Я поплелся обратно сам не свой: слова комбата и обидели, и расстроили меня. Я знал, что не все бойцы в полку имеют винтовки, но чтобы не было снарядов… Это не укладывалось в моей голове!
Справа от нас, где располагались наблюдательные пункты двух других батарей дивизиона, было относительно спокойно. Слева, где проходила железная дорога и находился дивизион, в котором служил Парахонский, все дни слышалась пулеметная и винтовочная стрельба, вела огонь наша артиллерия и глухо "тюкали" немецкие минометы. Мы не знали, что там происходит, а комбат пожимал плечами. На третий день своего появления. поговорив с начальником штаба дивизиона по телефону, Боков обратился к Смирнову:
– Приказано перенести наш НП к железной дороге. – И весело посмотрел на меня: – Теперь к нам снарядов подбросят! – А лейтенанту приказал: – Сходи туда с Богдановым, подбери место для НП!
В полдень ко мне на наблюдательный пункт пришел командир взвода управления соседней батареи нашего дивизиона лейтенант Городиский. Узнав, что делается на нашем участке, он рассказал, как его разведчики обнаружили почти не замаскированную немецкую минометную батарею – судя по всему, ту, что обнаружил и я. Лейтенант обстрелял ее и в бинокль увидел, как снаряды разбили два вражеских миномета. С тех пор батарея молчит. Его рассказ обрадовал меня. Я хорошо знал лейтенанта. Он начал службу в полку в 1939 году. В боях с белофиннами, за отвагу, прямо на фронте был произведен в сержанты. Месяц тому назад его назначили командиром взвода и присвоили звание младшего лейтенанта. Для меня же он оставался товарищем по довоенной казарме. Я пригласил Городиского в наше укрытие, к разведчикам. Подойдя, мы увидели уже возвратившегося Смирнова. Он сидел перед блиндажом и бритвой срезал свои окантованные золотой ленточкой лейтенантские нашивки на шинели. Увидев Городиского, заорал на него:
– Почему командирские нашивки не срезал? Их же за версту видно! Наблюдатель называется!
Городиский, видимо, обидевшись, зло плюнул и ушел.
"Командиру, конечно, виднее, что делать,- подумал я про Смирнова. – Вот зачем только надо было на Городиского орать…"
К вечеру комбат позвал меня:
– Прикажи разведчикам собрать имущество и отправляйся с ними на новый НП. Следуйте через огневые позиции, там и поужинаете. А я с лейтенантом Смирновым пойду через штаб стрелкового батальона…
Боков явно нервничал и отчитал меня за нерасторопность. На кухне после ужина мы задержались, получая теплое белье. В это время пришли Смирнов и Боков. Комбат снова отругал меня за то, что задерживаемся. К нам подошел красноармеец Федотов, ординарец комбата, который на кухне готовил ему ужин, и спросил, с кем ему идти – с разведчиками или с ним?
– Со мной пойдешь, – отрывисто и резко бросил Боков.
Было ясно, что комбат чем-то очень раздражен, и мы постарались поскорее уйти на новый НП.
Вечерело. Богданов сбился с дороги, и мы шли через лес наобум, надеясь выйти к железной дороге. Дневной бой стих, не слышно было ни единого выстрела. В полной темноте подошли наконец к железнодорожной насыпи, не зная точно, где находимся – у своих или у врагов. Я вытащил наган, красноармейцы зарядили винтовки. Решили пройти немного вперед, вдоль насыпи. Шагов через пятьсот увидели будку. У которой утром побывал Богданов с командиром взвода. Смирнов сказал ему, что рыть окоп для ИП надо на другой, высокой стороне насыпи. Мы перешли полотно и вскарабкались наверх. Здесь росли редкие деревья, чернели кустарники, похоже было, что впереди местность плохо просматривалась отсюда. "Придется ждать рассвета, чтобы выбрать как следует новый НП", – подумал я и выругал в душе Смирнова, не выполнившего до конца приказ комбата.
Под насыпью, у самого полотна, выкопали яму и накрыли лежавшими неподалеку шпалами. Работа согрела нас. Оставив одного бойца дежурить, я с остальными залез в блиндаж, где сразу же и уснул в намокшей от пота одежде, прямо на земле. Вылезая утром наверх, ребята щелкали от холода зубами и дрожали всем телом: последние дни резко падала температура, а эта ночь была особенно холодной.
Вместе с Богдановым сразу же пошли выбирать наблюдательный пункт. С высотки за насыпью, поросшей густым кустарником, в слабом утреннем тумане были видны деревня и большое поле перед ней. Посередине тянулась цепочка совсем не замаскированных недавно вырытых окопов. То в одном, то в другом мелькали головы красноармейцев – судя по всему, им приносили пищу. Один храбрец сидел наверху и преспокойно ел из котелка.
