Старшая внучка писателя – Марго Хемингуэй скончалась 2 июля 1996 года при загадочных обстоятельствах в собственной квартире в Санта-Монике в возрасте 41 года. Это произошло через 35 лет после того, как покончил с собой ее дед – ровно день в день.
С родителями своими она давно не общалась, с обоими мужьями развелась. Детей, готовых оплакать ее, у нее не было. Подруга, обеспокоенная тем, что Марго не отвечает на телефонные звонки, забралась по приставной лестнице в окно и увидела на кровати тело, уже настолько разложившееся, что для окончательной идентификации пришлось обращаться к записям дантистов. А потом в комнате Марго нашли пустую упаковку от сильнодействующего снотворного: очевидно, она приняла смертельную дозу. Газеты отделались констатацией факта; не слишком знаменитая актриса, не слишком удачливая фотомодель, не слишком добропорядочная женщина средних лет, питавшая слишком очевидную слабость к алкоголю, умерла, возможно, из-за передозировки. Но возможно, и нет.
Марго Хемингуэй подавала надежды, и перспективы у нее были блестящие. Даже детство ее было не обойдено вниманием: отчасти из-за того, что она была внучкой кумира нации, отчасти – из-за способности ездить на велосипеде без рук. "Марго – единственный известный нам ребенок, – писали в газетах, – умеющий кататься на двухколесном велосипеде, положив ноги на руль и держа в одной руке мороженое, а другой помахивая всем прохожим.
Она рыбачила, лазила по горам и была очень похожа на дедушку… Только в отличие от него любила теннис.
Она изо всех сил защищала своего деда и охраняла его память. Рассказывают, что как-то Марго избила Франсуазу Саган, когда та неосторожно назвала Хемингуэя "третьеразрядным писателем". Придя в себя на полу после страшного удара, Саган изменила свое мнение и произнесла: "Ваш дедушка был великим писателем".
По другим рассказам, это действие произошло с женой режиссера Клода Лелюша, прославленного фильмом "Мужчина и женщина". Жена Лелюша осмелилась усомниться том, что Хем – гениальный писатель. Ее ссора с мадам Лелюш чуть не закончилась тюрьмой. Дело происходило на вечеринке у Бернара Фуше, где были Депардье, Челентано и высокопоставленные политики и финансисты. Мадам Лелюш, не заметив радом с собой Марго Хемингуэй, якобы, сказала: "Нет, что ни говорите, а американской литературе до французской далеко. Этот их разрекламированный Хемингуэй не стоит и трех строчек нашего Рене…" Марго, услышав этот пассаж, окликает мадам Лелюш, та оборачивается и получает хук слева. Летит в нокдаун, а когда поднимается, слышит яростный голоса Марго: "Ну что вы думаете теперь о прозе Хемингуэя?"
Испуганная Лелюш поспешила заверить всех, что не читала ничего в жизни лучше, чем "Старик и море".
Лет за десять до гибели Марго единственный раз в жизни ездила на корриду, специально выбрав Памплону, где любовался этим зрелищем Эрнест Хемингуэй. И пришла в ужас. Умирающий бык метался по арене, из его ноздрей хлестала кровь. "Мне казалось, все это происходит со мной", – сказала тогда Марго, впервые разойдясь во вкусах с дедом.
Чувствуя, что в ней происходит распад личности Марго пыталась бороться. Даже выступила в телевизионной передаче о людях, возвращающихся к нормальной жизни. Глядя в камеру, Марго произнесла несколько банальных фраз, но вдруг замолчала и… разрыдалась. А потом сказала сквозь слезы: "Я побывала в аду и теперь возвращаюсь обратно. А если не смогу, то в запасе у меня всегда останется самоубийство. Иногда мне кажется, что это не самый худший выход…"
В устах человека, чьи прадед, дед и его родной брат покончил с собой, это звучало не просто как случайная фраза…
Марго была пятым человеком в роду Хемингуэев, кто свел счеты с жизнью…
Какой-то необъяснимый рок…
Прах писателя покоится в Солнечной долине, в той самой долине, где свистят ветер в ушах горнолыжников, где, как горох, мелькают цветные костюмы слаломистов, где звучит неумолчная мелодия скорости – Серенада Солнечной долины.
