чего-то необычного, я до боли в глазах всматривался в то место, пытаясь заметить какое-либо движение. Но ничто не нарушало лесного покоя.
Ни я, ни разведчики, сменившие меня, не обнаружили никаких целей. Тишина стояла и ночью. Какой же это фронт?!
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Из вечернего сообщения 29 июня 1941 года
29 июня финско-немецкие войска перешли в наступление по всему фронту от Баренцова моря до Финского залива, стремясь прорвать наши укрепления по линии госграницы. Неоднократные атаки финско-немецких войск были отбиты нашими войсками. В результате боев за день противник, оставив в целом ряде пунктов сотни убитых и преследуемый огнем нашей артиллерии, отошел к своим укреплениям.
Дни стояли жаркие, солнечные. Наше отделение разведки из пяти человек так и оставалось на наблюдательном пункте. Остальная часть взвода управления располагалась в районе огневых позиций, километрах в пятнадцати.
На четвертый день, успокоенные тишиной и разморенные от жары, бойцы собрались у окопчиков послушать рассказы пришедшего к нам помкомвзвода, который участвовал в боях с белофиннами и был награжден медалью "За отвагу". Командир дивизиона ушел на наблюдательный пункт одной из батарей. Мы стояли группой, изредка окидывая взглядом белевший за стволами деревьев двухэтажный дом пограничной заставы. Вдруг помкомвзвода упал ничком, хотя, как нам казалось, оснований для этого не было: негромкие разрывы в районе заставы и долетавшие со стороны границы звуки далеких минометных выстрелов не произвели на нас никакого впечатления. Увидев распростертого у наших ног помкомвзвода, только что рассказывавшего о своем боевом прошлом, бойцы, как по команде, громко расхохотались. А он, стыдливо улыбаясь, стал подниматься с земли. Вдруг страшный свист и грохот взорвавшейся рядом мины уложил всех на землю. Но лишь кончили шипеть осколки, как все сразу же вскочили на ноги. Вспоминая наши судорожные броски на землю, мы показывали руками друг на друга, давясь от смеха: оказывается, и сами не такие уж храбрецы!
Война с ее кровью и смертями тогда еще не воспринималась нашим сознанием, а отсутствие опыта метало понять всю опасность происходившего. Однако долго ждать не пришлось. Кругом стали рваться мины. Мы снова распростерлись на земле. Кое-кто бросился в окопчики, но они оказались так малы… Жуткий вой летящих мин, их оглушительные разрывы, ливень свистящих и шипящих осколков и выброшенных взрывами камней, молотивших по деревьям и всему вокруг, заставляли неистово вжиматься в землю. Мое тело словно отделилось от сознания и действовало без его подсказки, инстинктивно вздрагивая и сжимаясь при каждом разрыве, свисте, ударе. Казалось, этот жуткий обстрел никогда не кончится… Наконец настала тишина, нарушаемая лишь шуршащими звуками падавших на землю осколков. На смену взрывам и вою пришел острый запах горевшего тола и земляной пыли.
Теперь уж всем нам стало не до смеха. Оглядевшись, я увидел свободный окопчик и кое-как втиснулся в него. Мелькнула мысль: "У подножья высотки, где было особенно много разрывов, дежурил с ручным пулеметом разведчик Кольцов. Что с ним?" Не раздумывая, вскочил и побежал вниз. Оглушительный разрыв взметнул землю совсем рядом, когда я свалился на голову разведчика. На мое счастье, его окоп оказался поглубже и места хватило обоим.
Обстрел временно прекратился. Финны перенесли огонь на пограничников, и теперь сильная автоматная и минометная стрельба, разрывы мин раздавались впереди нас, где проходила граница. А по нашей высотке стелился едкий дым с резким противным запахом.
Одна из наших батарей открыла огонь. Стокилограммовые снаряды 203-миллиметровых гаубиц с шипением пронеслись над нами и разорвались где-то в районе перестрелки. К ней присоединилась вторая, третья. Вражеские минометы замолчали.
