Это повторяло один в один попытки нацистских физиков (в том числе нобелиатов) запретить теоретическую физику, которую они считали еврейской, в отличие от немецкой физики – экспериментальной. Лауреат Нобелевской премии в области теорфизики, Вальтер Гейзенберг, получивший ее вместе с учениками Эйнштейна Дираком и Шрёдингером, должен был доказывать в гестапо, что он не "белый еврей". Доказал. Возглавил атомный проект. И вычислил критическую массу заряда – пятнадцать тонн. Он ошибся в тысячу раз при ее определении. Рядом не осталось теорфизиков – евреев, которые могли бы найти ошибку в его расчетах. Он даже ездил вместе с фон Вайцзеккером в 1941 году в Данию к своему учителю Бору (еврею по матери) с просьбой о сотрудничестве, убеждая его, что альтернативы Новому Порядку во всей Европе уже нет. Бор не согласился. И Германия осталась без атомной бомбы.
Гейзенберг после войны подвергался обструкции на конференциях за сотрудничество с нацистами и пытался объяснить, что ошибался нарочно. Это опровергается данными прослушки дискуссий немецких физиков, когда им сообщили о взрыве бомб в Японии. После войны они были вывезены в Англию и жили в контролируемых помещениях.
Концентрация евреев в новых областях науки, искусств или других видах человеческой деятельности удивляет многих. В начале тысячелетия мне пришлось объяснять элите черногорского общества, почему среди русских олигархов так много евреев. Я их спросил: "а вас не удивляет, что почти все финалы спринтеров состоят из негров?". Так вот евреи такие же спринтеры в науке, искусстве, медицине и бизнесе. Когда эта деятельность становится привычной, (дистанция стайерской), то их догоняют другие – или они уходят в новые виды "спорта", (например, в поисковые машины – Сергей Брин – или социальные сети – Марк Цукерберг).
А в СССР уже откровенно антисемитская кампания возобновилась через полтора года – в 1952 году. Кульминацией должна была стать казнь по делу врачей на Лобном месте Красной Площади и просьба знатных евреев простить их самих и спасти еврейский народ от народного гнева – в Сибири и Биробиджане. Несмотря на то, что готовились испытания водородной бомбы с заметным еврейским участием, Сталин уже совсем не внимал доводам разума. Кроме того, уже и Берия был в немилости. Против него готовилось мингрельское дело. В пособники евреев был зачислен и Молотов.
18 февраля 53 года из МГБ были уволены все евреи руководящего состава. Начались их аресты. Но тут Сталин очень вовремя – в Пурим – ушел в мир иной.
Оказалось, что дело врачей сфальсифицировано, как и вся космополитическая кампания.
Удивительно, что в ее разгар, когда евреев увольняли, даже если никакую формулировку придумать было нельзя (так уволили ректора Второго медицинского: "Топчана Абрама Борисовича освободить от занимаемой должности") еще хватало юмора поёрничать. Яков Рапопорт, которого арестовали по делу врачей последним, еще успел обругать дураков, которые даже формулировки правильной найти не могут – не догадались написать: "Топчана, как Абрама Борисовича, освободить от занимаемой должности".
Далеко не всех евреев вернули на прежние места, а многих уже было и не вернуть.
В Киеве после войны не брали профессоров-евреев в университет. В Одесский университет – тоже. Так, членам-корреспондентам Украинской Академии Наук М. Крейну (математику мирового уровня) и микробиологу Л. Рубен-чику мест в одесском университете после войны не нашлось. Но в Киевский Институт Микробиологии Академии Наук, где занимались геронтологией, Рубенчика взяли – там членов Академии не хватало и для "полезного еврея" можно было сделать исключение. А. А. Богомолец (президент Украинской Академии) лично обещал Сталину оочень длинную жизнь, а сам преставился рано. (За что были наказаны некоторые его соратники).
Даже фронтовиков-киевлян прописывали в Киеве только при условии призыва в армию из Киева и наличия сохранившейся (хоть и занятой другими) жилой площади.
Киевский погром в сентябре 1945 года, начался после того, как офицер-фронтовик Иосиф Розенштейн (работавший в НКВД-МГБ!) застрелил двух оскорбивших и избивших его пьяных солдат. Их призвали на помощь украинские родственники, которых выселяли из квартиры, где жили раньше евреи. После этого толпа растерзала жену Розенштейна, пытавшуюся его остановить, и вступившегося за нее еврея. Погром совершался во время похорон их участниками. Погромщики прошли по центру Киева (что было запрещено для похоронных процессий), зашли на Евбаз, разгромили там торговые ряды, избили всех встретившихся по дороге евреев – некоторых до смерти. Розенштейна по приговору суда расстреляли.
В это же время Сталин отменил уголовную ответственность за антисемитизм (зам. Генерального прокурора пытался возражать – мол, он у нас еще не изжит). Но не мог же "Сам" стать уголовником, хотя бы формально, и другим нужна была поддержка, чтобы можно было не бояться. Одновременно Сталин время от времени публично требовал строго наказывать за антисемитизм, вплоть до расстрела! Власти предержащие эти игры понимали, а прочие могли успокоить свою совесть – ну, перегибы на местах.
