- Ты говоришь гадости. Тебе, видно, доставляет удовольствие оскорблять отца. - Глубоко вздохнул, будто всхлипнул. Привычным движением заложил руки за спину. - Я коммунист, партийный работник, и для меня всего дороже интересы Родины. Ради победы над фашизмом я готов пожертвовать всем, даже… даже тобой. - Снова тяжелый вздох. - Но есть объективные причины. Болезнь, например. Думаешь, я сидел бы здесь, ездил по колхозам, писал докладные? Чепуха. Я с радостью ушел бы на фронт. Сейчас. Сию минуту. И кем угодно. Лишь бы туда, на передний край, где решаются судьбы страны. - Выдержал небольшую паузу, безнадежно развел руками. - Увы. Фронту нужны здоровые. Больной там - лишняя обуза. И я смирился. Но в меру сил своих тоже кую победу. Будешь работать и ты. Садись на трактор, становись к станку. Я не хочу делать из тебя канцеляриста. - Богдан Данилович перевел дыхание. Сел, показав сыну на стул. - Что касается этого заключения, думаю, Роман Спиридонович прав. В детстве ты был хилым. Врачи находили врожденный порок сердца и пророчили тебе недолгую жизнь. Мы сделали все, чтобы поправить твое здоровье… - Он осекся: испугался, что сейчас Вадим подумает о матери. - В общем, удалось загнать болезнь вглубь. Загнать, но не выгнать. Потому-то Роман Спиридонович и обнаружил твой порок. В суровых условиях фронта ты сразу сдашь и станешь обузой для армии. Работая же в тылу, будешь ее достойным помощником. А ты, не разобравшись, оскорбил человека, бросил тень подозрения на его доброе имя. Эх ты, торопыга. - Он ласково погладил плечо сына.
Вадим опустил голову и принялся крутить пуговку на обшлаге рукава. Богдан Данилович решил, что сын смирился.
- Ладно, - примирительно сказал он. - Объяснились, и хорошо. Давай сюда направление. Тебе неудобно его возвращать. Я сам поговорю с военкомом.
- Не дам. - Вадим исподлобья глянул на отца. - Съезжу в Ишим, тогда будет видно. Если Роман Спиридонович окажется прав, извинюсь перед ним. А никакой сделки мне не надо.
- Хватит болтать! - закричал Шамов-старший. - Я не намерен выслушивать этот бред. Сейчас же положи на стол эту бумажку!
- Эх ты. - На глазах Вадима закипели злые слезы. - А еще коммунист. Сам подальше от фронта уехал и меня хочешь? Твой Роман Спиридонович - продажный холуй. Совестью торгует. И ты с ним…
- Молчать! - Богдан Данилович пинком опрокинул стул. Сжав кулаки, угрожающе двинулся на сына.
Вадим вцепился в уголок стола. Сказал звенящим шепотом, отделяя слово от слова:
- Если ударишь - уйду. Как мама.
Прошел мимо отца. Упал на кровать, ткнулся лицом в подушку.
Унимая взбудораженные нервы, Богдан Данилович долго ходил по кухне. Потом, погасив лампу, ушел в свою комнату, на цыпочках приблизился к постели, тихо окликнул:
- Спишь, Валя?
Она не отозвалась. "Слава богу", - облегченно вздохнул Шамов.
4.
За день Валя так устала, что едва коснулась головой подушки - сразу заснула. Не слышала даже, как Богдан Данилович ложился. Но когда он поднялся и пошел к Вадиму на кухню, проснулась. Она слышала весь разговор отца с сыном.