Пользуясь перерывом в обстреле, я перебежал обратно и забрался на НП. То, что увидел там, было совсем не похоже на привычную для моих глаз картину. Лес в районе границы затянуло сизовато-серым дымом. Бурые фонтаны из земли и камней, выбрасываемых при взрывах снарядов наших гаубиц, то и дело поднимались над приграничной сопкой, откуда финны вели автоматный и минометный огонь. Дом заставы горел. Выросшее над ним большое облако желтого цвета быстро двигалось в нашу сторону. "Может, финны применили отравляющие вещества?" – подумал я и, спустившись вниз, приказал проверить и приготовить противогазы. Все напряженно ждали, что будет дальше. Бойцы зарядили винтовки, а я вытащил наган и держал его в руке…
Постепенно стрельба стихла. Облако над заставой превратилось в редкий, стелющийся по земле дым. А мы еще ждали, что вот-вот обстрел начнется снова. Внутреннее нервное напряжение, возникшее с первых минут обстрела, не проходило. Не выпуская нагана из руки, я настороженно обошел высотку и вернулся на НП. Пока меня не было, бойцы одной из батарей принесли убитого связиста-красноармейца Сузи, финна по национальности, лучшего лыжника дивизиона. На опаленное взрывом и израненное осколками лицо бойца было страшно смотреть. Задержись я на секунду, когда бежал к разведчику, и мой благой, но неразумный порыв закончился бы тем же.
За ночь на склоне высотки построили блиндаж и утром, вконец обессиленные, забрались в него, оставив на НП разведчика и связиста.
Шел девятый день войны. На Западном фронте немецко-фашистские войска, захватив Минск, продолжали стремительное наступление. Однако мы об этом тогда еще не знали.
Последняя встреча
В конце июля полк сняли с обжитого и относительно спокойного участка Северного фронта и перебросили к старой границе с буржуазной Эстонией. Не доезжая нескольких километров до Нарвы, наши эшелоны выгрузились, и дивизионы маршем двинулись на запад. По дороге обогнали несколько подразделений народного ополчения.
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Из вечернего сообщения 2 августа 1941 года
В течение 2 августа наши войска вели бои с противником на Порховском, Смоленском, Коростенском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта.
На остальных участках фронта происходили бои местного значения.
Судя по сводкам, уже почти вся Прибалтика была занята фашистами. Может, наш полк перебрасывали для наступления? Что-то не похоже. Кроме нас к фронту двигалось несколько батальонов ополченцев. Они шли без воинского обмундирования и вооружения, с серыми от пыли, давно небритыми лицами…
За Нарвой простояли несколько дней в лесу. А затем получили новый приказ: как можно быстрее вернуться обратно на железнодорожную станцию и срочно грузиться в эшелоны. Только после войны мы узнали, чем это было вызвано. Дело в том, что Ставкой Верховного Главнокомандования было принято решение заменить тяжелые гаубицы на более легкие и маневренные орудия. Малоподвижная тяжелая артиллерия в быстро меняющейся обстановке отступления наших войск легко могла быть захвачена противником. Ведь нашу 203-мм гаубицу тащили два трактора: отдельно – ствол, отдельно – лафет. Чтобы подготовить орудие к стрельбе или к транспортировке, уходило много времени. Скорость перевозки не превышала 6-7 километров в час. Через несколько дней наши войска в районе Нарвы оказались в окружении, однако нас там уже не было…
В первых числах августа полк выгрузился недалеко от Тихвина. Чем ближе подходили к городу, тем больше встречалось беженцев. Шли женщины, старики, дети, с узлами и просто так. Среди уныло бредущей толпы двигались повозки. Их тащили лошади, коровы, а то и люди. Зрелище было печальное, горькое.
Тихвин встретил нас едкой гарью: немецкие самолеты только что разбомбили привокзальные склады, и они еще горели. Наших зениток в городе не оказалось, и вражеские самолеты разбойничали безнаказанно.