Немецкая передовая проходила по огородам деревни и была хорошо видна. Обзор отсюда был отличный, и, оставив Богданова рыть окоп, я вернулся назад.
Тем временем связисты уже установили телефонный аппарат и сообщили, что штаб требует Бокова. Поскольку он еще не появлялся, трубку пришлось взять мне.
Начальник штаба дивизиона спросил, что нами сделано и где находится командир батареи. Я доложил, что НП и блиндаж готовы, а Боков, наверное, скоро будет, поскольку идет сюда через штаб батальона вместе с лейтенантом Смирновым и красноармейцем Федотовым. Через час меня снова позвали к телефону. Узнав, что комбата еще нет, начальник штаба приказал отправить двух красноармейцев в стрелковый батальон и разыскать пропавших.
– Живыми или мертвыми! – добавил он.
В полдень красноармейцы вернулись, никого не обнаружив. В этот день "мессершмитты" совершили жестокий налет на оставшиеся на старом месте наблюдательные пункты других батарей дивизиона, обстреляли штаб полка и бомбили огневые позиции в Эмаусе. Действовали они точно, словно по чьей-то подсказке.
Через два дня меня и Богданова вызвали в штаб полка. Там капитан стал расспрашивать про Бокова, Смирнова и Федотова. Мы рассказали обо всем, что произошло за те три дня, пока Боков командовал батареей, и, главное, о его ответе на мой вопрос. В конце наших объяснений капитан укоризненно покачал головой:
– Эх вы! А еще комсомольцы!
Не сказав больше ничего, он отпустил нас. Но нам самим уже стало ясно, что рядом с нами был предатель, сумевший подбить на предательство нашего комвзвода и подбиравший ключи к нам.
Вспоминая сейчас и заново переживая этот случай, когда я мог стать невольной жертвой предательства, если бы комбат, не почувствовав моей внутренней неприязни, "прихватил" с собой и меня, задаю себе вопрос: как могло случиться, что мы не разгадали зловещего замысла этого человека? Ведь разговор с ним встревожил и зародил в нас чувство отчужденности. Однако для кадровых сержантов и красноармейцев авторитет командиров и политработников был настолько высок, что ответ комбата был воспринят нами только как своеобразная реакция на долгое изнурительное отступление, участником которого он оказался. Вопрос – победим или нет – перед нами не стоял: мы безгранично верили словам Сталина, считая отступление делом временным. И поэтому менее всего ожидали, прибыв на фронт, предательства со стороны боевых товарищей из одного и того же блиндажа и окопа, тем более – от командиров!
Тогда, по молодости, я не задумывался, в чем истоки предательства. Сейчас ясно: шкурничество и трусость, приспособленчество и безответственность, равнодушие ко всему (кроме собственных дел), всепрощение тех, кто постоянно подводит своих товарищей и близких, любит жить за счет других, обманывая и делая подлости, – вот почва в обычной жизни, на которой произрастает предательство в годы тяжелых испытаний.
Для меня и разведчиков случай с Боковым стал уроком: надо жить своим умом и отвечать не только за себя, но и за окружающих, понимать, что за черными мыслями и словами могут последовать черные дела. Истины эти простые, а по-настоящему мы усвоили их, только когда набили шишки…
7 ноября 1941 года
День или два спустя наш дивизион сняли с железной дороги Москва – Ленинград и паромной переправой перебросили на левый берег Волги. Это не такое уж легкое дело, если учесть, что паром был очень хлипким. Остальные дивизионы остались на прежних позициях.
После ночного марша дивизион занял позиции вдоль левого берега Волги. Пехоты здесь не оказалось.
Оборона водного рубежа была поручена артиллеристам.
Новый наблюдательный пункт нашей батареи находился метрах в двухстах от реки, там, где берег поднимался террасой. Кругом рос густой кустарник, чуть сзади начинался лес. Тут мы и построили блиндаж, а на песчаной террасе вырыли большой окоп и установили в нем стереотрубу. Впереди, между террасой и водой, ночью оборудовали еще один окоп, куда на ночь забирался разведчик с ручным пулеметом.
За рекой, в полукилометре от берега, отлично просматривалась большая деревня. Сразу за ней шел лес. Я и разведчики часами просиживали за стереотрубой, наблюдая поведение немецких солдат и офицеров. В наших ушах еще звучал упрек: "Эх вы! А еще комсомольцы!" И нам очень хотелось обнаружить что-нибудь у врага и нанести урон гитлеровцам.
