Так как мама работала на нефтяную отрасль, то ей тоже были положены мундир и петлички. Ее заставили сфотографироваться для новых служебных документов в мундире горного директора III ранга (всего-то одна звезда с двумя просветами). Заставили потому, что мама фотографироваться не хотела – знала, что долго работать ей в этой должности не придется. Однако звания были персональные и "пожизненные" (с перспективой повышения и орденом Ленина за выслугу в 25 лет). Маме полагались "мундир двубортный тонкой шерсти с отрезной юбкой, застегивается внизу на один крючок", шинель и папаха из черного каракуля. Что застегивалось внизу на один крючок, мундир или юбка, приложение к приказу министра нефтяной промышленности Байбакова не уточняло. Дома смеялись – кто в семье теперь главный: инженер-майор или директор, хотя бы и третьего ранга. В декабре 52-го года мама родила Ольгу, и все с главенством стало ясно. Еще до ее рождения мы переехали в центр Октябрьского, в двухкомнатную квартиру, которая имела одно большое преимущество перед более вместительным коттеджем: в ней было тепло, так как отапливалась она даровым попутным газом. А затем дядя Сеня позаботился о домработнице: он сумел добиться освобождения от колхоза молодой девушки Насти. Это требовало немалых усилий, так как колхозники до 1974 года являлись по сути крепостными (государственными) крестьянами. Паспорта им не выдавались, а без паспорта и прописки на работу в город или даже в другой колхоз устроиться было невозможно. Новый 1953 год мы еще встречали без мамы с Олей – они находились в роддоме. Кроме папы и Насти к нам пришла мамина и папина подруга Валя (моложе их), которая танцевала со мной и делала странные комплименты: восхищалась моими зубами (накаркала), умением танцевать (учил папа) и вообще давала почувствовать, что я уже взрослый кавалер.
В шестом классе у нас прибавилось предметов и учителей из "космополитов" – в столицах кампания была в разгаре. Приехали толстый и веселый физик, москвич, очень тонная "англичанка", тоже из столицы, которая надеялась на московский уровень знания учениками английского после пятого класса, а у нас английского в пятом не было. Никто учить его не хотел. Для чего?
Помню также учителя рисования Нигматуллина, 1926 года рождения. В самом конце войны его успели призвать и тяжело ранили на войне. Несмотря на видимые увечья, он остался оптимистом и сумел привить любовь к предмету. Жаль, что я у него мало проучился – начал находить вкус в рисовании. Помню, что привитые им умения использовались в классе для клеймления арестованных по "делу врачей". Наиболее популярным был рисунок крепкой (видимо рабочей) руки, сжимающей клубок змей. На каждой змее хотели написать имена предателей – но их имен в провинции никто не знал. Книгу Якова Раппопорта "Дело врачей" я прочел только через 28 лет, а еще через десять книжку его дочери Натальи "То ли быль, то ли небыль", которая людям, тогда не жившим, нравилась даже больше.
Вдруг появились срочные сообщения о болезни Сталина, затем у него возникло дыхание Чейн-Стокса и наконец – кульминация – 5 марта 1953 года – смерть Великого Вождя. На следующий день на траурной линейке во дворе школы, при солнечной погоде, но еще лежащем снеге и морозце, выстроили школу и провели траурный митинг. Учителя плакали. Физик очень суетился – был за что-то ответственным, с красными глазами, но не плакал. Одеться успели не все – думали, что это ненадолго, а штурмовать гардероб в такое время не все решились. Я одеться успел, но не знал, что делать с шапкой, то одевал, то снимал. Многие простудились. Плакать почему-то не хотелось. Про Сталина тогда знал мало, но любить его уже не мог, после того, как еще в Киеве в 1949 году посмотрел хронику к его 70-летию. На плакатах, рисунках и фото это был широколицый, широколобый, широкоплечий генералиссимус. А тут в Новостях дня показали маленького старичка, шаркающего ножками, с очень маленькой головой, узким лобиком и редкими волосами, с заметным животиком на худом теле, да еще и щербатого и с плохими зубами, когда он вдруг даже не улыбнулся, а ощерился. Да, оспины с лица тогда уже научились из хроники убирать (я про них и не знал), но остальное… Я не мог поверить своим глазам и посмотрел хронику еще раз. Все так. Значит, потрясенно думал я, "в жизни все не так, как на самом деле". Этот – великим вождем быть не может. Больше ни в одной хронике, не говоря уже об иллюстрациях, фото и фильмах, ничего подобного я не видел. Со страхом думаю, что же сделали с оператором – это же была диверсия, успешное покушение на имидж вождя всех народов. Может быть, эти кадры ему побоялись показывать?
