На следующий день, когда наговорились, отошли от лагеря, я достал свой наган, и мы по очереди стали стрелять по самодельной мишени – листку бумаги с нарисованным на нем небольшим черным кружком. Я больше мазал, а Лева с тридцати шагов бил пуля в пулю. Он еще в школе увлекался стрельбой и сдал нормы на значок "Ворошиловский стрелок".
Конец августа и сентябрь, проведенные в тылу, пролетели как один день. Нашу часть переименовали в 108-й пушечный артиллерийский полк, а тяжелые гаубицы сменили легкими 107-миллиметровыми пушками. Дальность стрельбы у них та же – 20 км, а снаряд – всего 18 кг. Меня назначили помкомвзвода и командиром отделения разведки взвода управления одной из батарей. Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами внутри. Утром вместо зарядки купались в озере. Потом – боевая подготовка. Старался почаще бывать у Левы. Но у курсантов были более строгие порядки. Часто возвращался ни с чем – занятия в училище шли днем и вечером. Все же нам удавалось видеться хотя бы раз в неделю.
10 октября полк подняли по боевой тревоге. Наш дивизион отправлялся первым, и у меня не оказалось даже нескольких минут, чтобы попрощаться с Левой. Неужели так его и не увижу?
Когда забирался в теплушку, вдруг услышал свое имя. Ко мне бежал Лева! Кто-то передал ему, что артиллерийский полк грузится на станции. Мы успели обняться, и Лева помог мне снова вскочить в вагон. Поезд ускорял ход.
– Напиши домой, что проводил меня! – крикнул я Леве. Бойцы уже задвигали дверь теплушки. Нет, никак не думал я тогда, что это прощание с братом будет последним…
А еще комсомольцы!
Поздно вечером 15 октября разгрузились на станции Завидово под Калинином и разместились в близлежащем лесу. Стемнело. В глубине леса то тут то там раздавалось тоскливо-безнадежное мычание. Наступили холода, опавшие листья закрыли траву, и коровам (отбились, видимо, бедняги, от перегоняемого в тыл стада) в осеннем лесу нечего было есть.
Утром, продрогшие после холодной и неспокойной ночевки, мы быстро собрались и двинулись по шоссе Москва – Ленинград в направлении Калинина. Наша колонна из автомашин и тракторов, тащивших пушки, растянулась на много километров. Навстречу двигался нескончаемый поток калининцев. Большинство пешком, кое-кто на повозках. Изредка встречавшиеся легковые автомашины тащились со скоростью толпы. Шоферы подавали сигналы, но этим лишь вызывали раздражение у возбужденных до предела людей.
Толпа молча расступалась, пропуская колонну войск. Иногда на дороге возникали заторы, и тогда люди начинали нервничать, женщины и дети плакали. Страх и гнев, отчаяние и надежда смешались во взглядах, обращенных к нам…
Постепенно на дороге осталась только наша колонна. К вечеру сделали небольшую остановку в какой-то деревне. Командиры зашли в дом, где расположился штаб полка, и возвратились озабоченные. Командир взвода лейтенант Смирнов прыгнул в кузов нашей машины и, волнуясь, сообщил обстановку: позавчера, 17 октября, гитлеровцы неожиданным ударом танковых частей заняли Калинин. Врага остановили курсанты Калининского пехотного училища, бойцы 5-й дивизии, только что прибывшей в Калинин для отдыха и пополнения после тяжелых боев и потерь в Прибалтике, и батальон Калининского народного ополчения.
Командиру батареи было приказано: к утру занять наблюдательный пункт в районе элеватора, что на окраине Калинина, орудия установить на огневой позиции у села Эмаус и быть готовым поддержать артогнем стрелковые подразделения. Наша машина первой вновь двинулась по шоссе. На выезде из деревни у обочины стоял грузовик, из кузова донеслись тяжелые стоны раненых.
Впереди, постепенно охватывая горизонт, разрасталось огромное огненное зарево, словно кровью заливая ночное небо – выше и выше… Это горел Калинин. А ведь несколько дней назад, когда мы выезжали, он считался тылом…
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Из вечернего сообщения 15 октября 1941 года
В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить. За 13 октября уничтожено 36 немецких самолетов. Наши потери-11 самолетов. По неполным данным, за 15 октября под Москвой сбито 9 самолетов противника.