Вокруг него кипит жизнь. Вот какой-то горнолыжник "стремительно полетел вниз, в его сознании ничего не осталось, кроме быстроты – чудесного ощущения быстроты и полета. Он въехал на небольшой бугор, а потом снег начал убегать из-под его лыж, он понесся вниз, вниз, быстрей, по последнему крутому спуску. Согнувшись, почти сидя на лыжах, стремясь, чтобы центр тяжести пришелся, как можно ниже, он мчался в туче снега, словно в песчаном вихре, и чувствовал, что скорость слишком велика. Но он не замедлил хода. Он не сдастся и удержится".
В царстве лыжников спит Хемингуэй – спокойный и умиротворенный. А на могильном его холме застыла, как бы прыгнувшая из той, прежней, бурной жизни, африканская антилопа. Грациозная, стремительная, почти живая. Уж не от имени ли всех "братьев наших" больших и меньших, уважать достоинство которых призывал Хемингуэй, прыгнула она сюда – через океан – с какого-то из зеленых африканских холмов, прыгнула и пронзительно-щемяще застыла в бронзе…
А ведь прав был тот, кого при жизни называли "Человеком XX века. Мужчиной XX века. Личностью XX века": "…человек не создан для поражений. Его можно уничтожить, но победить – нельзя".
Человек может проиграть, но не должен терпеть поражение. Оно должно стать отправной точкой для восхождения к победе…
Признавая правоту великого писателя, признаем, и то, что его девиз воплощался в жизнь.
Разумеется, Хемингуэй не создавал учебных пособий для людей риска. Он писал рассказы, повести и романы, а не катехизис для мужественных и отважных.
И все же именно эти люди были его взыскательными ценителями и самыми внимательными читателями.
Думается, именно их признание непреходящей ценности творчества Хемингуэя явилось самой ценной наградой в призовой коллекции писателя.
И в подтверждении этому последние строки в этой книге.
За несколько месяцев до смерти писателя открылась космическая эра человечества.
Полет Юрия Гагарина давно признан эпохальным явлением, его короткая прекрасная жизнь стала легендой.
Единственный писатель, о котором вспомнил в космосе первый гражданин Вселенной, был Эрнест Миллер Хемингуэй….
– Случайно? – Нет. – Ассоциативно? – Возможно… Но, пожалуй, не только ассоциативно.
…Двенадцатого апреля 1961 года, 10.15 – подлет к африканскому континенту: "Мелькнула мысль, что где-то там, внизу, находится вершина Килиманджаро, воспетая Эрнестом Хемингуэем в его рассказе "Снега Килиманджаро".
Мысль мелькнула тогда, когда Гагарин принял команду на подготовку бортовой аппаратуры к включению тормозного двигателя.
По свидетельству человека, который отвечал за подготовку космонавтов – Николая Петровича Каманина, Гагарина тревожил момент приземления.
Генерал писал 5 апреля 1961 года: "…Во время облета района посадки, наблюдая оголенную, обледенелую землю, Гагарин со вздохом сказал: "Да, здесь можно здорово приложиться"".
Но ведь недаром Каманин опубликовал эту запись через много лет, после первого космического старта и книгу свою назвал "Скрытый космос".
Во время полета о его сложностях знали лишь несколько людей и все они сознавали, насколько велика была степень риска.
Сам Гагарин, в записях полета, в целом выдержанных в официозно-оптимистическом тоне, все же задает вопрос: "А как будет на последнем, завершающем этапе полета? Не поджидает ли меня непредвиденная опасность… Я определил местоположение корабля и был готов взять управление в свои руки".
Итак, несомненно, Юрий Гагарин вспоминает о "Снегах Килиманджаро" в самый тревожный для него момент полета.
