Пал я видел в сухой степи Казахстана, и он действительно впечатлял. Как он возникал, никто не знал, но, степь всегда возрождалась. Пятьдесят лет спустя мне пришлось видеть пожар в Йосемитском парке: американские пожарные подожгли там подлесок, так как другого правильного способа сохранения здоровья трав, кустарника и леса до сих пор не найдено, а индейцы знали этот способ сотни лет назад.
Конфликт с географичкой носил принципиальный характер. Она и по виду и по характеру была ведьмой. Могла ударить ученика линейкой, оставить на второй год (из-за географии!). Ходила по домам и жаловалась родителям. Если те не реагировали, или реагировали, по ее мнению, неправильно, то могла и настучать уже на родителей их начальству, а если не помогало – то и в органы. Ее боялись и не хотели с ней связываться. Человеком она была "увлекающимся" и часто ее заносило. Если бы по возрасту она не годилась Юлию Киму в бабушки, я думал бы, что это она его вдохновила: "а в проливе Скагеррака – волны, скалы, буераки и чудовищные раки – просто дыбом волоса", "а в проливе Лаперуза есть огромная медуза".
Все это терпелось, так как она все это "лично" видела. Замечу, что книг о путешествиях и зарубежных странах тогда очень не хватало. А то, что этого не может быть в принципе, если некоторыми и осознавалось, то ее боялись трогать. Но, когда она, на основании "своего личного опыта", стала рассказывать в классе, что в Киеве резко континентальный климат и зимой там -40°, а летом +40° и дуют ветры, сбивающие человека с ног, я не выдержал и сказал, что это не так. "Откуда ты это знаешь?", зловеще спросила она, готовясь парировать, что в книгах написано неправильно. "А я там жил", сказал я, "и у нас был хороший учитель географии", "фронтовик", на всякий случай добавил я. "Пришлешь родителей в школу, до этого на географию не ходи". Родителям я рассказал (опустив запрет ходить на уроки), они посмеялись, и я с удовольствием пропускал географию – в журнале по географии до этого стояли пятерки.
Она пришла к нам домой, узнав каким-то образом, когда папа возвращается с работы. С мамой она разговаривать отказалась – не тот ранг. Папа ее выслушал (она все повторила и поделилась еще некоторыми познаниями по географии и даже педагогике – про то, что розги очень помогают в воспитании уважения к учителям) и выгнал.
Хотя она была стукачкой и могла бы предварительно навести кое-какие справки, но она пошла прямо в горком партии Бугульмы. Дальше инструктора ее не пустили. Членами горкома были и папа и директор школы Афзалов; кажется, они симпатизировали друг другу. Афзалов пообещал разобраться, ему уже и до этого на нее жаловались. Географичку направили на медицинское обследование. Оказалось, что она уже давно больна тяжелой формой шизофрении, а также манией преследования и еще чем-то. Врачи без всяких колебаний сказали, что ее нужно изолировать – опасна. Она до этого написала донос в КГБ, но даже там увидели бред. Кроме того, времена начали меняться, и КГБ уже ходило под партийными органами, даже в районном масштабе. И ходило еще долго, вплоть до Андропова. При нем оно стало тем хвостом, который начал вилять собакой (т. е. партией, передовым отрядом которой он раньше был, но почему-то теперь, как партийный хвост, временно находился сзади).
К сожалению, такие учителя в школе встречаются, и не редко. О двух похожих случаях, в которых мне пришлось участвовать, расскажу позже.
В школе все вздохнули с облегчением. Претензии ко мне сняли, приняли в комсомол, а потом, почти сразу, избрали в комитет комсомола, и даже в секретари. Долго хранил учетную карточку в которой было написано: "Рогозовский Олег-оглы Абрам-улы, комсомол секретары" – Татария считала, что имеет право, как и союзные республики, на свой комсомол. На мой взгляд, улы и оглы значили одно и то же, а вместо Абрам-улы нужно было писать Ибрагим-улы.
Географичку заменила жена Афзалова, флегматичная, дородная башкирка, которая чувствовала, что она предмет знает недостаточно, но по этому поводу не переживала. И других не особенно беспокоила. Класс, освобожденный от давления, стал успевать по географии лучше.
Помню еще химичку. Она окончила Казанский университет и очень этим гордилась, всегда носила что-то похожее на пиджак с непременным значком университета. Прозвище "Пробирка", нередкое для химичек, она заслужила тем, что почти на каждом уроке провозглашала: "берем пробирка, наливаем водирка, будем делать кислотя". Она на всю жизнь отбила у меня интерес к химии.
Ни химическим, ни физическим кабинетами школа не располагала – учились в две смены. Остальных учителей не помню.