Тем не менее, в Киев после войны все равно вернулось много евреев, которые не были связаны с необходимостью "открепляться" с места прежней работы.
В 1947 году в моем первом классе евреев было около трети, а по официальной статистике евреев в Киев вернулось четыре процента от общего населения. До войны в Киеве евреев было 25 %.
Освоение Киева
В 1946 году я заболел скарлатиной – в то время опасной болезнью. Так как еще сказывались последствия дистрофии и угроза рахита (врач даже запретил мне подвижные игры), то решили меня в школу не отдавать.
Летом, до болезни, я активно осваивал маршруты трамваев на их подножках (точнее на рессорах, над и между колесами, держась за рамы открытых летом окон). Не нужно было душиться в трамвае и платить тоже, а главное, был виден город. Трамваи ходили по улицам Красноармейской до Демеевки (Сталинки), Ленина, Владимирской. По Крещатику трамваи ходили до улицы Ленина и потом вверх до вокзала. Крещатик до площади Сталина лежал еще в руинах. Потом, когда его восстановили, уже не трамвай, а троллейбус ходил по маршруту: Площадь Сталина – Сталинка. Несколько раз меня снимали с рессор и подножек постовые, один раз это сделал папин знакомый. Но отпускали, обошлось без приводов – тогда на рессорах и подножках ездили многие.
Через четверть века тетя Рая возмущалась воспитанием в моей семье – она засекла семилетнего сына Диму, сидящего на бровке тротуара улицы Саксаганского. Правда он догадался подложить под себя портфель – был декабрь и пропускал один за другим трамваи, идущие в сторону дома, на Печерский спуск. Расследование показало, что Дима ждал не просто трамвая, а красного, чешского, который ходил редко, потому что их в Киеве было еще мало.
Однажды папа привез из командировки мне в подарок простенький детский пистолет с пистонами. Как я обрадовался! Папа объяснил, что один раз не пообедал (не успел) и вот купил пистолет. Я был поражен. Всего один обед – и можно купить пистолет! Подарками я не был избалован.
И позже папу упрекнул его друг Гриша Стрельцесс, когда увидел, как я, уже девятилетний, ездил на трехколесном велосипеде по улице Красноармейской. Стрельцессы жили побогаче – у него в "Теплопроекте" были "авторские" и большие премии за вводы в строй объектов. Его жена Валентина, тонная дама, работала в больнице, обслуживающей начальство. У них я увидел страшной красоты лепнину под потолком, подобную нашей, но цветную, а не замазанную известкой.
А папу поразил следующий случай. Приходил он с работы обычно поздно. Однажды, обрадовавшись, что он пришел рано, я побежал к нему навстречу по длинному коридору, крича (не зная как выразить свою радость от встречи): папа, папа, у нас сегодня котлеты! Папу поразило то, что можно так радоваться котлетам, мой порыв к общению он не понял.
Запоминающимся событием 1946 года явилась свадьба шестого ноября Нюси – папиной двоюродной сестры, дочери тети Брони.
Баба Вера и Броня (ее младшая сестра) наконец-то помирились. Ссора была еще с НЭПовских, или, может быть, еще с дореволюционных времен. Заболел муж Брони, денег на доктора не было, и Броня попросила денег у сестры. Деньги вынесли с комментарием: "А не нужно было выходить замуж за пролетария". После чего Броня смертельно обиделась на бабушку и с ней не общалась. Кроме того, во время НЭПа был какой-то суд, в котором на одной стороне свидетелем выступал дед Ефим Наумович, а на другой – Абрам Беринский – муж Брони. Когда доводы деда показались суду убедительными, Абрам закричал: "Что вы его слушаете, он же нэпман". – "А Вы кто"? – "А я пролетарий!". Скорее всего, это "звание" закрепили за ним еще раньше родственники, недовольные "неправильным" замужеством Брони.
Теперь дедова квартира должна была стать местом сбора переживших эвакуацию родственников. Из нашей и тети Раиной комнат вынесли всю мебель, сбили столы и скамейки, установили хупу. Бабушкины сестры и она сама потеряли во время войны мужей. Тетя Броня – моя двоюродная бабушка – была со мной приветлива (в отличие от родной бабы Веры). Сначала с папой, а потом и сам я бывал у них на Круглоуниверситетской улице в большой полуподвальной комнате. Мне там нравилось – ковры, фортепьяно. У нее были две дочки. Нюся – студентка медицинского института и старшая Ира, пианистка.
Когда я увидел жениха, то не поверил своим глазам. Это был, на мой детский взгляд, очень старый человек (38 лет), с редкими волосами на макушке. Свадьба была роскошная, невеста выглядела ослепительно.
Нюся Беринская – невеста. 1946 г
Жених скромно стоял под хупой, чуть повернувшись назад, чтобы слышать, что говорил ему мой папа. Папа тихонько отвечал на иврите на вопросы раввина, который вел бракосочетание по всем правилам. А Сеня уже повторял ответы в полный голос. Невеста, кажется, отвечала сама.
