- Глупая. Какая ты глупая, - успокаивал ее Степан. - О чем плачешь? О чем? Ведь не ты дезертировала. Да и какой он тебе муж? Без году неделя. Подумаешь. Ну, хватит, хватит. Кому говорят…
Он долго еще утешал ее. Успокаиваясь, она плакала все тише и тише и наконец совсем умолкла, только время от времени вздрагивала всем телом и по-детски жалобно всхлипывала. Степан приподнял ее голову, стер слезы со щек и не удержался - поцеловал в закрытый глаз. Почувствовав под губами слабый трепет ресниц, обнял ее крепче и стал жадно целовать в щеки, в глаза, в губы. Вера не отвечала на его поцелуи. Верхняя пуговица блузки расстегнулась, обнажив налитые упругие груди и глубокую ложбинку между ними. Степан не сдержался и поцеловал эту ложбинку. Обмякшее Верино тело мгновенно стало пружинистым и сильным. Резким движением она отстранилась от Степана, прикрыла ладонью грудь.
- Не надо. Не трогай меня. Ты мне нравишься. Ты хороший… Но я не хочу так. Если ты ради этого… Только для этого…
- Что ты, Верочка. Прости, если обидел. Как-то само собой получилось. Не сердись…
- Все равно… - она покачала головой. - Не надо так.
Подошла к комоду. Заглянула в зеркальце. Машинально пригладила волосы, застегнула блузку.
- Ложись спать.
- Чего уж ложиться. Пятый час. Поеду. Дорогой отосплюсь.
- Поспал бы хоть немного.
- Да нет, поеду.
Она не удерживала. Степан оделся. Пожал руку заплаканной имениннице и ушел.
4.
От бессонницы и бражки шумело в голове. Во рту было горячо и горько. Ноги слушались плохо. Мысли путались.
Но вот мороз сцапал Степана ледяными лапищами, дохнул за воротник колючим холодом и сразу согнал и хмель, и сонливость. Ноги зашагали проворнее, в голове прояснилось.
На колхозной конюшне - сонная тишина. Сторожа Степан обнаружил спящим за горячей печкой в сторожке. Вдвоем они быстро запрягли каурого райкомовского мерина. Пожелав старику счастливо дозоревать, Степан выехал на пустынную белую улицу деревни.
Каурка затрусил нешибкой рысью. Маленькая кошевка легко скользила по накатанной дороге. Промерзший снег тонко пел под полозьями.
Степан поднял воротник тулупа, повернул к ветру спиной и задумался. Прожитый день оказался полным неожиданностей. Было над чем поразмыслить. "Неладно у нас получилось с Верой. Надо было поговорить до вечеринки. Но тогда все именины - по боку. И так ей этот праздник на всю жизнь запомнится. Бедная. А как плакала. Вот сволочь этот ее муженек. Странно все-таки устроена жизнь. Человек думает, что он сам хозяин своей судьбы, а на деле иное получается. Люди связаны друг с другом тысячами невидимых нитей. И они так запутаны. Я никогда не видел этого Федора, а ненавижу его. И не только потому, что он дезертир, а и потому, что он принес ей горе. Она замечательная. Искренняя, честная и… красивая. А губы соленые. Это от слез. Наверное, я ее люблю. Надо было остаться, утром поговорили бы по душам. Тяжело ей. А что впереди? Поймают его, не поймают - все равно ей не легче. Может быть, Шамов прав. Жена дезертира и - комсорг. Снимать ее не за что и оставлять нельзя".
Борька Лазарев встретил Степана на крыльце и вместо привета выпалил:
- Кораблева сюда раз пять звонила. Говорит, ты очень нужен Василь Иванычу. Звони ему.
- Чего звонить. Отведи лошадь на конюшню, а я прямо к нему.
Когда Степан вошел в кабинет, Рыбаков что-то писал. Увидев вошедшего, нахмурился. Широко расставленные глаза блеснули недобрым огнем. Смахнув со лба прядь волос, спросил:
- Пришел?
- Пришел. - Степан растерянно улыбнулся.
- Садись. Рассказывай.
- О чем? - встревожился Степан.
- Ты же в "Колосе" был?
- Да. - Степан неловко присел на стул. Обтер потные ладони о галифе. Ему нестерпимо захотелось курить, но он не решался спросить разрешения. Зазвонил телефон. Василий Иванович долго разговаривал с директором Рачевской МТС о семенах, запчастях и еще о чем-то. Занятый собственными мыслями, Степан не прислушивался к разговору и не понял, что к нему относится вопрос Рыбакова: "Ну так как?" И только когда Василий Иванович спросил: "Задремал, что ли?" - парень опомнился, виновато пробормотал:
- Нет, почему же…
- Тогда рассказывай, как комсомольцы решили о Садовщиковой. Ты ведь туда за этим ездил.
