Шли годы. Женя взрослела. Закончила первую ступень. Вот уже и в шестой класс перешла и "стукнуло" ей двенадцать, а там и тринадцать не за горами. В детстве жизнь казалась куда проще. Все тебе объяснят мама, папа, учителя - лгать нехорошо, драться нехорошо, жадничать нехорошо, скрывать от старших ничего нельзя. А теперь все стало сложнее. Не хотелось обращаться ни к папе, ни к маме, ни к учителям с возникающими у тебя беспрерывными вопросами о себе, об окружающих, о жизни вообще, о своем понимании различных ее сторон. Тебе уже хочется исповедоваться не перед взрослыми, хотя бы и очень близкими людьми, а перед собою, перед своей совестью. Твой ум стал пытливее, проницательнее, ты уже сама ощущаешь приближающуюся "взрослость", твои нравственные устои кажутся тебе достаточно твердыми, чтобы в рассуждениях, в споре с самой собою понять себя и людей, понять всю сложность жизни. Но кому же поверить это новое состояние души? Ведь оно должно остаться тайной для окружающих, потому что окружающие, особенно родители, да и учителя тоже, смотрят на тебя пока еще как на ребенка.
Дневник - вот он, незаменимый собеседник отрочества и юности. Ему ты можешь поверить все твои тайны, все сомнения, он их не выдаст, а если и упрекнет тебя в незрелости, то лишь по прошествии многих лет, и притом с глазу на глаз.
И начала Женя вести дневник. И хотя не было поначалу в нем никаких особенных откровений, все равно жизнь стала казаться богаче, интересней. Имелась своя собственная, личная тайна, к которой можно было приобщаться каждый вечер.
А сколько новых впечатлений, которые непременно требовалось поведать дневнику!
Кружок юных натуралистов, драмкружок, астрономический… Всюду так интересно. Куда бы девалась эта масса впечатлений, если бы не дневник? Исчезала бы бесследно… А теперь каждый вечер бежишь из школы, заранее представляя, как сядешь в своей комнатке, когда все уснут, раскроешь тетрадь, обмакнешь перо в чернильницу, почувствуешь запах чернил и этот запах необъяснимым образом подстегнет твою мысль, обострит впечатления…
Кончился старый 1933 год.
В первый день нового, 1934 года Женя записала в дневнике:
"Сейчас у нас в школе каникулы до 16 января. Вчера нам сказали отметки за вторую четверть. У меня оценки такие же, как и за первую: физкультура - "хорошо", труд - не аттестована, остальные - "отлично". По физкультуре отметка неверная, - я прыгать не умею.
Проснулась сегодня, и так празднично на душе - просто даже щекотно… Хотелось напроказить как-нибудь, чтобы мама поругала, а то уж слишком хорошо и спокойно".
"8 января 1934 года. Больше я ничего первого не писала потому, что к четырем часам на репетицию надо было идти, а времени оставалось мало. Я разбудила маму, она дала мне каши. Каша пшенная, вкусная. Я целых две тарелки съела. И еще - я не хотела при маме писать дневник, никому его не показываю, и никто о нем не знает. Вечером пришла усталая - и спать. А в следующие дни совсем разленилась. Я замечаю: когда мне совсем спокойно, когда не надо бежать куда-то и что-то делать, когда все в твоей жизни тихо и хорошо, мысль становится тупой и ленивой, ни о чем серьезном не хочется думать. Это плохо. Человек всегда должен быть на взлете.