Двухтомник Хемингуэя, которого напечатали в СССР после долгого перерыва в 1959 году, стоял на книжной полке Гагарина. А книги Гагарина никогда не были интерьерными томами. Он читал их, а некоторые перечитывал.
Один из авторов этой книги в январе 1968 года провел с первым космонавтом больше двадцати часов.
Около четырех часов длилась беседа с Юрием Алексеевичем. Это не было рассказом на заданную тему и уж конечно не журналистское интервью.
В той продолжительной беседе ни слова не было сказано о Хемингуэе, но в разговоре о чувствах летчика-испытателя в полете Гагарин вспомнил о другом писателе – Антуане Сент-Экзюпери. Вспомнил, процитировал слова "наследую Богу" и задал вопрос: "А мы?"
Об этом было написано через три года после гибели Гагарина. Тогда один из его больших друзей сказал: "Ну к чему усложнять… Нужен был в самом деле Юре этот Экзюпери?"
Экзюпери был нужен…
Был нужен и Хемингуэй… И не побоимся сказать, он был ближе Гагарину.
В нем, как и в великом писателе, жил романтический дух повзрослевшего мальчишки, который любил охотиться, мчаться на водных лыжах, играть в хоккей и баскетбол, браться за любой штурвал.
И все это естественно уживалось в нем с подготовкой к новому полету и с раздумьями: кому же наследуют пионеры космоса и что они несут человечеству…
Может быть, он не читал строчек Хемингуэя: "В "Снега Килиманджаро" я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я не ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить".
Вот нерв того рассказа и творчества Хемингуэя, и это нерв жизни Гагарина.
Это принцип героев, которые изменят наш мир, добиваясь победы прекрасного над яростным.
Эрнест Хемингуэй
Непобежденный
Мануэль Гарсиа поднялся по лестнице в контору дона Мигеля Ретаны. Он поставил свой чемодан на пол и постучал в дверь. Ответа не было. Но Мануэль, стоя в коридоре, чувствовал, что в комнате кто-то есть. Он чувствовал это через дверь.
– Ретана, – сказал он, прислушиваясь.
Ответа не было.
"А все-таки он здесь", – подумал Мануэль.
– Ретана, – повторил он и громче постучал в дверь.
– Кто там? – раздался голос из конторы.
– Это я, Маноло, – сказал Мануэль.
– А что нужно? – спросил голос.
– Мне нужна работа, – сказал Мануэль.
В двери что-то несколько раз щелкнуло, и она распахнулась. Мануэль вошел, захватив свой чемодан.
За столом в глубине комнаты сидел маленький человечек. Над его головой висело чучело бычьей головы, сделанное в мадридской мастерской; стены были увешаны фотографиями в рамках и афишами боя быков.
Маленький человечек сидел и смотрел на Мануэля.
– Я думал, ты убит, – сказал он.
Мануэль быстро постучал костяшками пальцев по столу. Маленький человечек сидел и смотрел на него через стол.
– Сколько у тебя выходов за этот год? – спросил Ретана.
– Один, – ответил Мануэль.
– Только тот один? – спросил маленький человечек.
– Только.
– Я читал об этом в газетах, – сказал Ретана. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на Мануэля.
Мануэль поглядел на чучело быка. Он не раз видел его и раньше. Он питал к нему что-то похожее на родственные чувства. Лет девять назад бык убил его брата, того, что подавал надежды. Мануэль хорошо помнил этот день. На дубовом щите, к которому была прикреплена бычья голова, поблескивала медная дощечка с надписью. Мануэль не мог прочесть ее, но он предполагал, что это в память его брата. Что ж, он был славный мальчик.
На дощечке было написано: "Бык Марипоса, с ганадерии герцога Верагуа, вспоровший семь лошадей и убивший Антонио Гарсиа, новильеро, 27 апреля 1909 года".
Ретана заметил, что Мануэль смотрит на бычью голову.
– На воскресенье герцог прислал мне такую партию, что без скандала не обойдется, – сказал он. – Они все разбиты на ноги. Что говорят о них в кафе?