В классе преобладали девочки (сказывалось наследие женской гимназии?), и они были поинтереснее мальчишек. У меня увлечений в школе не было. Но, оказывается, сам я для кого-то представлял интерес. Однажды при выходе из школы зимой (вторая смена кончалась поздно, да и темное время в Татарии наступало рано – жили по Москве), кто-то попытался полоснуть меня ножом в спину. Удар прошел по касательной (то ли торопились, то ли я рванулся вперед), да и зимний армейский ватник послужил преградой – в общем, меня только оцарапало. Настя (домработница) зашила вылезшую вату. Дома об этом не говорил, а в школе старшие ребята провели "внутреннее расследование" и дали понять, что это "случайно" и продолжения не будет.
За партой я сидел с Галимой Гареевой (у нас почти все мальчишки сидели с девчонками). Мы с ней дружили. Она ощущалась как-то взрослее других девочек, хотя по возрасту от других не отличалась. С ней мы нередко обсуждали непростые жизненные ситуации.
Вот она-то и поведала (не сразу), что одна девочка из параллельного класса вздыхала по мне (для меня это осталось незамеченным) и сказала своему парню, что не он ее идеал. И призналась, кого она могла бы полюбить. Парень (уже "самостоятельный") считал себя крутым и решил меня отвадить. После этого случая "голубки" помирились. Галима проявила такт и не стала мне раскрывать героиню несостоявшегося "заочного" романа. А я почему-то тоже не интересовался. Про то, что по мне вздыхает девочка из нашего класса Галя Морозова, я знал. Но это было ненавязчиво. До сих пор корю себя за то, что не ответил на ее письмо, которое она написала мне позже в Киев. И откуда только адрес узнала?
Я к тому времени жил уже в другом информационном поле. Нравились, по неразвитости, стихи Симонова, и его строчка "встретиться, это б здорово, а писем он не любил" служила мне как бы внутренним оправданием и в этот раз, и впоследствии, когда позволял себе не отвечать на письма – трудно было сконцентрироваться на вежливых формулировках.
Как-то я заметил, что Галима украдкой ест мел.
– Ты что, беременна? – пошутил я. Она замерла.
– Откуда ты знаешь? Надеюсь, ты трепаться не будешь?
– Еще чего…
Знал из книг, да и мама перед родами Оли ела и скорлупу от яиц и еще что-то, похожее на мел. Галима через некоторое время ушла из школы – сказали, перевелась в другую.
Остальные девочки не были такими "продвинутыми", как она. Смущались часто от пустяков.
Помню, на какой-то школьной олимпиаде (обязаловка) читал Маяковского, в том числе стихи о советском паспорте. Когда вошел в образ и произносил: "Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма", то поочередно поворачивался в разные стороны сцены. Занавес по обе стороны держали наши девочки. Они краснели от вопросительного взора "жандарма" и даже отворачивались.
Вспоминаю и нашу школьную картошку, на которую нас послали, кажется, в седьмом классе, недели на три, до заморозков. Жили мы в клубе. Мальчики в одном конце зала, девочки в другом, учитель и пионервожатая на сцене. Питались в совхозной столовой. Думаю, несмотря на наше старание (уставали), затраты на наше содержание, транспортировку и контроль за нами не окупались. Главное для начальства всех рангов – снять с себя ответственность за все равно замерзшую потом картошку – меры приняты, даже школьников отрывали от учебы.
Кроме тяжелой работы были, конечно, шутки и подначки. Однажды записной клоун Борька пропел нашей красавице Майке (миниатюрной татарочке, дочке номенклатурных родителей): "О, Майя, Мара, ты классная шмара". Что Майка там услышала, неизвестно, но она сочла, что погублена ее честь – публично обозвали б…
И она побежала топиться. Вниз к речке.
Никто сначала всерьез этого не воспринял, но потом дошло до кого-то из взрослых, и он поспешил за ней. Майка уже разделась – сняла резиновые сапоги и носки. Больше можно было ничего не снимать, так как вода в "речке" была по щиколотку.
Утопление не состоялось по техническим причинам. Но она была в истерике. Взрослые попросили Майку больше не донимать. Через два дня она уже вместе со всеми смеялась над куплетом.
Другой случай мог кончиться хуже. Совхозная молодежь устраивала где-то (кажется в конторе) посиделки и наши девочки хотели на них пойти. И попросили их сопровождать. Сначала кроме лузганья семечек и неодобрительного разглядывания конкуренток ничего не происходило. Потом появился поддатый гармонист и начались цыганочки с выходом и частушки. На цыганочный выход (совхозных парней почти не было) я ответил, а вот на частушки…
"Подружка моя, чечевика с викою, подержи мой ридикюль, я пойду посикаю".
"Мине милый изменил, а мине не верится, пойду в сад, стану срать, а мине не серется".
"Моя милка чернобровая с ума меня сведет: ни потискать, ни погладить, ни пощупать не дает".