Валя Ковлер вспоминает, что наш папа пришел к ним, когда его мама (тетя Боня) шила траурные повязки. Он недоумевал, как могут девчонки-подростки идти из школы и весело смеяться над чем-то, когда в стране такое горе. Наша мама тоже горевала, но без надрыва. А вообще народ в Октябрьском был тертым – переживал не очень.
Перемены стали происходить сразу. Казалось бы, не связанные со смертью Сталина, но для нас они опять потребовали переезда.
Татария. Бугульма
В начале 1953 года Татарию разделили на три области и одной из них стала Бугульминская. Теперь в Татарии находили больше нефти, чем в Башкирии; нужны были дороги для обустройства промыслов. Папину воинскую часть перевели в Бугульму. Перед этим из нее выехала другая воинская часть, переведенная куда-то для решения новых задач (похоже, строительства ракетных шахт). Мы переехали в военный городок под Бугульмой. Жилье для офицеров находилось в финских домиках, похожих на тот, в котором мы жили в Октябрьском. Но перемены на этом не кончились. Бугульминскую область тут же расформировали, а воинская часть потребовалась для строительства в Реутове. Позже стало понятно, что для строительства ракетной фирмы Челомея. В последний момент выяснилось, что папа туда не едет. Кто и как это решал, сейчас остается только догадываться, но можно предположить, что сыграл роль и пятый пункт. Он же не позволил ему раньше поступить в Инженерную Академию – не присылали вызовов при всех оформленных документах и согласованиях; еще пару раз не отпускало начальство – работать кому-то надо, а сплавляли в Академию часто людей легко заменяемых или неприятных. Не знаю всех назначений, обсуждавшихся дома, одно из них – чуть ли не пост министра путей сообщения (почему министра?) в Курило-Сахалинской области.
В конце концов, мы остались в Бугульме. А уже отправленную в Реутово нашу библиотеку, состоявшую в основном из подписных изданий, бывшие сослуживцы папы не вернули.
Правительство Татарии обратилось в МВД, которому подчинялись строительные войска, с просьбой оставить папу начальником нового, уже гражданского Дорожно-строительного управления (ДСУ), сохранив ему звание. В то время еще много офицеров работало в гражданской промышленности. За ними сохраняли звания и выплаты за них.
Пока мы жили в военном городке, я ездил на автобусе в школу № 1 Бугульмы – бывшую женскую гимназию. В школе работал устоявшийся педагогический коллектив и учились ребята, родители которых здесь жили постоянно. Вот тут уже в классе учились татары – в основном девочки. Имелись и башкиры – семейная пара учителей Афзаловых.
В это время мы дома прочли книжку Макаренко и родители решили, что мне нужно выделять карманные деньги. Так как туда включалась плата на проезд и буфет в школе, то я начал экономить. Не ездил на автобусе до школы, а бегал. Иногда, когда опаздывал, меня кто-нибудь подвозил. С буфетом не помню, как обходился, но тоже удавалось что-то сохранять. Экономил, чтобы покупать радиодетали. Дело в том, что я решил заняться самосовершенствованием. Большим своим недостатком считал неумение работать руками – они росли "не оттуда". Мечтал работать с деревом, но для этого требовалось довольно много места. При кочевой жизни офицерской семьи его не имелось, как и дерева, не говоря уже об инструментах.
Решил начать с радиолюбительства. Для тех, кто жил в провинции, существовала контора "Посылторг", высылавшая детали по каталогу, с предварительной оплатой переводом. В Бугульме, ставшей, пусть на два месяца, областным центром, радиодетали не продавались.
В Октябрьском и в Бугульме не продавались ни радиоприемники, ни радиолы, ни велосипеды. Радиоприемник удалось через кого-то "достать" еще в Октябрьском, к моему большому сожалению "Рекорд", а не "Балтику", которая завораживала своим зеленым глазом индикатора настройки. Ни проигрывателя, ни даже патефона у нас не было. Зато имелись пластинки.
Сначала я сделал проигрыватель. Наибольшие трудности встретил при поиске диска. Добывание мотора и расчет передачи на вал дались гораздо проще. И полились песни и арии. Больше всего запомнились и даже привязались почему-то песни конца 30х в исполнении М. Александровича: "Мне бесконечно жаль…", "Отцвели уж давно хризантемы в саду" и другие.