И сейчас, когда пишу эти строки, как наяву вижу пылающее небо осени сорок первого… Оно стояло над всеми большими и малыми городами Родины, в которые вступали враги. Уничтожалось народное достояние, созданное трудом миллионов людей. Горели от бомбардировок и обстрела фабрики и заводы, гибли памятники искусства и культуры, разрушались общественные и жилые здания. Оставались без крова не успевшие эвакуироваться дети, матери, старики. Успех первых месяцев войны распалял воображение гитлеровского командования и околпаченных гитлеровской пропагандой солдат. И они не останавливались ни перед чем. Выжженная земля была даже удобнее для достижения поставленной Гитлером цели – завоевания "жизненного пространства" для арийской нации. При эвакуации не всегда удавалось вывезти все ценности и тогда приходилось уничтожать оставшееся, чтобы не досталось врагу. Это было еще больнее!
Что думалось мне при виде пламенеющего неба над Калинином? Мысли у человека – как картинки в калейдоскопе: все время меняются, перескакивают с одной на другую. Запоминается только то, что повторяется многократно и становится устойчивым, памятным. Из всех мыслей тех дней главной была мысль о громадной беде, постигшей страну и всех нас, о непредсказуемости того страшного, что надвигалось с каждым километром дороги, о тревожном ожидании встречи с новым фронтом, теперь уже Западным, где с первых дней войны шли тяжелые бои.
Зловещее ночное небо сменилось предрассветным туманом, когда командир батареи старший лейтенант Петров, лейтенант Смирнов, я, разведчики Богданов и Федотов вышли на опушку березового леса. Впереди, примерно в километре, виднелся элеватор. Там засел противник. Между элеватором и нами раскинулся луг, без единого кустика, с бугорками земли метрах в трехстах от элеватора: там залегла наша пехота.
Оголенный осенний лес плохо укрывал нас. Прячась за широкий ствол раскидистой березы, стали рыть окоп для наблюдательного пункта. Почва глинистая, твердая. Солдатскими лопатками копать тяжело и медленно, то и дело натыкались на корни дерева. Эх, если бы настоящую лопату в руки, да поострее! С трудом соорудили неглубокий окоп, справа и слева от ствола березы сделали небольшой земляной бруствер и присели отдохнуть. Командир взвода управления и командир батареи ушли искать штаб стрелкового батальона, чтобы уточнить обстановку.
Я с Богдановым и Федотовым находились в окопе, когда откуда-то справа внезапно вынырнул "мессершмитт" и на бреющем полете стал поливать пулями нашу опушку. Очевидно, немецкие наблюдатели на элеваторе нас заметили. Пули сбивали ветки деревьев и били по земле спереди и сзади наспех вырытого укрытия. Наши головы и плечи едва скрывались за бруствером. Самолет проносился то сбоку, то прямо над нашими голосами, круг за кругом поливая нас огнем крупнокалиберных пулеметов. Казалось – немецкий летчик хотел получше рассмотреть наш окоп, чтобы бить прямо по цели. Когда "мессершмитт", со свистом прорезав воздух, в очередной раз пронесся совсем рядом, я, преодолев страх, поднял голову и увидел летчика в кабине – он смотрел в нашу сторону! Гад проклятый! В следующее мгновение близкий разрыв сброшенной с самолета мины прижал меня к моим товарищам. Казалось, что обстрел тянулся целую вечность, хотя он продолжался, наверное, не более нескольких минут. Ошалелые от внезапного налета, мы взялись за лопаты и быстро выкопали окоп в полный рост. Откуда только и силы взялись! Затем установили стереотрубу, достали бинокли и зарядили винтовки – встретить "мессера", если снова прилетит.
Березовая роща, на опушке которой находился наш наблюдательный пункт, тянулась влево примерно на полкилометра. Дальше была большая поляна, на которой стояло что-то вроде сгоревшей танкетки. За поляной опять виднелся густой темный лес, через который, судя по карте, километрах в 6-7 от нас проходила железная дорога Москва – Ленинград. В стереотрубу и бинокли длинная неровная цепочка свежевырытых окопов нашей пехоты перед элеватором просматривалась как на ладони. Ни проволочных заграждений, ни блиндажей с траншеями – только ямки на одного бойца. В верхней части элеватора темнели узкие щели – окна: двух-трех вражеских снайперов было достаточно, чтобы держать под прицелом целый батальон. Не случайно окопы нашей пехоты словно вымерли!