Взглянула сегодня утром в окно - и ахнула. Так чудесно на улице! С вечера валил густой снег. Он облепил ветви деревьев, пригнул их к земле, и деревья стоят, словно сказочные снегурочки. А провода похожи на толстые новенькие канаты. Подул ветерок, часть снега упала, и вот уже плывет в воздухе гирлянда белых цилиндров, нанизанных на провод…"
В следующем учебном году Женю избрали старостой класса. К своим новым обязанностям она относилась очень серьезно. Даже облик ее сделался строже: гладко, на пробор, зачесанные волосы, две косички, перевязанные розовыми лентами… Ребята уважали ее, и не столько за то, что она отличница, сколько за ее обостренное чувство справедливости, за нелицеприятную требовательность. Большинство семиклассников были далеко не пай-мальчиками. А Ленька Мусурин, рослый пятнадцатилетний второгодник, имел даже привод в милицию за хулиганство. На уроке ему ничего не стоило громко заговорить с соседом по парте, стукнуть сидящего впереди книжкой по голове или ткнуть булавкой так, что тот издавал пронзительный вопль. Женя пересела поближе к Мусурину, чтобы иметь его всегда "на глазах". Стоило тому начать свои выходки, как она обращала на него сердитый, требовательный взгляд. Поймав его на себе, Мусурин прекращал озорство. При этом он снисходительно улыбался, давая понять товарищам, что причина такой перемены в его поведении - вовсе не пигалица с косичками, просто самому наскучило.
Однажды на уроке географии в классе раздался грохот, из парты Мусурина пошел синеватый дымок и запахло серой. Мусурин испуганно вскочил, на пол упал самодельный пугач. Видно, выстрел произошел случайно.
Женя поднялась, пристально глядя в растерянные глаза Мусурина, тихо сказала:
- Леня, извинись перед Татьяной Алексеевной.
Это мягкое просительное "Леня" (товарищи называли его не иначе, как Ленька Чугун) повлияло на парня сильнее самого строгого окрика. Он сглотнул слюну и, красный от смущения, от необычности тех слов, которые следовало сказать, запинаясь и опустив глаза, проговорил:
- Извините меня, Татьяна Алексеевна, это я не нарочно…
- Хорошо, Мусурин, садись, - последовал ответ, - и больше пугач в класс не приноси, а то сам же и пострадаешь.
Мусурин согласно кивнул.
В тот же день Женя записала в дневнике:
"Татьяну Алексеевну я очень полюбила. Я делаю вывод - не категорический, конечно, - что все Татьяны хорошие. Она, как только ребята расшалятся, называет всех маленькими детками. В ее присутствии создается какая-то семейная обстановка. Ее все любят. А вот новую математичку Зинаиду Кузьминичну Назарову многие не любят, мне же она ужасно нравится за свой метод преподавания. Она нам почти ничего не объясняет, все основывает на старом, приходится много соображать и работать головой. Мне это очень полезно и интересно".
После уроков, пообедав и выполнив домашние задания, Женя бежала опять в школу на репетицию драмкружка. Сцена стала ее главным увлечением. Руководила драмкружком преподаватель русского языка и литературы Татьяна Ивановна Некрасова. По ее предложению решено было инсценировать и поставить повесть Н. В. Гоголя "Майская ночь, или утопленница". Драмкружковцы повесть хорошо знали, и это упрощало дело.
Стали распределять роли. Роль главной героини, Ганны, Татьяна Ивановна поручила Жене. Та втайне мечтала об этом и, когда мечта ее осуществилась, чуть не захлопала в ладоши от радости.
Распределение ролей прошло бы без сучка, без задоринки, если бы обошелся Гоголь в своей повести без старухи свояченицы. Девочка, которой дали эту роль, наотрез отказалась ее играть. Очень уж несимпатичной выглядела старуха.
Татьяна Ивановна спросила, кто желает сыграть старуху. Все молчали.
- Девочки, так мы с места не сдвинемся, - сказала Татьяна Ивановна. - Роль эта не хуже других, пожалуй, даже интереснее. Надо кому-нибудь ее взять. Не отменять же нам спектакль.
Юные "артистки" только переглядывались, но охотниц явно не находилось. Каждая про себя думала: "А почему именно я должна играть старуху?"
Татьяна Ивановна начала говорить о том, что Станиславский не делал различия между главными и третьестепенными ролями, ибо удача спектакля зависит от хорошей игры каждого актера, каждая роль - почетна. Но горячая ее речь не убедила девочек. Раздосадованная их упрямством Татьяна Ивановна сказала:
- Ну, как хотите. Видимо, спектакль у нас не получится. Можете идти домой.