Вершиной моей радиолюбительской деятельности стала сборка супергетеродинного приемника с короткими волнами. Больше всего времени ушло на трансформатор: отжечь железо и намотать тысячи витков провода. Пайки было не так много, полюбить ее я так и не успел, хотя запах канифоли мне нравился. Два раза получал удары током. Во второй раз держал собранную конструкцию с лампами, направленными вниз. Боясь разбить лампы (некоторые были еще немецкими или американскими) терпел, пока не перевернул шасси и не поставил все на стол, а потом уже отдернул руки. Приемник заработал. Бибиси я тогда еще не ловил, и скоро мое самолюбие было удовлетворено. Следующим этапом являлся переход к коротковолновым радиостанциям, а разрешение на них мне, четырнадцатилетнему, никто бы не дал. Появились новые интересы
К этому времени (еще весной) папа уже организовал новое ДСУ. Как его начальник, он занял коттедж бывшего командира части, находившийся почти в центре города – финский дом, на две семьи, с большим двором, гаражами, хорошо оборудованными большими трехкомнатными квартирами. В доме имелось паровое отопление с батареями в каждой комнате. Оно работало от котла, топившегося сначала дровами, а потом газом.
Вторую половину дома, с отдельным входом, занял главный инженер, присланный чуть ли не из Ленинграда. Его достоинства, как специалиста мне неизвестны, но жена главного являла собой нечто особенное. С ней предпочитали поменьше общаться. Помню один из ее рассказов о путешествии на базар. "Вышла я из дома, а перед домом, вы знаете, лужа. Ну, я в ботиках резиновых, в пальто с чернобуркой и в шляпке с прибамбасами, иду тихонечко по краю возле забора. А там же глина. Поскользнулась и шлепнулась в лужу. Посредине. И со страху пёрнула. Ну, чисто пароход, сижу посреди воды и гудки подаю". Да, по крайней мере своеобразным чувством юмора она обладала.
В гараже хватило бы места для столярной мастерской, но переход к деревянным поделкам (успел выпилить и выжечь несколько полочек в подарок) перебило еще одно мое тогдашнее увлечение – велосипед.
Карманных денег, накопленных на радиодетали и инструменты, и неожиданных денежных подарков бубы и Андрея, на него не хватало. Мне сказали, что если я хочу велосипед, то, во-первых, должен все сбережения на него потратить, и, во-вторых, недостающее заработать. Папа договорился через знакомых, чтобы меня взяли поработать летом радиомонтером, и я несколько недель натягивал провода на деревянных столбах (мне нравилось лазить по ним на "кошках") и ставил изоляторы, пока не грянула какая-то комиссия. Меня срочно "уволили". Денег мне заплатили больше, чем я ожидал (впоследствии оказалось, что я у них продолжал "работать" все лето, не зная этого и денег не получая).
Теперь денег хватало, и купили велосипед "ЗИФ" (завода имени Фрунзе в Пензе), не самый "крутой", но самый надежный. Не помню, как его "достали", может тоже через "Посылторг". Естественно, что я собрал и разобрал его пару раз и научился делать мелкий ремонт. Ездил без руля (в том числе на поворотах, руки в карманах) и даже сидя задом наперед (несколько раз удалось).
Такого велосипедного общества, как на центральной площади Октябрьского, в Бугульме не было. Поэтому первым дальним путешествием стала поездка в Октябрьский. С удивлением недавно узнал, что расстояние между Бу-гульмой и Октябрьским составляло тогда 60 км.
Дорога была с затяжными подъемами, особенно перед Октябрьским. Хотя велосипед имел только одну передачу, я считал для себя недопустимым слезать с него на подъемах и, стоя на педалях, домучивал его и себя до вершины.
С Севой во время велосипедного визита в Октябрьский. Август 1954
Дом Ковлеров находился по дороге к центру, и я с приятелем, с которым, вероятно, и проделал весь путь, сначала заехал к ним. Пообщались. Кузены изменились мало. В доме появилась домработница Валя, сестра нашей Насти, которая нас накормила и мы поехали дальше.