- Да… то есть нет… Я-то сначала поехал, чтобы проверить, как они корма расходуют. Я же вам звонил. А потом, то есть не потом, а перед самым отъездом Шамов сказал мне про дезертирство и что надо Садовщикову снимать. Ну а я… не согласился… она… честное слово, она ни при чем и…
- Значит, ты считаешь, что жена дезертира может возглавлять комсомольскую организацию? Так? Жалко ее? Молодая, красивая и все такое прочее… Пусть другие вершат неправый суд, а я постою в сторонке, понаблюдаю, потом пожалею невинную жертву. А тебе ведомо такое понятие, как классовая борьба, ты думал когда-нибудь над словами: "Кто не с нами, тот против нас"? Мальчишка. Лопух зеленый. Сейчас все, понимаешь, все должно быть подчинено войне. Все человеческие отношения: добро и зло, любовь и ненависть - все регулируется войной. Сегодня ты пожалел жену дезертира, завтра - его мать, послезавтра его самого. Это крутая и скользкая дорожка. На нее как ступил, так и ухнул до самого дна. В классовой борьбе чувство класса является высшим чувством, определяющим все поступки человека. Нет ни брата, ни сестры, ни матери, ни отца. Есть союзники и враги. И никакой середины. Тот, кто колеблется, кто болтается между двумя берегами, - тот худший враг, потому что он может переметнуться в самую трудную минуту, ударить в спину. Вот и скажи: созрел ты до понимания этого закона, способен проводить его в жизнь, подчинять ему всего себя? Да или нет?
Степан молчал. В нем все было напряжено до крайнего предела. Ему не верят, в нем сомневаются. И кто? Рыбаков. Он собрал всю свою волю, чтобы не разрыдаться. У него не осталось сил даже на то, чтобы сказать коротенькое "да". А Рыбаков молчал и ждал, глядя парню прямо в глаза. С трудом разомкнув выцветшие губы, Степан прошептал: "Да" и почувствовал слезы на щеках. Изо всех сил стиснул зубы, сжал кулаки - не помогло.
- Кури. - Василий Иванович положил перед ним кисет и отошел к карте.
Степан понял, что ему поверили. От слез все расплывалось перед глазами. Дрожащими руками скрутил огромную папиросу. Прикурил и, не разжимая рта, тянул и тянул едкий дым, выпуская его через ноздри.
- Завтра поедешь в "Колос", - донесся от карты голос Рыбакова. - Соберешь закрытое комсомольское собрание и доложишь о дезертирстве мужа Садовщиковой. Послушаешь, как к этому отнесутся комсомольцы. Уверен, там ты сам показнишься за свою ошибку. Садовщикову не надо оскорблять ни подозрениями, ни обидными намеками. Я верю в ее порядочность, а в таком деле не трудно оттолкнуть, озлобить человека и потерять его. Это было бы грубой ошибкой. Но не надо и бояться называть вещи своими именами, не закруглять острых углов. Нужно, чтобы все поняли: позор предательства пятном ложится на весь род предателя. Сумеешь?
- Да.
- Подумай над всем этим, как следует подумай, Такие уроки надо запоминать на всю жизнь.
Степан опомнился на улице. Не хотелось никого видеть. Только побыть одному, разобраться в случившемся, а главное - подумать о завтрашнем дне. Как снова встретиться с Верой, что сказать ей и комсомольцам? После вечеринки, после поцелуев, после невольного признания в любви…
5.
В эту ночь Вера не ложилась спать. Проводив Степана, она до утра бестолково металась в пустой полутемной горнице, не находя себе места.
На утреннюю дойку пришла раньше всех. Торопливо подоила коров, сдала молоко и, сославшись на нездоровье, ушла домой.
На полпути ее догнала Дуняша. Подождала, не скажет ли чего подружка, и заговорила первой.
- Ты чего ровно ошпаренная? Что стряслось?
- Голова болит. Наверно, простыла.
- Полно врать-то. Думаешь, я не вижу? Не хочешь - не говори, неволить не стану. Степан, что ль, обидел?
- С чего взяла? Он сразу после тебя ушел. Тошно что-то, и голова кружится. Верно, и в самом деле заболела.