Валя с первого взгляда невзлюбила молчаливого парня с пепельными мягкими волосами и светло-голубыми, прозрачными глазами. Эти глаза всегда смотрели на нее с презрением и ненавистью. Она пугалась их взгляда, боялась оказаться с ним наедине. Про себя она окрестила Вадима "змеенышем". Теперь Валя убедилась, что дала пасынку верное прозвище. Как он с отцом разговаривает! Такого отца поискать: умный, добрый, заботливый. А этот щенок только и норовит укусить его побольнее. Другой отец за такие слова три шкуры спустил бы, а Богдан - интеллигент, он и прикрикнуть-то как следует не может. Если бы она не третий день была хозяйкой в этом доме, если бы Вадим не был ей почти ровесником, Валя не промолчала бы сейчас. "Ударишь - уйду, как мама". Никуда бы не ушел… А почему он так сказал: "Уйду, как мама"? Валя знала, что Богдан Данилович приехал сюда с женой и они два месяца жили вместе. Соседка говорила, что Шамовы жили дружно. Почему и куда тогда она уехала? Богдан Данилович уверял, что они разошлись еще до войны и только формально поддерживали отношения. Так он и Рыбакову объяснил. А этот - "уйду, как мама". Не мог же Богдан сказать неправду. Зачем ему лгать? Вале все равно - кто и куда ушел. Она любит его. Любит. И ради него готова на все. Рядом с ним, вместе с ним ей ничто не страшно. Все по силам, все по плечу. Как они заживут после войны! Главное - они любят друг друга. Теперь только захоти - и достигнешь всего, чего ни пожелаешь… А этот поганец все время норовит подлить им горечи. Хватит с нее горького. Хватит тревог и слез. Она сыта всем этим, сыта по горло…
С того самого вечера, когда Шамов, заворожив ее словами, неожиданно поцеловал, Валя как будто слегка захмелела, и все виделось ей по-иному, чем прежде. Она уже не замечала, что Шамов стар в сравнении с ней и некрасив, что товарищи считают его высокомерным и заносчивым.
Он был умен, даже мудр. Ей еще не приходилось сталкиваться с такими людьми. Она считала себя самой обыкновенной и всегда почтительно относилась к тем, кто был образованнее и умнее. А этот вдруг поставил ее рядом. Делился с ней своими мыслями и даже советовался. Разве от этого не закружится голова?
Иной раз, почувствовав на своей голове тяжелую ладонь Шамова, она закрывала глаза и представляла себя маленькой девочкой, которую ласкает отец.
Раньше ей самой приходилось выбирать себе дорогу, самостоятельно решать - как быть? Она устала от этого и с чувством глубокого облегчения оперлась на твердую мужскую руку. Теперь муж думал и решал за нее, легко и просто находя выход из любого затруднительного положения. Не надо было ни сомневаться, ни мучиться. Только спроси.
Ее никто еще не любил. Он первый разбудил дремавшее в ней чувство. Валя без раздумий и колебаний стала любовницей Шамова. Правда, и после этого она все еще робела перед ним. Ее сковывала шамовская важность, превосходство лет и жизненного опыта.
Порой она задумывалась над своим отношением к Шамову. "Такая ли бывает любовь? - спрашивала она себя. - Я не смею даже назвать его по имени, боюсь подойти без зова". Вопрос был неприятен, и она спешила отмахнуться от него: "Я счастлива, а это главное". И всю силу первого чувства она обратила на заботу о любимом. С наслаждением, до полного изнеможения работала она в его доме, работала как заводная, без передышки и радовалась от сознания, что без ее забот он бы давно пропал.
Богдан Данилович принимал ее ухаживания с благодарной улыбкой, целовал руки, с шутливым поклоном говорил "спасибо".
- Валечка, дай, пожалуйста, мне свежую сорочку.
- Валечка, у меня грязный носовой платок.
- Валечка, будь добра - отдай починить мои бурки.
- Валечка, расстарайся стаканчик чайку, да покрепче.
- Валечка, разыщи, пожалуйста, печника, у нас задымила печка.
И она разыскивала, меняла, отдавала, доставала. И еще служила. Рыбаков любил четкость и порядок в бумагах, как и в делах. А этого нелегко было добиться, ведь помощник вел все делопроизводство и громадную переписку райкома партии.
Нет, она не раскаивалась в случившемся, но ее начинала тяготить неопределенность их отношений. В самом деле, кто она ему: жена, любовница? Каким-то особым чутьем Богдан Данилович всегда улавливал перемену в ее настроении. Стоило ей захандрить - и он уже тут как тут. Он ласкал ее, целовал потрескавшиеся обветренные руки, губы, а сам говорил, говорил.