Враги разгуливали свободно, не маскируясь, иногда по деревне проезжали машины. В одном из домов, как видно, расположился штаб: к нему то и дело подходили офицеры. В остальных жили солдаты; жители, очевидно, были выселены. Мы сообщили об этом командиру дивизиона. Несколько дней, то утром, то вечером, он приходил на НП и, не торопясь, тратя всего два-три снаряда, чтобы не спугнуть гитлеровцев, проводил пристрелку батарей.
Когда на четвертый или пятый день командир дивизиона появился на НП, в деревню как раз въехала колонна автомашин. Дивизион открыл по ним беглый огонь всеми батареями. По всей деревне, поднимая фонтаны земли и обломков строений, мощно загрохотали разрывы. Высыпавшие из домов солдаты бросились врассыпную. Машины заметались, одна съехала в канаву и опрокинулась. Над двумя другими поднялись высокие столбы огня и дыма. Несколько офицеров и солдат, вышедших из штаба, попали в эпицентр огня: возникший близко взрыв разметал их в разные стороны. Над деревней встало сизое облако порохового дыма. Мы с восхищением смотрели на нашего командира: вот что такое умело подготовленный артиллерийский налет! Наконец-то и мы как следует поколотили фашистов!
Наш налет стал сигналом к стрельбе батареи "катюш", которая только вчера присоединилась к нам. Мы услышали прерывистое урчание реактивных установок. Вскоре в деревне и в лесу за околицей заплясало пламя .
Все последующие дни на нашем участке было очень тихо. Мы даже сумели помыться в "бане", которую предприимчивый начальник штаба дивизиона наспех соорудил из землянки прямо на огневой. Пар получался от нагретых камней, а вместо таза для воды приспособили кухонное ведро. В "баню" надо было залезать на четвереньках, а мыться на корточках. Зато я навсегда запомнил пронзившее все тело необычное чувство наслаждения, когда горячая вода с мылом коснулась кожи, очищая от пота и грязи, накопившихся за четыре месяца войны.
В начале ноября наш дивизион перебросили на другой участок Волги, ниже по течению. Везде лежал глубокий снег. Морозило. Прибрежная часть реки покрылась тонким льдом. Мы выбрали НП между деревьев могучего соснового леса, выходившего на высокий обрывистый берег, немного в стороне от небольшой деревеньки. Вырыли для него окоп, сзади соорудили блиндаж и соединили их траншеей. С другой стороны Волги находилось село, посередине которого возвышалась церковь. Река служила нейтральной полосой.
Новый командир батареи лейтенант Варягин понравился мне и разведчикам с первого дня. Был он немногословен, сдержан и смел. По дороге сюда он и я должны были пройти через деревню, которая была тесно прижата к Волге и отлично просматривалась с занятого гитлеровцами берега. Шел минометный обстрел, посвистывали редкие пули. Разрывы мин возникали беспорядочно, то приближаясь, то уходя далеко от нас. Шагая посередине улицы, Варягин не кланялся даже тем осколкам, что шипели совсем рядом. Я шел за ним, думая, что мог бы он идти и побыстрее и не очень выставлять себя напоказ фашистским воякам. Была ли это беззаботность молодости, неопытность и необстрелянность или лихость, желание показать, что двадцатилетний комсомолец Игорь Варягин, только что назначенный командиром батареи, не трус, – судить не берусь. Наверное – было все, вместе взятое.
Нашему дивизиону была поставлена задача – оборонять участок левого берега. Кроме нас здесь других войск не было. Каждая из трех батарей отвечала за 6-7 километров лесного берега.
– Враг должен думать, что весь берег и днем и ночью под тщательным наблюдением, – сказал Варягин. – А это значит, что мы не должны пропустить ни одного солдата, ни одной машины, открыто идущих или едущих по деревне, ни одного ночного огня и звука! Будем сразу же обстреливать – такой приказ командования!
Мы старательно исполняли свое дело: круглосуточно дежурили на НП и делали вылазки по берегу, не соблюдая правил маскировки, чтобы создать видимость многих наблюдательных пунктов.
Особенно тяжелы были ночные дежурства. Мороз к вечеру крепчал, начинали потрескивать деревья; шинель, не просушенная ни разу как следует, и кирзовые сапоги дубели, пальцы на руках, несмотря на рукавицы, переставали слушаться, металлические части стереотрубы прилипали к коже. Невольно думалось: "Что же будет в январские морозы, да еще если придется браться за винтовку – ведь в варежках много не настреляешь!"
Необычно ранняя зима еще не успела сковать толстым льдом могучую реку, и она служила хорошим оборонительным рубежом. Но морозы давали о себе знать, и с каждым днем водный просвет на реке сужался. Снег занес и наш "колодец" – глубокую воронку от тяжелого вражеского снаряда, упавшего рядом с нашим блиндажом. В этой воронке мы докопались до воды и иногда пользовались ею. Правда, она пахла порохом, но все же была пригодна для питья.