- Ну, давай-давай, сочиняй похлеще, - надулась Дуня и свернула с дороги в первый проулок.
Дуня была самой близкой подругой, но и с ней Вера не решалась поделиться своим горем. Даже матери ничего не сказала. Не смогла, язык не повернулся выговорить такое. Да и побоялась: у матери сердце больное, а такая весть и здорового собьет с ног.
Так и осталась Вера один на один со своим горем. Снова ходила по горнице. Вдоль и поперек. Иногда останавливалась перед зеркалом, подолгу бессмысленно разглядывала свое отражение. Окончательно обессилев, валилась на кровать, но через минуту вскакивала.
За долгие черные часы одиночества Вера не раз принималась за воспоминания, пыталась в прошлом нащупать корешки своей беды. С болезненным упорством припомнила каждую мелочь, связанную с Федором.
…В октябре Федор получил повестку с приказом явиться в райвоенкомат для отправки в часть. Последнюю ночь они провели без сна. Он измучил ее, требуя каких-то особых клятв верности. Он то униженно просил ее, то угрожал. На смену бурным ласкам приходили минуты каменного безмолвия и злобного недоверия. Потом все начиналось сначала. Если бы завтра он не уезжал на войну… Только потому она и терпела. Но когда Федор пристал к ней с нелепым вопросом: "Ты моя? Скажи, ты - моя?", она не выдержала: "Как тебе не стыдно. Я ведь не вещь, не частная собственность!" Он взбеленился и набросился на нее с упреками: "Ты только и ждешь, когда я уеду. Муж уже надоел. Любовника приглядела?"
Вера расплакалась. Он встал на колени, целовал ее руки и со слезами просил прощения.
Когда автомашина с призывниками скрылась, Вера почувствовала облегчение.
"Хорошо, что уехал, - подумала она и ужаснулась этой мысли. - Он же мой муж, и я его люблю, - принялась убеждать себя. - А люблю ли?.." С тех пор сомнение жило в ней, как заноза в теле, болезненно напоминая о себе.
Нет, она не тосковала о муже. Из-за болезни матери легло на ее плечи домашнее хозяйство, колхоз закрепил за ней двадцать дойных коров. А тут еще комсомольские дела.
Время врачует и телесные, и душевные раны. Постепенно все отстаивается, оседает муть. И то, о чем когда-то Вера боялась думать, теперь уже не причиняло ей прежней боли. Она не однажды спокойно, как о чем-то постороннем, думала о своей жизни, о Федоре. Он был на войне, и она всем сердцем желала ему остаться живым. Желала совсем не потому, что он - ее муж, а потому, что он - там, он - солдат, он - в общем-то неплохой парень. И как-то само собой решился мучивший ее вопрос. Вера поняла, что не любит Федора. Но по-прежнему ее письма к мужу заканчивались словами, что она ждет его, верит в его победу и надеется на скорую встречу. Что будет потом, после войны, как тогда сложатся их отношения, Вера не хотела думать.
И вдруг Федор - дезертир. А она - уже не комсомольский секретарь и лучшая доярка колхоза, а жена предателя Родины. "Как же теперь смотреть в глаза людям? Как встречаться с Дарьей Щенниковой и Ефросиньей Душиной? Как призывать людей помогать фронту, если муж предал этот фронт, предал свой народ?"
Не было сил ответить на эти вопросы. Ничто не могло оправдать измену Родине. Народ многое прощает своим сынам, но к изменникам он всегда беспощаден…
"Как же быть? Как сказать, что муж - предатель… Не могу. Пусть скажут другие. Ведь мог это сделать Степан. Он… он любит меня. Верит, что я сама скажу. Но я не могу. Пусть судят - не могу… Только бы смыть, соскрести это пятно со своей фамилии. Отречься от Федора - скажут: шкуру спасаю. Попроситься на фронт - не возьмут: жена дезертира. И все-таки должен быть выход. Надо только его найти. Найти".
Весь день она не выходила из дому. Если бы можно было с кем-то посоветоваться, разделить тяжесть навалившегося горя. Заболей она дурной болезнью, укради, обмани или сверши любое другое преступление, не задумываясь, доверила б свою тайну Дуняшке. Но сказать об этом…
А Дуня, конечно же, чувствовала, что подругу настигла беда и та глубоко страдает. Несколько раз забегала к Вере, не расспрашивала ее, не допытывалась: не каменная, в конце концов не выдержит и расскажет сама. Но Вера не рассказывала, и, разобидевшись, Дуняша сердито хлопала дверью и уходила, а час спустя опять возвращалась.