- Ты утомлена сегодня. Плюнь на всю эту кухню. К черту супы и стирки. Лучше я буду есть сухую картошку, ходить в замызганной гимнастерке, чем видеть эти натруженные руки, покрасневшие от усталости глаза. Или давай я сам почищу картошку. Думаешь, не сумею? Смотри, как ловко разделаюсь с ней.
С этими словами он брал картофелину и кромсал ее со всех сторон. Валя смеялась, отнимала у него картошку и принималась проворно чистить. Он громко восхищался ее ловкостью и сноровкой, а потом начинал какой-нибудь умный разговор о смысле жизни или о назначении и сущности искусства. При этом он то и дело поглаживал ее плечи, волосы, целовал в щеку…
Валя успокаивалась. Но достаточно было встречи с шамовской соседкой - и прежние сомнения снова одолевали ее.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды Рыбаков не спросил ее:
- Ты что, Валентина, стала Шамовой?
Она вспыхнула и опустила голову. Узнав об этом разговоре, Богдан Данилович с ласковым упреком проговорил:
- Чего же ты расстроилась? Надо было сказать: "Да, Шамовой". Это же чистая формальность. Сегодня сходим в загс, и переноси ко мне свое приданое.
- Какое у меня приданое, - потупилась Валя.
- Все будет, Валечка. Ты и без нарядов красавица. Но будут и наряды. Все будет, дай только срок…
Так Валя Кораблева стала женой Богдана Даниловича. "Все плохое теперь позади", - радовалась она, развешивая в шкафу свои платья. А что впереди? Там ей виделась широкая дорога, до самого горизонта, позолоченного лучами восходящего солнца…
Где-то далеко-далеко отсюда бушевала кроваво-черная жестокая война. Горела, дымилась родная земля, и тревожное зарево невиданного пожарища освещало всю страну. И здесь, в далекой от переднего края Сибири, видны были отблески этого зарева и воздух был пропитан едкой гарью пожарищ. Иногда война представлялась Вале гигантским вихрем, который бушует над всей землей. И только сюда, за порог этого дома, не залетает жестокий вихрь. Ее дом - крохотный солнечный островок в бескрайнем жестоком смерче войны. И не было такой жертвы, на которую не решилась бы Валя, защищая свой островок…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1.
Короток зимний день: от обеда до вечера - воробьиный шаг. Пятый час, а без лампы не почитаешь: буквы расползаются перед глазами. Рыбаков устало выпрямился, расправил плечи, встал.
На углу стола в высокой железной треноге стояла тридцатилинейная лампа-молния. Ее горелку оседлала большая квадратная картонка с дырой посередине. На картонке - фонарное стекло "летучей мыши". Треножник и фонарное стекло в лампе придумал Лукьяныч. Старик очень гордился своим изобретением и не упускал случая похвастаться.
Василий Иванович зажег лампу. Кабинет озарился неярким желтоватым светом. Рыбаков снова подсел к столу. Оглядел серые, усталые лица членов бюро. Заседают сегодня с двенадцати часов. Бюро было закрытым, немногословным, трудным. Наконец-то закончился последний вопрос длиннющей повестки дня.
- Будем кончать, товарищи, - сказал Рыбаков, - кажется, все решили.
- Есть еще одно дело, - подал голос райпрокурор Коненко. - Я бы просил обсудить мою докладную. - Он торопливо вынул из портфеля листок бумаги и подал его Рыбакову.
Василий Иванович скользнул взглядом по прокурорской докладной.
"Довожу до вашего сведения о грубейшем нарушении революционной законности первым секретарем Малышенского райкома ВЛКСМ тов. Синельниковым С. Я.".
На худом смуглом лице Рыбакова появилось выражение недоумения.
- Что за дьявольщина, - процедил он сквозь зубы.