Вместе с Варягиным на шесть километров волжского берега нас было шесть двадцатилетних: четыре бойца, сержант и лейтенант.
Справа от наблюдательного пункта через редкие стволы сосен виднелись дома пустующей деревни: жители покинули ее, боясь обстрелов. Слева от нашего окопа вдоль Волги тянулся высокий бор.
Где-то там, далеко, еще ниже по реке, находились НП остальных батарей дивизиона; в глубине безлюдного леса километров за десять от нас на опушке поляны стояли четыре орудия нашей батареи, связанные с нами тонкой ниточкой телефонного провода.
До Иванова, моего родного города, расположенного примерно в центре европейской части страны, отсюда напрямую было двести километров. Враги прошли в четыре раза больше и рвались к Москве, пытаясь выполнить желание фюрера провести парад фашистских войск на Красной площади 7 ноября, в день 24-й годовщины Великой Октябрьской революции.
По-разному встречали защитники Москвы этот праздник – кто лежал в снегу на поле боя, кто в окопе, вроде нашего, а кто и в госпитале; для счастливчиков этот день совпал с короткой передышкой. Но одно у всех было общим: огромная, все нарастающая тревога за судьбу Москвы.
Крохотным, малозначительным островком был наш НП в будущем море сражений, ближе и ближе подступающем к столице. И все-таки не было чувству одиночества и оторванности от главных сил фронта, от Родины.
Морозным утром 7 ноября мы увидели, что за ночь вся поверхность Волги покрылась снегом. Еще неделя-две – и реку скует толстый ледяной панцирь. И тогда из защитницы она станет помощницей врага, и мы останемся с ним один на один: впереди пехоты как не было, так и нет…
В то утро с батарейной кухни необычно рано принесли термос с пищей и бутылку водки. Мы разложили еду по котелкам, водку разлили в единственный стакан и крышки от котелков.
Варягин поднял задубевшей от мороза рукой стакан и протянул к нашим "рюмкам" из крышек:
– За наш великий праздник! За Сталина!
Мы дружно чокнулись с ним: каждый из нас в душе тоже произнес эти слова. Я выпил свою "рюмку" вместе со всеми. В котелки с кашей нападали снежинки и не растаяли. Молча принялись за еду. Говорить было не о чем: после переброски за Волгу не получали ни писем ни газет… Невольно думалось, как необычно встречаю праздник, вспомнилось родное Иваново. Пытался и не мог представить, что сейчас делается в Москве…
Через несколько дней на НП принесли "Правду", а мне – письмо и посылку. В газете – снимок Красной площади и речь Сталина на военном параде. "У нас временные трудности! – сказал он. – Пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений. Победа будет за нами!" Прочитав это, мы испытали огромную радость и облегчение: оказывается, наши дела не так уж плохи! Читали и перечитывали газету, вдумываясь в смысл каждой строчки.
Письмо тоже обрадовало: "Иваново еще ни разу не бомбили, – сообщал отец, – хотя воздушные тревоги объявлялись". В посылке – теплые портянки и вязаная кофта из медвежьей шерсти. Видно, почувствовало мамино сердце, как дрожал я на морозе в своей солдатской шинели и кирзовых сапогах. Кофту дала тетя Катя, наша соседка. "Денег не взяла", – было сказано в письме. А ведь в мирное время у нее и снега зимой нельзя было допроситься!
…Стареют с годами фронтовики, многое уносят с собой, уходя в небытиё… Но парад на Красной площади 7 ноября 1941 года, развеявший тревогу о возможной сдаче Москвы врагу и возродивший твердую веру в Победу, останется в памяти многих поколений! Тогда многие из нас не знали, что человек, которому мы верили больше, чем себе, в действительности был совсем другим, и в том, что враги за считанные месяцы прорвались к Москве, была и его большая вина. Но об этом – после.
16 ноября далеко за рекой мы услышали сильную артиллерийскую канонаду. Звуки смещались от запада к востоку. Значит, фашисты снова перешли в наступление? На нашем участке перемен не было. Дивизион в одиночку продолжал оборонять порученный ему участок левого берега великой реки. Два других вместе с отступавшими частями Западного фронта отражали натиск врага на правом берегу Волги. Нам оставалось только ждать, что будет дальше.
Кроме нашего заснеженного лесного НП, мы оборудовали другой – на чердаке одного из домов расположенной поблизости пустующей деревни. Ночью там можно было поспать в чисто вымытой горнице и немного согреться. В случае обстрела мог спасти глубокий подвал. Лаз в него находился на кухне, рядом с русской печью.