В лесу за Тихвином разбили палаточный городок. Привели в порядок материальную часть. Помылись в теплой застойной воде старого шлюза когда-то действовавшего здесь канала. Можно бы и отдохнуть, но мы с нарастающей тревогой читали сводки с фронта: враг приближался к Ленинграду, Киеву, Одессе… Бойцы терялись в догадках: что случилось на западной границе? Почему наши войска не выстояли, не ответили ударом на удар? Газеты ссылались на внезапность нападения, а чаще просто обходили эти вопросы молчанием. Согревала надежда: вот-вот отборные гитлеровские части выдохнутся, выступит против Гитлера немецкий рабочий класс, и в войне совершится перелом:
Раза два я прошелся по окраинам старинного города с песчаными, немощенными улицами. Две или три теплых августовских недели пролетели незаметно. И вот опять эшелон…
Что мы окажемся на фронте, сомнений не было. Слишком тяжелое наступило время, чтобы думать о чем-то другом.
Куда же все-таки перебрасывают нашу часть? Командование полка, наверное, знало, но не ставило нас в известность. Бойцы внимательно следили за станциями. На второй день я догадался: эшелоны пройдут через Иваново – мой родной город! От радости не знал, что делать,- на одной из станций пересел из теплушки в кабину автомашины, стоявшей на открытой поездной платформе, и запел известную тогда всем "Катюшу". Впрочем, вряд ли это можно назвать пением. В детстве я никогда не пел, да и сейчас не пою. Нет ни голоса, ни слуха. В строю – после команды старшины: "Запевай!"'-только открывал и закрывал рот, пытаясь создать видимость пения, чтобы не заработать наряд вне очереди.
…Полный радостного ожидания, я перебрался обратно в теплушку и забрался на нары, где уже спали остальные бойцы. Мне было не до сна. Перед глазами стояли родные места, виделись родные лица…
В нашей семье я был третьим ребенком. По семейному преданию, отец после моего рождения недовольно сказал: "Ну вот, опять мальчишка!" Зато потом родилась девочка – моя сестра, а первенец, Костя, умер от скарлатины. Нас снова осталось трое. Отец и мать работали учителями. Когда я родился, они жили в селе Лух Ивановской области. Году в 1925-м наша семья перебралась в город Родники, а в 1935-м – в Иваново. В школу пошел одновременно со старшим братом Левой – я в первый, а он, подготовленный дома отцом,- сразу в четвертый класс. Отец и мать очень любили нас. В дни болезней мама вся отдавалась уходу за нами. Отец, внешне суровый и неласковый, был очень добрым человеком. С мамой они жили так дружно, что в моей памяти нет случая не только ссоры, но даже намека на недовольство друг другом. Единственными замечаниями, которые позволял себе отец по отношению к матери, и то в шутливой форме, были напоминания о том, что и где находится: отец очень любил порядок во всем, а мама не всегда его соблюдала.
Когда я после десятого класса решил поступать в Ленинградский индустриальный институт (теперь Политехнический.- Авт.), ни отец, ни мать не сказали ни одного слова против. Отец когда-то учился в этом городе и тогда еще полюбил его. Он рассчитывал, что мне можно будет вначале пожить у моей двоюродной сестры Зои, давно перебравшейся в Ленинград.
Аттестат отличника в то время давал право поступления в вуз без экзаменов. В институт меня приняли сразу, но не дали общежития. А у Зои, которая меня приютила, в маленькой комнате жило трое: она, муж и дочь. Поэтому, увидев объявление, что Горный институт предоставляет студентам общежитие, я до начала занятий успел перейти туда и начал старательно заниматься. Сначала было трудно отвыкать от родного дома. Читая письма от отца и матери, полные заботы и участия ко мне, нередко потихоньку пускал слезу. Когда в газете прочитал указ о призыве в Красную Армию окончивших среднюю школу в 1939 году, решил, что это меня не коснется, и написал домой. А через десять дней получил повестку из военкомата. Так я очутился в армии.