– Не знаю, – ответил Мануэль. – Я только что приехал.
– Да, – сказал Ретана. – У тебя и чемодан с собой.
Откинувшись на спинку стула, он смотрел на Мануэля через большой стол.
– Садись, – сказал он. – Сними шляпу.
Мануэль сел; без шляпы лицо его стало совсем другим. Косичка матадора, пришпиленная на макушке, чтобы она держалась под шляпой, нелепо торчала над бледным лицом.
– Ты плохо выглядишь, – сказал Ретана.
– Я только что из больницы, – сказал Мануэль,
– Я слышал, будто тебе отняли ногу.
– Нет, – сказал Мануэль. – Обошлось.
Ретана наклонился вперед и пододвинул Мануэлю стоявший на столе деревянный ящичек с сигаретами.
– Бери, – сказал он.
– Спасибо.
Мануэль закурил.
– А ты? – сказал он, протягивая Ретане зажженную спичку.
– Нет. – Ретана помахал рукой. – Не курю.
Ретана молча смотрел, как Мануэль курит.
– Почему ты не подыщешь себе какую-нибудь работу? – спросил Ретана.
– Я не хочу какую-нибудь, – сказал Мануэль. – Я матадор.
– Нет больше матадоров, – сказал Ретана.
– Я матадор, – сказал Мануэль.
– Да, сидя у меня в конторе.
Мануэль засмеялся.
Ретана молча смотрел на Мануэля.
– Я могу выпустить тебя вечером, если хочешь, – предложил Ретана.
– Когда? – спросил Мануэль.
– Завтра.
– Не люблю быть заменой, – сказал Мануэль. Именно так все они погибают. Именно так погиб Сальвадор. Он постучал костяшками пальцев по столу.
– Больше у меня ничего нет, – сказал Ретана.
– Почему бы тебе не выпустить меня днем на будущей неделе? – спросил Мануэль.
– Сбора не сделаешь, – ответил Ретана. – Публика требует только Литри, Рубито и Ля Торро. Эти хорошо работают.
– Публика придет смотреть меня, – с надеждой сказал Мануэль.
– Нет, не придет. Тебя уже давно забыли.
– Я могу хорошо работать, – сказал Мануэль.
– Предлагаю тебе выступить завтра вечером после клоунады, – повторил Ретана. – Будешь работать с Эрнандесом и можешь убить двух новильо .
– Чьи новильо? – спросил Мануэль.
– Не знаю. Что найдется в коррале. Из тех, которых ветеринары не допустили к дневным боям.
– Не люблю быть заменой, – сказал Мануэль.
– Как хочешь, – сказал Ретана.
Он наклонился над бумагами. Разговор больше не интересовал его. Сочувствие, которое на минуту вызвал в нем Мануэль, напомнив о старых временах, уже исчезло. Он охотно заменит им Чавеса, потому что это обойдется дешево. Но и других можно иметь по дешевке. Все же он хотел бы помочь Мануэлю. Ну что ж, завтра он может выступить. Теперь его дело решать.
– А сколько ты мне заплатишь? – спросил Мануэль. Он все еще тешил себя мыслью, что откажется. Но он знал, что не может отказаться.
– Двести пятьдесят песет, – ответил Ретана. Он хотел дать пятьсот, но когда он разжал губы, они сказали двести пятьдесят.
– Виляльте ты платишь семь тысяч, – сказал Мануэль.
– Но ты не Виляльта, – ответил Ретана.
– Я знаю, – сказал Мануэль.
– Он делает сборы, Маноло, – объяснил Ретана.
– Конечно, – сказал Мануэль. Он встал. – Дай триста, Ретана.
– Хорошо, – согласился Ретана. Он достал из ящика стола листок бумаги.
– А можно мне пятьдесят получить сейчас? – спросил Мануэль.
– Пожалуйста, – сказал Ретана. Он вынул из бумажника кредитку в пятьдесят песет и, развернув ее, положил на стол.
Мануэль взял деньги и спрятал в карман.
– А куадрилья? – спросил он.