Неслышно поднялся второй секретарь райкома Тепляков. Приземистый, полный. Под широким ремнем отчетливо проступает внушительный животик. Круглое, рыхлое лицо усеяно вмятинками оспы. Голос у него высокий, но не звонкий. К тому же он не выговаривал букву "ч", произнося вместо нее мягкое "шь".
- Ше там случилось? - спросил он, подходя к столу.
Рыбаков протянул листок прокурору.
- Читай вслух свое донесение.
Сухим, негромким голосом читал Коненко строки докладной, в которой рассказывалось об организованном комсомольским секретарем "ограблении" граждан, перечислялись фамилии "пострадавших", указывались цифры нанесенного им ущерба.
"При этом, - говорилось в докладной, - комсомольцы оскорбляли обираемых граждан словами и действием…"
Прокурор просил у райкома партии санкции на привлечение коммуниста Синельникова к уголовной ответственности.
- Вот, черт! - Рыбаков так крутнул ручку настольного телефона, что она жалобно хрустнула. - Синельников? Рыбаков. Зайди ко мне. Немедленно. Бегом.
С силой хлопнул по рычажку. Откинулся на спинку стула.
- М-да, - неопределенно протянул Тепляков и умолк.
Наступило долгое молчание.
Первым нарушил его Шамов. Энергично растерев ладонью голый, тускло блестевший череп, он уверенно заговорил:
- Этого следовало ожидать. Синельников не раз грубо нарушал нормы партийной этики. Более того, он отказался выполнить прямое указание райкома о снятии с поста секретаря комсомольской организации жены дезертира Садовщикова. Превратил райком комсомола в ночной клуб. Собираются все, кому не лень, и до утра веселятся. Не располагаю фактами, но думаю, что дело не ограничивается только песнями и плясками. Некоторые руководящие работники района потакают ему, потворствуют. Это разлагающе действует на Синельникова. Он груб, несдержан, не считается с мнением партийных органов.
- Однобокая, субъективная характеристика, - резко сказала Федотова.
- Нельзя так, Богдан Данилович, - вмешался председатель райисполкома Плетнев, укоризненно глядя на Шамова. - Парню девятнадцать, день и ночь на работе. Замотался, одни глаза остались, а энергии - дай бог каждому из нас. Ну, иногда подзагнет на всю катушку, так ведь на то она и молодежь… - Плетнев широко улыбнулся. - На прошлой неделе начисто опустошил наш дровяник. Подговорил ребят, и они за ночь все наши дрова в райком комсомола перетаскали. Я на него тогда здорово нашумел. А он уперся - и ни в какую. Вы, говорит, обязаны обеспечить нас топливом. Мы вам кланялись. Теперь сами посидите без дров… Ну что ты скажешь? Конечно, это своеволие, даже беззаконие. Но ведь парень-то больно хорош. Огнем полыхает. Посмотрю на него - сердцу жарко. И молодежь за ним - хоть куда. Стоящий парень, а ты его аттестовал как последнего проходимца. Не одобряю его заскоков, но, ей-богу, все это от молодости, от самых лучших намерений. А ты - "нарушает нормы партийной этики". Тебе бы обвинителем в суде выступать, а не пропагандой заниматься.
- Я не нуждаюсь, товарищ Плетнев, в вашей характеристике. - Шамов гордо откинул голову назад, надменным взглядом скользнул по лицу председателя райисполкома. - Вы один из тех, кто своим попустительством разлагает Синельникова. Видели бы вы, как он вел себя в райкоме партии, когда я беседовал с ним о Садовщиковой.
- На ошибках учатся, - перебила Федотова. - Синельников осознал свою ошибку. Сам ее и исправил.
- Если вам, уважаемая Полина Михайловна, хочется, чтобы все дудели в одну дуду, я умолкаю. Но это вовсе не значит, что я разделяю ваше мнение, так как считаю его неправильным, исходящим из личных симпатий.
Рыбаков курил, молчал и слушал. Он мог подолгу, не проронив ни слова, внимательно слушать товарищей. В эти минуты он казался бесстрастным и даже равнодушным. И только те, кто хорошо знал Василия Ивановича, могли по его нахмуренным бровям и сосредоточенному взгляду догадаться, что, слушая других, он искал правильное решение.