Наконец, измученная бесплодными раздумьями, Вера не выдержала.
- Какая я несчастная! Ну, скажи, за что я такая несчастная?
- Да что у тебя случилось? - с притворной строгостью прикрикнула Дуня, а у самой слезы навернулись на глаза.
- Федька…
- Убили? - ахнула Дуня.
Вера отрицательно покачала головой.
- Покалечили?
- Хуже.
- Да говори ты толком!
- Дезертир.
- Де-зер-тир, - шепотом повторила Дуня и замерла с полуоткрытым ртом в полной растерянности.
Вера обняла подругу и горько заплакала, сердито выкрикивая сквозь слезы:
- Бежал с фронта. Подлец!.. Куда же я теперь? Как же… людям в глаза смотреть? Он же муж. Муж, будь он проклят. Предатель…
Дуняша не выдержала и тоже расплакалась. А потом принялась утешать подругу. Последними словами поносила Федора, говорила, что он не стоит ни слез, ни волнений, уверяла, что его позор не прилипнет к Вере.
Провожая Дуняшу на крыльцо, Вера попросила:
- Ты пока никому ни слова.
- Что ты, Верка? И не думай. Ты только матери скажи заранее. Чтоб не вдруг. У нее сердце-то совсем никуда. Надо потихоньку подготовить.
- Ладно… Скажу.
И опять Вера не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала о завтрашнем дне. Завтра все узнают о ее позоре. Такая весть нигде не залежится. Вот почему тот лейтенант так смотрел на нее. Теперь все будут так смотреть. Все-все. Жена предателя. Дезертира…
С этими мыслями она забылась на свету, с ними и проснулась. Голова была тяжелая, ломило виски, не хотелось даже открывать глаз. Из кухни глухо долетели какие-то звуки. Тонко звякнуло ведро: мать собирается доить корову. Подружки уже вернулись с фермы. Скоро прибежит Дуняшка. Прибежит ли? Захочет ли быть подругой дезертировой жены? Сколько хороших людей сгубила война, а этого миновали и бомбы, и пули. Где же справедливость? Где?
Вера склонилась у рукомойника, когда дверь с треском распахнулась и в белых клубах студеного пара появился Степан Синельников.
- Здравствуй.
- Ты что? - всполошилась Вера. - Что? А?
Подошла к нему вплотную, широко раскрытыми глазами впилась в парня. А он не посмел встретиться с ней взглядом, опустил голову и мял в руках старенький малахай. Нет, вовсе не просто ударить человека в сердце. Даже если это надо, если иначе нельзя, если нет другого выхода из проклятого тупика. И пусть этот человек - жена предателя и за сочувствие к ней можно лишиться самого дорогого в жизни - все равно. Но и стоять столбом, трусливо опустив глаза, - тоже не выход. Степан заставил себя поднять голову.
- Ты говорила кому-нибудь?
Она хотела что-то ответить, но не смогла разомкнуть дрожащие губы и только покачала головой.
- Сегодня соберем комсомольцев и коммунистов. И ты скажешь.
- О!..
- Сама.
- Как же…
- Сама скажешь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1.
Сегодня все получалось не так, как нужно. Шиворот-навыворот. Вадим забыл дома тетрадь по геометрии и за невыполнение домашних заданий схватил двойку. Отвечая на уроке истории, перепутал все даты, и старенькая историчка, сказав свое излюбленное "Ай-ай, Шамов", вкатила ему еще одну двойку. В раздевалке зацепился за гвоздь, порвал куртку. А теперь вот ни с того ни с сего остановился посреди дороги, прислонился спиной к столбу и застыл, глядя перед собой невидящими глазами. Тут его и заприметила одноклассница Люся Черкашина - маленькая курносая насмешница. Она с минуту постояла перед ним, многозначительно покашливая, а потом, не выдержав, крикнула:
- Привет, артиллерист!
- Что тебе? - сердито спросил Вадим, опомнившись.
- Да ничего, - сквозь смех проговорила Люся. - Иду, смотрю: человек добровольно в сосульку превращается. Решила спасти невинную душу от гибели.
- Хватит болтать, - огрызнулся он и, оттолкнувшись спиной от столба, шагнул. Одеревеневшие от долгого стояния ноги подогнулись, и Вадим едва не шлепнулся в снег. Пришлось побалансировать руками. А Люська хохотала на всю улицу.
- Погоди, Вадик, я домой сбегаю, костыль принесу. А то тебя ветер повалит. Надо же так известись, иссохнуть парню. Ох, любовь, злая штука…