Помню, что удовлетворив свое любопытство, я не знал, куда приткнуться на свадьбе. Мама пришла с работы поздно и тоже не находила себе места. Никто нас не знал.
С нами заговаривали на идиш и спрашивали, кто мы. Потом нашли для нас место в конце стола, но есть мне там было нечего – рыбу (гефилте фиш) я тогда не ел, все остальное было очень жирное или наперченное. Пока дошла очередь до цимеса, я уже почти спал. Вдруг за окном раздался грохот танков. Все замерли. Выскочили на балкон. Репетиция парада! Свадьба гуляла до утра. Спал я, скорее всего, на табуретках в кухне.
На картину Федотова "Неравный брак" свадьба была не похожа, но многие терялись в догадках, что могло заставить Нюсю выйти замуж за такого жениха.
Одна из версий была та, что на свадьбе настояла ее мама. Сама Броня, с точки зрения семьи, вышла замуж неудачно. "Пролетарием" ее муж не был, был просто небогатым и малообразованным, но симпатичным еврейским юношей. Значительную часть жизни Броня прожила скромнее своих сестер, и ей нередко приходилось обращаться к ним за помощью, так как они вышли замуж "правильно" – у них были благополучные мужья.
На первый взгляд жених, Сеня (Исаак) не внушал особых надежд на благополучие. Но у него был отец с большими возможностями (никому, кроме Брони, неизвестными).
И действительно, у молодых появилось жилье на Ямской улице (месте действия повести Куприна "Яма" про киевский "красный квартал"). Квартира была не люкс, с туалетом во дворе. Кроме того, в одной из комнат жил свекр, но это было отдельное жилье в полуразрушенном послевоенном Киеве и недалеко от центра.
Похоже, что сват бизнесом с Броней не поделился, что, может быть, было причиной их ссор; а потом он сел. Надолго – за благородные металлы давали много. (Он, кажется, работал на зубных врачей). Спасло его состояние здоровья – его отпустили умирать, но он еще пожил. Тетя Броня и сама была успешным "комиссионером". Вещи она дома не держала. Она узнавала, кому что нужно, и у кого это есть. Сводила заинтересованные стороны и получала за это комиссионные. Наступило относительное благополучие. Во всяком случае, ее внучка, родившаяся через год после свадьбы, до сих пор терпеть не может черной икры, которой ее закармливали в детстве. Тогда икру никто не покупал, так как она стоила дорого (в абсолютном измерении немного) и была не еда, не закуска а "баловство". Внучка принимала ее как лекарство.
Выбор красивыми, да еще и умными женщинами "несоответствующих" мужей в советское время представлялся загадкой. Часто этот выбор подсознательно ориентировался на значительную фигуру отца жениха. Пусть муж не дотягивал до отцовского уровня, но гены часто передаются через поколение (а благополучие во многих случаях – сразу). Даже на современном Западе это случается нередко.
Если бы у Нюси был сын, он мог бы стать выдающимся бизнесменом. Но и ее дочь сейчас состоятельнее всех ее кузин и кузенов. Нюся училась хорошо и даже поступила в аспирантуру медицинского института. Профессором у Нюси был еврей (тогда их в медицинском институте было много, лечиться-то начальство хотело не у проверенных в отделе кадров, а у знающих и умелых). Но в 1952/53 году (борьба с космополитами, дело врачей) начальство стало бояться за свою жизнь больше, чем за здоровье. Защитников "космополитов" тоже зачисляли в эту категорию. Профессора уволили, он тяжело заболел, Нюсю отчислили из аспирантуры, и она должна была ехать в далекое село по распределению. Однако начальство заботилось не только о своем здоровье, но и о здоровье своих детей, и тете Броне (маме Нюси) удалось устроить дочь врачом в образцовый детский садик п/я 1 (потом "Коммунист"), где она и проработала всю жизнь, не стремясь "выйти" во внешний врачебный мир.
Нюся менялась со временем, старела, болела. Сеня, казалось, был мало подвержен изменениям. Всегда доброжелательный и толерантный он, будучи старше своей жены на пятнадцать лет, пережил ее на столько же. Умер, когда ему было за девяносто, в Нью-Йорке.
Старшая дочь Брони Ира взялась учить меня музыке. Несмотря на убеждение моего папы, что слуха у меня нет (медведь на ухо наступил), Ира сказала, что все это развивается, если есть чувство ритма. Оно у меня было, что не трудно было проверить, простучав пару ритмов по крышке пианино. И я с удовольствием с ней занимался. Жаль, что занятия были нерегулярными и недолгими. Тетя Ира часто болела или отсутствовала; она страдала эпилепсией. В 1948 году Ира добровольно ушла из жизни (черный юмор папы – не выдержала занятий со мной). Однако, у нее были и личные проблемы, также связанные с болезнью – с ней после одного из припадков расстался близкий друг.
А у меня со слухом странные отношения. Мне трудно правильно сразу воспроизвести сложную мелодию – нужно заучивать. Но я слышу, когда пою сам неправильно и еще лучше слышу ошибки других.