- М-да, - многозначительно промычал Тепляков. Все повернулись к нему. - М-да, - повторил он. - Тут, конечно, надо разобраться, ше к шему. Шеловек он молодой, горящий. Опять же шибко своевольный, ше вздумает, то и робит. Зашем ему понадобился этот табак? Ше он с ним хошет делать - не понимаю. И ты, Коненко, нишего толком не пишешь.
- Мы с него допрос не снимали, потому и не знаем, для каких нужд отнимал он табак у граждан…
- А что это были за граждане? - поинтересовалась Федотова.
- Обыкновенные…
- Много ли их всего-то? - перебил Плетнев.
- К нам приходили трое. - Коненко щелкнул замком портфеля. - Все инвалиды войны, находятся на лечении и…
- Занимаются спекуляцией, - вставила Федотова.
- Не знаю, может быть, вы располагаете более точными сведениями. - Прокурор отвернулся от Федотовой и умолк.
Дверь приоткрылась. В щель просунулась лохматая голова Синельникова.
- Можно, Василий Иванович?
- Давай.
Степан вошел. Быстрым взглядом окинул собравшихся, вполголоса сказал:
- Здравствуйте.
- Здорово, - откликнулся Рыбаков. - Садись.
Больше никто не ответил на приветствие, и это удивило Степана: "Чего это они?" Степан устроился на стуле поудобнее, покашлял и вопросительно посмотрел на Федотову. Та отвела глаза, Степан забеспокоился: "Что-то случилось неприятное". Он стал перебирать в памяти события минувших дней.
Василий Иванович уколол пария сердитым взглядом.
- Ну, расскажи, товарищ секретарь, как ты до этого додумался?
- О чем вы спрашиваете?
Федотова подала ему прокурорскую докладную. Степан поднес листок к самому носу и, близоруко щурясь, пропуская целые строчки, торопливо прочел. Свернул бумагу трубочкой, зажал в кулаке. Посмотрел прямо в сердитые глаза Рыбакова и громко сказал:
- Это правда. Мы решили бороться со спекулянтами.. Рыскают по району целыми стаями. Как волки. Рабочих и колхозников обирают да еще…
- Откуда вам известно, что все эти люди - нетрудовые элементы? - перебил его прокурор.
- Мы документы проверяли… - голос у него задрожал от обиды и сорвался, - У всех… Двое имели справки с заводов. Заготовители. Мы их не тронули. Остальные - тунеядцы и хапуги…
- Сколько отобрали табаку? - с трудом сдерживая улыбку, мягко спросил Плетнев.
- Двести шестьдесят килограммов. У нас есть акт. Мы его отправили подшефной дивизии…
- Так. - Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. - Значит, ты считаешь, ничего особенного не произошло? Все в порядке. Совершили беззаконие, занялись грабежом - и вы же герои. Так, что ли?
- Почему герои? - Степан растерянно замигал короткими светлыми ресницами.
- Придется разъяснить тебе, что к чему. Садись. Давайте обсудим этот факт, товарищи. Кто будет говорить? Пожалуйста, товарищ Шамов.
Богдан Данилович встал. Повертел в тонких длинных пальцах янтарный мундштук, откашлялся. Он начал речь со сталинского высказывания о комсомоле, напомнил, что говорится об этом в решении XVIII партсъезда, подчеркнул их особую важность для настоящего момента и только после этого заговорил о Синельникове.
Снова перечислив все ему известные проступки комсомольского секретаря, назвал их политическим хулиганством, которое дискредитирует комсомол и в условиях военного времени наносит вред делу обороны.
Даже прокурор, чья докладная послужила причиной этого разговора, недовольно хмурился, нервно курил и несколько раз порывался вставить слово в пространную обвинительную речь Шамова.
Степан сидел как на иголках, с трудом сдерживая негодование. "Вот, черт, - со злой завистью и неприязнью думал он о Шамове, - к каждому случаю готовая цитата в голове. И Маркса, и Ленина назубок знает…"