Огорченные драмкружковцы начали покидать класс. Оставалась на своем месте одна Женя. Когда все вышли, Татьяна Ивановна, одеваясь, обратилась к ней:
- А ты чего ждешь?
Женя встала, будто собиралась отвечать урок.
- Татьяна Ивановна, позвольте старуху сыграть мне. А Ганну пусть возьмет Крылова, ей очень хочется… Для меня роль свояченицы даже интереснее, потому что она трудная… Правда же! Честное же слово! - заметив, что Татьяна Ивановна улыбается, горячо заверила Женя.
А у самой кошки на душе скребли. Так хотелось сыграть Ганну - и вот приходится отказываться. Но что поделаешь - спектакль-то должен состояться… Иначе грош цена их драмкружку, да и всем им, его участницам…
А Татьяна Ивановна улыбалась вовсе не от недоверия. Просто ей было приятно смотреть на Женю. Слушая ее, она думала, что вот такими минутами и платит жизнь педагогу за недосыпание, за переутомление, за вечную издерганность…
"Майская ночь, или утопленница" была поставлена и имела успех. Старухе свояченице в исполнении Жени Рудневой аплодировали так же горячо, как и другим персонажам.
Успех воодушевил. Решили показать спектакль в подшефном селе Черном. Сельский клуб - помещение чуть больше обыкновенной избы, сцена - повернуться негде. Для изображения ночи нужен был голубой свет, но до голубого ли, когда и обычный - керосиновая лампа - едва теплился и коптил в спертом воздухе. Народу набилось столько, что передний ряд зрителей грудью навалился на рампу…
На следующий день, тихонько посмеиваясь при воспоминании о вчерашнем, Женя записывала в дневник:
"И смех, и грех! Подвел нас Молчанов, который исполнял роль винокура Каленика. Накануне он простудился и на сцене шипел и хрипел, словно Змей-Горыныч. Я и Романов, играющий голову, должны бы ужасаться и креститься по ходу его страшного рассказа, а нам не до того - смех душит, хоть со сцены беги. Но зрители, кажется, ничего не заметили, хлопали оглушительно".
"ВО МНЕ ЖИВЕТ И РАДОСТЬ И БОРЬБА…"
В Салтыковке не было школы-десятилетки, и после окончания седьмого класса Женя перевелась в московскую школу № 311 Куйбышевского района. Семья переехала в Лосиноостровскую, поближе к месту работы отца. Да и Жене отсюда легче было добираться до школы.
Вставать теперь приходилось рано, чтобы успеть на электричку. Зимою Женя уезжала задолго до рассвета, а возвращалась затемно. При дневном свете заваленную снегом Лосинку она видела только по воскресеньям. На занятия и обратно ездили веселой шумной компанией, потому что многие Женины одноклассники перешли в ту же школу. Это помогало преодолеть одиночество, которое неизбежно для человека, попавшего в незнакомый коллектив.
И все же первые месяцы в новой школе достались новичкам нелегко. Столичные одноклассники относились к "провинциалам" либо безразлично, либо с легким пренебрежением. Все они здесь учились с первого класса, у них сложились свои традиции, свои дружеские "кланы". Войти в такой "клан" обыкновенному смертному, который не показал себя в драке бесстрашным кулачным бойцом, не надерзил отважно учителю или тем более директору, не построил управляемой по радио модели самолета, нечего было и думать.
Из девочек же на дружеское внимание могли рассчитывать лишь те, чья внешность способна была составить конкуренцию артистке Любови Орловой.
Женя седьмой класс, как, впрочем, и все предыдущие, окончила на отлично, с похвальной грамотой, Теперь в глазах иных преподавателей она улавливала к себе любопытство, за которым угадывалось недоверие: "А ну-ка, посмотрим, что это там за отличницу воспитали в захолустной деревенской школе?"
Вызывали к доске, гоняли с пристрастием по предмету, и в журнале неизменно появлялась очередная пятерка.