Это пелось для затравки, щадили слух наших девчонок. Что будет дальше, я мог себе представить, да и несколько девочек расхотели оставаться, и я с кем-то из ребят пошел с ними обратно в наш клуб. Некоторые остались; может быть, этот жаргон для них был не новым. Для парней запахло возможностью приобщиться к плотским удовольствиям с совхозными девушками, которых было гораздо больше, чем парней. Но тут ввалилась группа пьяных совхозных. Увидев новых девушек, они начали танцы с захватами и обхватами и недвусмысленными предложениями, а потом и угрозами. Наши попытались вступиться. Начались стычки, потом стали снимать ремни и уже звякнули пряжки и, если бы не совхозные девушки, вставшие на защиту "нашей и своей" чести, то неизвестно чем бы все кончилось. К конторе уже бежало начальство. Совхозные парни пообещали, что всем повыдирают ноги, но проспавшись, об этом забыли.
Меня эти посиделки не интересовали еще и по той причине, что в Бугульме у меня была устойчивая сексуальная практика. К школе она имела лишь то отношение, что место встречи находилось по дороге в нее. Учились мы во вторую смену, а так как в школе работали всякие кружки, а уроки у меня времени отнимали немного (сочинения я все же не успевал писать вовремя и задерживал), то выйти из дома сразу после завтрака не представляло трудностей.
Ситуация напоминала чем-то "Чтеца" Шлинка. Когда это начиналось, мне не было и четырнадцати, ей – девятнадцати. Читать она умела, но больше любила слушать. Она тоже была неискушенной, хотя уже и не невинной. Сознавая, что это только "земная" любовь, физическая, а не "небесная" (прелюдия которой осталась в Октябрьском), я по этому поводу комплексовал. Уже потом, в школьном Киеве, помню неудачные попытки соединить их в одном предмете. Найденный компромисс, пронесенный через студенческие годы, состоял в следующем: "серьезные" отношения буду иметь только с девушкой, на которой внутренне готов жениться. Правда, иногда оказывалось, что я ошибаюсь, но это была "честная игра". Поэтому и никогда не говорил "люблю", выражая это другими словами и поступками, хотя серьезно влюблялся тоже.
Здесь играла роль и разница между "логическими" и "этическими" по классификации Юнга. Так как я выраженный "логический", то мне просто недоступна свобода "этических", которые могут говорить любые слова и обещания, нужные девушкам в "этот момент". (Х и ХI строфы первой главы "Евгения Онегина" хорошо описывают поведение этического: "как рано мог он лицемерить, таить надежду, ревновать…").
Расставания у этических (естественно, не у всех) также происходят менее болезненно: "откажут – мигом утешался, изменят – рад бы отдохнуть".
У "логических" все по другому. Трагедия Генриха VIII в том, что он женился на всех женщинах, в которых влюблялся. А потом рубил головы тем из них – уже королевам, кого подозревали в измене.
Гумилев, одержимый самостоятельно выученными нормами дворянских приличий, умел отличать плотское от духовного. После начала нежных отношений с Дмитриевой (Черубиной де Габриак), когда стало казаться, что "должен" на ней жениться, он заявил ей в присутствии других, что на любовницах не женятся. За что получил пощечину от Волошина и вызов на дуэль. На дуэли Волошин еще раз оскорбил Гумилева, отказавшись стрелять после его неудачного выстрела.
В юности (а она уже наступила в Бугульме) я этого не знал, но чувствовал, что мне нужно быть поосторожнее, особенно в свете внебрачных детей некоторых родственников, сведения о которых оберегались, как скелеты в шкафу, но случайно просачивались из семейных хроник. Отсюда и принятая добровольно норма отношений с девушками.
А пока я продолжал учиться в школе. Летом мы играли в волейбол, сдавали нормы ГТО; появился бокс. В драматический театр Бугульмы приехал на роли героя-любовника сравнительно молодой актер, который решил как-то всколыхнуть уездное болото и организовал юношескую секцию бокса. Спортивных залов в городе практически не было, и мы занимались в фойе театра, очерчивая мелом квадрат ринга.
В провинции занимались всеми доступными видами спорта сразу. Возможности отсутствовали, но спортивные фанаты водились. С одним из них (он был из моей школы, старше на класс) я проходил медкомиссию в военкомате. Он занимался легкой атлетикой, штангой и футболом. Оказалось, что от перегрузок у него появились шумы в сердце. Ему посоветовали сбросить нагрузки, а лучше вообще бросить спорт. Он собирался в военное училище и сразу бросил все. И получил инфаркт.
Квалификация врачей в провинции оставляла желать лучшего. Попадались, конечно, и хорошие врачи, но кроме стетоскопов у них практически ничего не было, действенных лекарств тоже. Аборты запрещались – тюрьма для участницы и врача.