– Будут ребята, которые всегда работают у меня по вечерам. Они – ничего.
– А пикадоры?
– Пикадоры неважные, – признался Ретана.
– Мне нужен хоть один хороший пикадор, – сказал Мануэль.
– Найми его, – сказал Ретана. – Ступай и найми.
– Только не за те же деньги, – возразил Мануэль. – Не могу же я оплачивать пикадора из этих шестидесяти дуро.
Ретана ничего не ответил, только посмотрел через стол на Мануэля.
– Ты сам знаешь, что мне нужен хоть один хороший пикадор, – сказал Мануэль.
Ретана, не отвечая, смотрел на Мануэля словно откуда-то очень издалека.
– Так не годится, – сказал Мануэль.
Ретана все еще разглядывал его, откинувшись на спинку стула, разглядывал откуда-то издалека.
– У нас есть свои пикадоры, – сказал он.
– Знаю, – сказал Мануэль, – знаю я твоих пикадоров.
Ретана не улыбнулся. Мануэль понял, что дело кончено.
– Я хочу только равных шансов, – негромко сказал Мануэль. – Когда я выйду на арену, нужно, чтобы я мог подступиться к быку. Для этого довольно одного хорошего пикадора.
Он обращался к человеку, который уже не слушал его.
– Если тебе нужно что-нибудь сверх положенного, – сказал Ретана, – доставай сам. Будет работать наша куадрилья. Приводи своих пикадоров, сколько хочешь. Клоунада кончается в десять тридцать.
– Хорошо, – сказал Мануэль. – Если это твое последнее слово.
– Да, – сказал Ретана.
– До завтра, – сказал Мануэль.
– Я буду там, – сказал Ретана.
Мануэль поднял свой чемодан и вышел,
– Захлопни дверь! – крикнул Ретана.
Мануэль оглянулся. Ретана сидел, наклонившись над столом, и просматривал бумаги. Мануэль плотно притворил дверь, и замок щелкнул.
Он спустился по лестнице и вышел из подъезда на залитую солнцем улицу. Было очень жарко, и отблеск солнца на белых зданиях больно резнул глаза. Он пошел к Пуэрта-дель-Соль по теневой стороне крутой улицы. Тень была плотная и свежая, как проточная вода. Но когда он пересекал поперечные улицы, зной сразу охватывал его. Среди встречавшихся ему людей Мануэль не заметил ни одного знакомого лица.
Перед самой Пуэрта-дель-Соль он зашел в кафе.
В кафе было пустовато. Только немногие посетители сидели за столиками у стены. За одним из столиков четверо играли в карты. Остальные сидели, прислонившись к стене, и курили; перед ними стояли пустые рюмки и чашки из-под кофе. Мануэль прошел через длинный зал в маленькую заднюю комнату. В углу за столиком сидел человек и спал. Мануэль сел за один из столиков.
Вошел официант и остановился возле Мануэля.
– Вы не видели Сурито? – спросил его Мануэль.
– Он приходил утром, – ответил официант. – Теперь он раньше пяти не придет.
– Дайте мне кофе с молоком и рюмку коньяку, – сказал Мануэль.
Официант вернулся, неся поднос с большим стаканом для кофе и рюмкой. В левой руке он держал бутылку коньяку. Описав подносом дугу, он все сразу поставил на стол, а мальчик, который шел за ним, налил в стакан кофе и молока из двух блестящих кофейников с длинными ручками.
Мануэль снял шляпу, и официант увидел косичку, приколотую надо лбом. Наливая коньяк в рюмку, стоявшую возле стакана кофе, он подмигнул мальчику. Мальчик с любопытством посмотрел на бледное лицо Мануэля.
– Вы будете здесь выступать? – спросил официант, закупоривая бутылку.
– Да, – сказал Мануэль. – Завтра.
Официант медлил у столика, прижав дно бутылки к бедру.
– В клоунаде? – спросил он. Мальчик смутился и отвел глаза.
– Нет, после.
– А я думал, что будут Чавес и Эрнандес, – сказал официант.