В день переезда в Лосинку, Женя не бралась за учебники. И, как нарочно, химичка вызвала к доске, велела решить задачу по заданному на дом материалу. Хотя и с запинками, Женя задачу решила - помог запас старых знаний. Вместо привычного "отл", получила "хор". Вернулась на свое место - горько на душе, слезы душат. "Перестань, перестань сейчас же, - мысленно прикрикнула на себя Женя. - Еще не хватало, чтобы ты разревелась на весь класс - вот потеха-то будет… Плакса все-таки ты, Руднева. Размазня и плакса. Ну, "хор", ну что тут плохого. Не "неуд" же… Дома сегодня выучу все как следует. Ведь не для отметок учусь, а для знаний… Ты просто привыкла к отличным отметкам - вот отчего вся твоя глупая обида…"
Горечь постепенно отступила, а через день Женя уже вспоминала о ней с улыбкой - было из-за чего расстраиваться!
Постепенно отчужденность новых товарищей растаяла. Трудно было противостоять открытому искреннему характеру Жени. Она вступила в школьный драмкружок. Общие "сценические" интересы сблизили ее с одноклассницей Лидой, рослой, красивой девочкой. Женя часто стала бывать у новой подруги, вместе учили уроки, и, если задерживалась, родители не беспокоились - знали: она у Лиды, о которой много им рассказывала.
До конца учебного года оставалось меньше месяца. Однажды на перемене к Жене подошел комсорг школы, долговязый десятиклассник, и, строго взирая на нее сверху вниз, сказал:
- Слушай, Руднева, сколько тебе лет?
- Пятнадцать.
- Чего же в комсомол не вступаешь? Отличница и вообще… Слышал, как ты на первомайском утреннике "Левый марш" декламировала - молодец! И до сих пор не комсомолка.
- Я… мне… - У Жени от счастливого волнения сперло дыхание. - Я не знала… что могу.
- Ну, вот знай. Пиши заявление в комитет комсомола. Отдашь мне.
Он ушел, а Женя застыла на месте, ошеломленная. Недавно она прочитала книгу Николая Островского "Как закалялась сталь", восхищалась Павкой Корчагиным и его товарищами. Они были комсомольцами, они не щадили себя, своей жизни, в борьбе с врагами Советской власти. Через их образы, через их дела воспринимала Женя звание комсомольца. Она завидовала им, их бурной эпохе, но сравняться с ними, великими героями-подвижниками, - об этом можно было только мечтать. Наверное, потому так празднично прозвучали для нее будничные слова комсорга: "Пиши заявление в комитет комсомола. Отдашь мне".
Вернувшись из школы, она не утерпела, с порога похвасталась перед матерью, что ей предложили вступить в комсомол.
- Вон какая ты у нас стала взрослая! - заулыбалась Анна Михайловна и потрепала дочь по волосам. - В комсомол вступаешь, а давно ли в пионеры принимали.
И вправду, давно ли это было… Лагерь, пионерский костер, салют: "Будь готов!" - "Всегда готов!" Песня:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи,
Мы пионеры -
Дети рабочих…
Теперь у нее будет другая песня:
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян!
Несколько листков из чистой ученической тетради испортила Женя прежде, чем текст заявления удовлетворил ее. Сперва на бумагу лезли все какие-то ходульные, напыщенные фразы-клятвы. Но потом Женя решила, что не имеет права на них, потому что еще ничего героического не совершила. Бумага все стерпит. Лучше написать просто: "Прошу принять меня в ряды ВЛКСМ". А преданность комсомолу, партии, народу она проявит не на словах, а на деле.
Никогда, ни перед одним экзаменом не лихорадило Женю так, как перед школьным комсомольским собранием. Принимали в комсомол сразу семь человек. Все - одноклассники, в их числе и Лида, лучшая подруга.
- Да не трясись ты. Ну, чего волнуешься? На комитете приняли и здесь примут, - шепотом уговаривала Женю практичная Лида, когда они уже сидели в зале.