К вечеру в глубине леса, метрах в двухстах от наблюдательного пункта, соорудили землянку-блиндажик. Командир батареи и командир взвода ушли ночевать в деревню. Донельзя уставшие разведчики буквально валились с ног. Сказав, что буду дежурить первым, я пошел на НП, а красноармейцы забрались в землянку.
Время от времени на немецкой стороне взлетали ракеты, причудливо освещая контуры элеватора. За ним и далеко справа виднелись отблески пожаров, бушевавших вчера в Калинине. Далеко справа, ближе к Волге, слышалась приглушенная расстоянием пулеметная стрельба. Наша передовая молчала.
Привалившись спиной к стенке окопа, я пытался устроиться поудобнее, но это никак не удавалось. К концу дежурства тело занемело. Усталость, накопившаяся за прошедшие бессонные сутки, гасила мое сознание. Глаза невольно слипались. Пришлось вылезти из окопа и прислониться спиной к неровному сучковатому стволу березы. Так было надежнее…
И все же на какую-то долю секунды я потерял контроль над собой. Вдруг, словно наяву, показалось, что прямо перед окопом вылезает танк, сшибает меня, и его гусеница давит мою спину… Очевидно, задремав и сползая по стволу березы, я наткнулся на сучок, и возникшая боль вызвала страшный сон. Открыв глаза и осмотревшись, снова вздрогнул – через поле по направлению ко мне уже наяву двигалось какое-то непонятное, искаженное ночной темью существо. Соскочив в окоп, вытащил из кобуры наган, насторожился. Ясно слышались шаги и тяжелое дыхание… Когда человек подошел близко, стало видно, что это красноармеец. На плечах и груди бойца висело стволами вверх и вниз несколько винтовок. Я остановил его. На мой вопрос он ответил, что несет собранные на переднем крае винтовки убитых и раненых бойцов из батальона народного ополчения. Днем немецкие снайперы не давали поднять голову. Принесли пищу только сейчас. Надо еще успеть вынести убитых и раненых… За два дня батальон поредел, но и гитлеровцам досталось, особенно в первый день, когда они лезли, стремясь во что бы то ни стало продвинуться вперед.
Я пригласил бойца погреться в нашу землянку. Мы кое-как забрались в нее. Он закурил. При свете спички открылось опухшее и заросшее щетиной лицо. Я не стал больше расспрашивать красноармейца – его вид и мои наблюдения днем говорили лучше слов о том, в каком положении находится наша пехота.
…Утром следующего дня из штаба полка передали приказ: произвести артналет на городской сад в Калинине, где по разведданным скопились фашистские танки и различная вражеская техника. К нашей батарее присоединились остальные. Через несколько минут дивизион повторил налет. Заглушая звуки далеких залпов и разрывов, над нами послышалось гудение. К Калинину летели два наших тяжелых бомбардировщика. "Сейчас они добавят гитлеровцам!" – с восторгом подумали мы, следя за их уверенным и неспешным полетом. Когда самолеты почти подлетели к городу, откуда-то сбоку вынырнул "мессершмитт". Послышались пулеметные очереди. Ближайший к истребителю бомбардировщик круто пошел вниз, за ним струился дымный хвост. Второй продолжал лететь. Фашистский ас сделал разворот и сбил второй бомбардировщик. Пораженные таким оборотом событий, мы с тревогой смотрели на распускающиеся в небе парашюты. Между ними, как хищная птица, кружил "мессершмитт", творя зверскую расправу над беззащитными летчиками: его пулемет строчил безостановочно. На наших глазах вершилась одна из многих трагедий первых месяцев войны, когда нашим войскам не хватало не только истребителей…
Возможность танковой атаки врага, видимо, беспокоила командование. Мне было приказано оставить на НП одного наблюдателя и связиста, а с остальными разведчиками явиться в штаб дивизиона. Там оказались и разведчики других батарей. Каждому из нас дали по две бутылки с горючей жидкостью и приказали пройти к передовой на шоссе Москва – Ленинград. Меня назначили старшим. Мы нашли место, где редкий лес порос густым кустарником вплоть до полотна дороги, и вырыли в кустах глубокие узкие окопы. Затем нашли несколько небольших намокших и тяжелых сучковатых палок и потренировались бросать их вместо бутылок. Мысль о танках не давала покоя – ведь мы с ними еще не встречались. Да и всех-то нас в этой засаде было не больше десяти человек… Просидели до вечера, как было приказано, вслушиваясь в пугающие шумы леса. Но танки так и не появились. Может, наш артналет сделал свое дело?