Конечно, хотелось показать велосипед знакомым на площади, но почти все разъехались – август. Не встретил я и одноклассницу Иру Селезневу, которая жила напротив школы. До недавнего времени думал, что поездка состоялась в 53 году, но, судя по надписи на фотографии, в Октябрьский я приехал в августе 54-го года. Меня ввело в заблуждение то, что в этот день по радио передавали про Берию, шпиона 14 держав. Хотя Берия и был самым несимпатичным из всех плакатных вождей, все же формулировки показались странными. Деревенский народ откликнулся проще: "А Лаврентий Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков". Обратный путь в Бугульму не помню, помню только, что устал. В 15 лет сразу 100 км, на тяжелом дорожном велосипеде с одной передачей – сейчас для многих это не проблема. Правда сын Берии Серго (он же С. Гегечкори), утверждал, что запросто ездил на выходные из Свердловска в Челябинск и обратно за один день, а это 500 км. Но в книге Рауля Чилачава, написанной по рассказам Серго, можно найти еще много более удивительного.
Летом одним из главных развлечений был волейбол. Позже появился и бокс. Зимой любимая забава и проверка отваги состояла в том, чтобы, разогнавшись на коньках, зацепиться крюком за задний борт машины и проехать по улице, а потом с "понтом" отцепиться и, тормознув, остановиться в нужном месте, например, перед взвизгнувшими девчонками.
После несчастных случаев с наиболее "крутыми" катальщиками эту забаву я бросил.
В школе все сдавали нормы "Будь", а потом и "Готов" к труду и обороне (БГТО и ГТО). Чем выше разряд, который намеревался получить его соискатель по любому виду спорта, тем выше ступень значка полагалось иметь. Норма действовала для всех видов спорта, даже для шахмат. (Если бы это выполнялось везде и всегда … Но в СССР было плановое хозяйство и лагерная туфта глубоко проникла во все области жизни, в том числе и в массовый спорт).
Школьники сдавали лыжный бег на десять километров. Местные ребята привыкали к лыжам с детства, и проблем у них не было. Я же последний раз становился на лыжи на хорошем снегу в Вологде в шесть лет, хотя и пытался потом в Киеве учить Вадика кататься на лыжах со склона Черепановой горы. Придти в хвосте мне не хотелось, и я сгорел на дистанции. Повлияло еще и то, что я бежал не в лыжной шапочке, а в ушанке. Простудился, так как при морозе около двадцати градусов, после гонки долго добирался домой. (Через десять лет очень сочувствовал герою песни Высоцкого: "…я на десять тысяч рванул, как на пятьсот, и спекся").
Хотя континентальный климат действовал на меня лучше, чем киевский, все же время от времени я болел и пропускал школу.
С приемом в комсомол повторилась "пионерская" история. Меня не приняли в первой партии 14-летних – по мнению классной руководительницы, я мог учиться и вести себя лучше. Пропустив по болезни контрольные по математике и не сдав сочинения, получил четверки в четверти.
Препятствием являлся и конфликт с учительницей географии. Седьмой и восьмой классы как-то слились в моем представлении и сейчас трудно их разделить, но этот случай относится к седьмому классу.
Оценки я исправил, и довольно быстро, но почему-то было обидно. Обиделся я на математичку, которая требовала повторения решения однотипных задач по уже пройденным и понятым ранее правилам. Я же, догоняя, решал только первые задачи этого типа, а не все. Не понимал, что процесс решения простых задач нужно доводить до автоматизма. Сказалось это впоследствии, даже на приемных экзаменах, когда на простые задачи уходило неоправданно много времени, (рука уже забыла, как это делается, а все внимание уделялось сложным задачам, да еще и вариантам их решения). Хотя правила я помнил, ведь объяснял же я их одноклассникам на переменах перед уроком (так что и сам эти правила в процессе объяснения усваивал лучше – "сам понял, а они еще нет").
Русский язык трудностей не вызывал: много читал, и, видимо механическая память позволяла писать грамотно, когда все правила уже забывались, при условии, что хватало терпения и концентрации проверить ошибки в написанном.
После проверки понимания прочитанного (не только библиотечных книг), вошел в доверие к сотрудницам городской библиотеки, мне разрешили там брать любые книги. Тетки с удовольствием обсуждали их со мной – они интересовались литературой, а читателей, готовых с ними поговорить о прочитанном и поспорить о нем, не хватало. Там удалось прочитать многое из Бальзака, Мопассана, Золя и других авторов, не предназначенных для ученика седьмых-восьмых классов.
Сочинения вызывали у меня трудности по другой причине: сложно было довести себя до точки зажигания, когда процесс сочинительства шел сам собой. Но когда это удавалось вовремя, меня ставили в пример, что перестало радовать после нескольких чтений вслух: что я, девчонка что ли? До сих пор помню несуразные фразы типа: "сердце Татьяны было обожжено степным пáлом, который по неосторожности зажег Онегин".