Но уговоры на Женю не действовали. Ей было знобко, словно на пронизывающем ветру стояла. Мало ли что - на комитете… Там всего несколько человек, а тут - полшколы. Учителя. Десятиклассники. У некоторых над верхней губой темнеют пробивающиеся усики. Спросят: а что, собственно, ты из себя такое особенное представляешь, Руднева? Почему мы должны принять тебя в комсомол? Что она ответит? Нечего ей ответить. Ну, скажут, тогда подрасти, докажи делом, что ты достойна стоять в одном ряду с Павкой Корчагиным… Ой, уж скорее бы…
Всех семерых собрание приняло единогласно.
- Ну, что я тебе говорила! - торжествовала Лида, когда после собрания они вышли из школы. - Вот в райкоме… действительно. Там будет пострашнее.
Но и в райкоме все обошлось благополучно.
Женя рассказала свою биографию, которая уложилась в несколько фраз, ответила на вопрос по уставу, после чего райкомовцы дружно проголосовали за то, чтобы утвердить решение комсомольского собрания.
В июне 1936 года Женя получила комсомольский билет. Из райкома возвращалась, как на крыльях. Радость распирала сердце, хотелось петь, уступать место старшим в трамвае, всем и каждому сообщать, что отныне она комсомолка. Когда уже сидела в электричке, которая мчала ее в Лосиноостровскую, подумала, что не к лицу, пожалуй, комсомолке такое ребячливое настроение. Чтобы сказал Павка Корчагин?! Теперь она должна быть совсем другой. Теперь ей нельзя ничего бояться. Ведь бесстрашие перед лицом врага - главная черта комсомольца. Подойди вот сейчас какой-нибудь шпион, прикажи ей под угрозой оружия совершить что-то низкое, сообщить вверенную ей важную тайну, она должна с презрением бросить ему в лицо: "Стреляй, гад! Я комсомолка, умру, а ничего не скажу!"
Женя вдруг фыркнула и едва не рассмеялась на весь вагон - такими нелепыми представились ей детские ее фантазии в этом мирном вагоне. Действительно, мимо окон бежали ярко освещенные солнцем рощи, а напротив сидели две женщины и доброжелательно поглядывали на юную девушку, улыбающуюся неизвестно чему.
Вбежав в комнату, Женя кинулась на шею матери и закружила ее. Потом они сели за стол и стали рассматривать комсомольский билет - тоненькую книжечку с профилем Ленина на алой обложке. У себя в комнате Женя достала дневник и записала:
"Наконец-то! Я получила комсомольский билет. Всю радость этого момента нельзя выразить при всем желании…"
Вечером, поужинав, она примостилась тут же у стола и начала записывать на листке бумаги строки. Они каким-то непостижимым образом рождались в ее взволнованном сердце и ложились на бумагу. Щеки ее горели; чтобы охладить их, Женя то и дело прикладывала к ним тыльную сторону ладони.
- Женя, ложись, уже поздно! - позвала из комнаты мать.
- Сейчас, мама, сейчас! - машинально отвечала Женя и продолжала писать.
Разве могла она уснуть, если чувства, распиравшие грудь, требовали немедленного выхода.
Временами она вставала, расхаживала по кухне, качая головой в такт рождающемуся ритму, потом садилась и опять торопливо скрипела пером…
Часы показывали половину первого ночи. Самой короткой ночи в году. Женя перечитала то, что вышло из-под ее пера, и удовлетворенно улыбнулась. Вдруг поняла: если сию же минуту не ляжет в постель, то заснет за столом.
Утром Женя продекламировала перед матерью первое и последнее сочиненное ею стихотворение "Комсомольский билет". Начинала с воодушевлением:
Я счастлива! Во мне живет
И радость и борьба - прекраснее их нет.
И бодрости мне придает
Мой комсомольский билет.
Интуитивно Женя понимала, что в стихотворении есть строфы лучше, есть хуже. Поэтому в процессе декламации поглядывала на мать, пытаясь по выражению лица определить ее реакцию на ту или иную строфу. Вот, кажется, неплохо:
И хотя мирно жить хочу,
К войне готовлюсь, - вот ответ:
Берегись! Не одна я так гордо
Держу комсомольский билет!