У меня заболел зуб. Я лез на стенку. Температура подскочила до 41°. Казалось, что это болел глазной зуб, и почему-то считалось, что это опасно. По слухам, у кого-то несвоевременное его удаление привело к тяжелым последствиям. Поэтому я готовился к любым испытаниям. Врачиха, молодая и симпатичная, недавно приехавшая из столиц, как зуб лечить не знала и решительно вырвала не глазной, а соседний с ним. Клещами и без наркоза. Спирт не помогал. Зуб продолжал болеть. На следующий день оказалось, что это не тот зуб. Она вырвала еще один (тоже не глазной), а потом сказала, что сейчас ничего делать не надо: и я, и челюсть с зубами должны вырасти; раньше восемнадцати лет по этому поводу к зубным врачам можно не обращаться. Через два года в Киеве (мне исполнилось шестнадцать) меня проверял зубной врач и посетовал: "что же Вы это так запустили, челюсть срослась и теперь два зуба туда не поместятся". Приехали. С этого началось мое знакомство с бесплатной, но передовой советской медициной
После седьмого класса некоторые девочки ушли в медицинское училище. Нелегким испытанием для них было участие в работе медкомиссии в военкомате. Хотя их там использовали только на подхвате, но на голых мужиков они насмотрелись и их подначек наслушались. Одну из таких сцен видел сам. У нас в школе учился культурист, гордившийся тем, что может рельефно напрячь любой мускул. На проверке заднего прохода врач просит его: "Раздвиньте ягодицы". Парень тужится. Врач повторяет просьбу. Парень напрягается еще больше. Наконец, врач понимает, в чем дело и говорит: "Да руками, руками". Ждущие очереди покатились со смеху. Теперь любая его попытка демонстрации совершенной мускулатуры в школе прерывалась беспардонным: "да руками, руками".
В восьмом классе, как секретарь комитета комсомола, стал больше общаться со старшеклассниками. Сначала в комитете, а потом и на всяких мероприятиях. На каком-то готовящемся концерте десятиклассник-гренадер Федя играл в сцене Самозванца и Марины Мнишек из "Бориса Годунова" вместе со школьной принцессой Машей. Он произносил: "Довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться". Пришлось заметить, что имелось ввиду: "Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться", хотя в тексте и написано через запятую после довольно. Замечание приняли с удивлением – до этого никто ничего не замечал. Правда наша русачка не присутствовала – она-то кончала эту гимназию и услышала бы эту "мелочь". Кстати, полячка послужила причиной одного выигрыша и одного проигрыша спора, можно ли называть прекрасную половину Польши польками. Основываясь на "Борисе Годунове" я в первый раз выиграл этот спор. А во второй проиграл, когда мне показали в словаре Ушакова, что это теперь считается устаревшим, и приводилась как раз эта фраза.
В стране наступали перемены. Как первый их вестник появился сосланный из Москвы в Бугульму генерал-майор МВД Аванесов (фамилию точно не помню). Его назначили на должность начальника ДСУ, папу передвинули на должность главного инженера, а старый главный инженер с женой незаметно исчезли.
Генерал поселился вместо них рядом с нами. А так как жена его в декабристку играть не хотела, то жил он один. Вернее не жил, а выжидал. С одной стороны был рад, что не в тюрьме, все-таки зам. начальника управления ХОЗУ МВД СССР. С другой стороны, руководить провинциальным ДСУ – не генеральское это дело. В дорожном деле генерал ничего не понимал и не стремился к этому. Почти каждый вечер он ужинал у нас. Сначала он пытался играть со мной в шахматы, но так как никакого пиетета я не проявлял и мог подряд выиграть две-три партии, то попытки играть со мной (а до этого зачем-то и заигрывать) он прекратил.
По контрасту с генералом встреча с папиным однокашником по институту Максом Ритовым, заброшенным к нам волею командировочной судьбы, была гораздо интереснее. Он быстро сбил с меня спесь провинциального всезнайки. Во-первых, во время трансляции матча по футболу между "Динамо" и "ЦДКА" я приписал к "Динамо" не их игроков (их раньше "занимали" из других команд для поездки в Англию).
Во-вторых, в шахматах я потерпел полное фиаско. Сначала думал, что мне нужно просто сосредоточиться (Макс играл в пол-глаза). Но после третьего поражения, понял, что здесь что-то не так. "Учиться надо" сказал он. "А ты даже дебютов не знаешь". Оказалось, что у него первый разряд. И только потому, что он серьезно игрой не занимался. Трепка произвела на меня впечатление. Спустя пару лет я "исправился". А гены шахматного мастера Ритова проявились через поколение у его внука Макса Длуги*, которого он научил играть в шахматы. Через тридцать лет Длуги стал чемпионом мира по шахматам среди юношей. Жаль, что Макса Ритова уже не было в живых.