Утром 24 августа наш эшелон прибыл в Иваново. Остальные были еще в пути. Получив разрешение у старшего по вагону замполита Степаненко повидаться с родителями и приехать следующим эшелоном, я со всех ног помчался домой. Через полчаса, запыхавшийся и разгоряченный, толкнулся в садовую калитку. Она оказалась запертой. Я перескочил через забор, подбежал к крыльцу и с гулко бьющимся сердцем вошел в дом. В комнате, которая у нас называлась столовой, сидели отец, мать, сестра Леля и о чем-то разговаривали. Удивлению их не было предела! Обнимая меня, они никак не могли прийти в себя от радости. Да и я сам, прилетевший в родной дом, как на крыльях, все еще не верил, что это случилось наяву! Какое это счастье – видеть самых близких тебе людей после долгой разлуки! К тому же еще после фронта, где уже кое-что испытал – пусть даже самую малость…
Родные наперебой делились новостями. У них ввели карточки на продукты; отец из обычной средней школы перешел в спецшколу с авиационным профилем обучения; мать стала работать статистиком в госпитале, который разместился в моей бывшей школе. В саду отец вырыл длинную щель – на случай воздушного налета. Брат Лева пошел добровольцем в армию, не закончив институт. Его направили в танковое училище. Сказав мне его адрес, отец с надеждой добавил:
– Вдруг и вас туда повезут? Так хотелось бы, чтоб вы встретились!
Следующий эшелон должен был появиться часа через два. Мы даже не успели зайти к моей тете Пале, жившей рядом. Все пошли меня провожать, захватили с собой продуктовые карточки, по которым купили пирожки и шоколадку и тут же отдали мне. Я стал было отказываться, но… куда тут!
На вокзал пришли в последнюю минуту – эшелон уже отходил. Я быстро обнял, поцеловал всех по очереди и вскочил в теплушку. Поезд ускорял ход. Отец снял шапку и низко-низко поклонился. Мама стояла неподвижно и смотрела на меня, часто-часто моргая. Лелины глаза увлажнились…
"А ведь сегодня мой день рождения! Совсем забыл!" Не успел я об этом подумать, как мама, словно угадав мою мысль, вдруг улыбнулась, тронула отца за рукав и что-то сказала ему, а мне показала, как качала меня маленького на руках. И отец и Леля тоже заулыбались и долго-долго – пока было видно – махали мне руками.
Сейчас, когда родителей уже нет и я сам стал отцом троих детей, думаю: сколько же надо было иметь мужества, истинного патриотизма, родительской любви, чтобы вот так, без стонов и плача, проводить еще одного – теперь уже младшего сына, в дальнюю, а возможно, последнюю дорогу!
…Отец как в воду смотрел. Полк разгрузился на станции, название которой было указано в адресе брата.
Был полдень. Я спросил у проходившего мимо военного, где танковое училище. Оно оказалось рядом. Шел туда и не верил, что увижу Леву. В детстве мы были всегда вместе и очень любили друг друга. Брат рос высоким и тощим, а у меня все было наоборот. "Пат и Паташон", "Дяденька, достань воробышка!"- кричали нам мальчишки. Да и взрослых он удивлял своим высоким ростом.
Рота танкистов в черных шинелях шла из столовой. Левину голову – она была выше всех – я увидел сразу. Подошел к сержанту, сопровождавшему роту, сказал, что только что прибыл с фронта, хочу видеть брата. Леву вызвали из строя. Мы обнялись, и я почувствовал, что горло перехватывают рыдания, а из глаз потекли слезы. В Иванове вел себя, как и подобает солдату, но тут, когда увидел бритую голову Левы, на которой раньше так красиво, с небольшой волной, лежали пшеничного цвета волосы, его черную солдатскую шинель танкиста, не выдержал… Брат очень возмужал и стал еще больше походить на нашего отца в молодости.