…Так без больших боев прошли первые дни. Когда на переднем крае разгоралась перестрелка, комбат открывал огонь по элеватору. Два-три залпа – и перестрелка стихала.
На четвертый или пятый день утром ко мне на НП прибежал взбудораженный чем-то разведчик Богданов.
– Ну, живем! – весело сказал он.- У нас новый комбат, да какой!
Богданов приносил нам завтраки из дивизионной кухни. Так было и сегодня. Но на этот раз он возвратился не один, а с новым командиром батареи. По дороге тот рассказал, что под Минском попал в окружение и оттуда пробился к своим частям. Покорил же он Богданова тем, что сразу же приказал ему "позаботиться" о разведчиках и достать для нас в ближайшей деревне мяса, картошки и спирту.
Через несколько минут со стороны нашего блиндажа показался новый комбат и, подойдя, спрыгнул в наш окоп.
Не знаю, почему командование полка решило сделать замену. Разницу между старшим лейтенантом Петровым и новым командиром – старшим лейтенантом Боковым мы почувствовали сразу…
– Расскажи обстановку, старший сержант! – приказал новый комбат мне, увидев треугольники на воротнике моей шинели.
Доложив все, что знал о своем участке, я решил спросить его о боях под Минском. Комбат сразу помрачнел и рассказал, как отступал от самой границы. По его словам выходило, что большинство новых укрепрайонов сданы без боя, что в первые дни войны из-за предательства многих старших командиров потеряно много нашей техники. А у немцев полно танков, самолетов, артиллерии…
Это походило на правду, но слышать такое было больно и обидно. Я не утерпел, перебил комбата вопросом:
– Товарищ старший лейтенант, ну а все же, когда в нашу сторону начнет склоняться победа?
Комбат долго смотрел на меня и разведчиков, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то обдумывая, а потом показал на высокую белоствольную березу, стоявшую рядом с нашим окопом:
– Как человеку без рук и ног на это дерево влезть – так нам победить!
Ответ его так поразил нас, что больше вопросов мы не задавали. Комбат, видимо, обиженный молчанием, тоже не стал разговаривать и ушел.
Почта еще не работала, и нашей "газетой" был передний край на том участке фронта, где мы находились. Ничего утешительного здесь не было – ни достаточного количества войск, ни укреплений, ни военной техники. Вдобавок вчера Богданов принес из кухни слухи, что немцы уже чуть ли не у Ярославля и совеем недалеко от Иванова. Мы не верили: подождем, что скажут сводки Совинформбюро. Не поверили и словам комбата: не так уж плохи наши дела!
В следующие два дня комбат на НП не появлялся: либо спал, либо о чем-то разговаривал с лейтенантом Смирновым в нашей землянке. На ночь оба уходили в ближайшую деревню, оставляя нас четверых в безлюдном лесу.
ПРИКАЗ
СТАВКИ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ № 270
16 августа 1941 года
…Не только друзья признают, но и враги наши вынуждены признать, что в нашей освободительной войне с немецко-фашистскими захватчиками части Красной Армии, громадное их большинство, их командиры и комиссары ведут себя безупречно, мужественно, а порой – прямо героически.
…Но мы не можем скрыть и того, что за последнее время имели место несколько позорных фактов сдачи в плен врагу. Отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам…
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.
Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.
2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.
Обязать каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.
3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.
Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах .
СТАВКА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ:
Председатель Государственного Комитета Обороны И. СТАЛИН
Зам. Председателя ГосударственногоКомитета Обороны В. МОЛОТОВ
Маршал Советского Союза С. БУДЕННЫЙ
Маршал Советского Союза К. ВОРОШИЛОВ
Маршал Советского Союза С. ТИМОШЕНКО
Маршал Советского Союза Б. ШАПОШНИКОВ
Генерал армии Г. ЖУКОВ
На второе утро после появления нового комбата мы засекли немецкую минометную батарею. Цель была отличная, немцы почти не замаскировали огневые позиции, которые располагались на кустистом взгорье, справа за элеватором. Когда минометы стреляли, мы видели вспышки огня, вырывавшиеся из стволов. Это была первая обнаруженная мною цель, и я побежал в блиндажик доложить об этом новому командиру батареи. Мне уже представлялись разбитые минометы и падающие под нашим огнем немецкие солдаты. Но Боков с досадой бросил:
– Нет боеприпасов, сержант! – И приказал вернуться на НП, чтобы продолжать наблюдение.