- Ну, ладно. Обойдемся.
Все медленно двинулись по лыжне.
Впереди послышалось глухое ворчание и лай собаки. Лыжники прибавили шагу и скоро очутились на краю небольшой заснеженной поляны.
Огромный пес с ожесточенным рычанием кинулся на Рыбакова. Тот с трудом сдержал натиск матерой собаки, тыча в нее острием лыжной палки.
Дверь избушки распахнулась. Из нее выпрыгнул человек и плюхнулся у порога в снег. "Тертый калач", - подумал Василий Иванович и плотнее прижался к дереву.
- Кто тут? - долетел выкрик.
- Охотники, - ответил Рыбаков. - Товарища у нас подранили. Пускай здесь до завтра полежит. Утром мы за ним на коне приедем.
- Катись отсюда к… Как пришли, так и уходите.
- Тебе что, паразит, избы жалко? - повысил голос Рыбаков. - Убери своего пса, а то я его пристукну.
- Попробуй. Сам за ним отправишься.
Василий Иванович вынул из кармана пистолет. Выстрелил в оскаленную собачью пасть и повалился в снег. Собака взвизгнула и, высоко подпрыгнув, ткнулась мордой в сугроб. В ту же секунду ночную тишину спящего леса располосовала короткая автоматная очередь. Возле землянок заметались серые тени. Злой низкий голос крикнул: "Ложись! Чего мечетесь, как бараны". Тени упали в снег. Гулко ухнул винтовочный выстрел, и тот же голос, только приглушенный, зашипел: "Куда садишь, паразит? Трясучка. Отползай к окопам".
"Ого, тут даже окопы!" - подумал Рыбаков и, поднявшись на локте, властно закричал:
- Эй! Слушай! Кто хочет жить - выходи на середину. Будете сопротивляться - перебьем. Живо! - И после небольшой паузы: - Приготовить гранаты.
Несколько мгновений стояла зловещая тишина. Потом послышались приглушенные голоса. Они становились все громче, и скоро Рыбакову стало слышно каждое слово.
- Не хочу больше гнить в этой дыре. И подыхать не хочу.
- Попадешься, все равно расстреляют.
- Ну и … с ним. Двумя смертям не бывать.
- Брешет он. Сами повинимся - в штрафбат пошлют.
- Разговорчики! - прикрикнул низкий злой голос. - Живо в окоп. Ну? Перестреляю, сволочи!
- Иди ты к … матери, сука кулацкая. Мы за тебя кровяниться не будем. Воюй сам!
- Выходи на середину! - скомандовал Рыбаков.
На бледно-сером фоне снега показалась сгорбленная фигура с поднятыми руками. Покачиваясь, она медленно двинулась к центру поляны. Вторая, третья, четвертая… Семь человек с поднятыми руками сгрудились в кучу.
- Обыскать, - кивнул на них Василий Иванович.
- Есть, - откликнулся Чернявский.
Вдруг за избушкой хлопнул пистолетный выстрел, другой. Протараторила автоматная очередь, послышались крики.
- Чернявский и Ломов - здесь. Остальные за мной! - Рыбаков кинулся на шум.
За избушкой в снегу отчетливо виднелись глубокие следы. Побежали по ним.
Впереди замаячила невысокая фигура Степана. Он был без шапки, в распахнутом ватнике. Далеко за деревьями мелькало движущееся пятно.
Бухнул ружейный выстрел.
- Стой!!
Залаял автомат и смолк, будто подавился. В густой морозной тишине властный голос участкового уполномоченного скомандовал:
- Руки!
Через час двое лыжников убежали в Иринкино за подводами.
Наступил поздний зимний рассвет. Рыбаков обошел темные низкие землянки. В этих норах жили пятеро дезертиров и двое баптистов, скрывающихся от призыва в армию. В избушке помещался главарь шайки. Тут тоже были голые деревянные нары, грубо сколоченный стол, чурбаки вместо стульев, деревянная бадья с водой, глиняные кружки. Но на столе стоял патефон и лежала куча заигранных пластинок.
Сейчас главарь сидел на лавке, спиной к окну. Большая лохматая голова опущена так низко, что тупой подбородок уперся в грудь. Из-под кустистых бровей зло поблескивали медвежьи глазки. Он шумно дышал носом, непроизвольно сжимая и разжимая пудовые кулачищи.
- Не узнаете, Василий Иванович? - спросил Чернявский. - Вы же встречались с ним в день приезда.
Рыбаков пригляделся к сгорбленной фигуре у окна.
- Ерема-юродивый?
- Он самый.
- Как твоя настоящая фамилия? - обратился Коненко к "юродивому".
Тот только скривился.
Коненко вынул из полевой сумки тетрадь, развернул ее, что-то написал сверху чистой страницы и снова обратился к Ереме:
- Итак. Фамилия, имя, отчество?
- Фамилия у меня знаменитая. - "Юродивый" поднял голову. Его одутловатые щеки густо побагровели. Коричневые глаза буравили Рыбакова. - Пахомов я. Не забыли еще Пахомова? Мой батька таким, как вы, в двадцать первом сала за шкуру заливал.
- Пахомов - матерый кулак. Во время ишимского эсеровского мятежа возглавлял отряд отъявленных головорезов, - пояснил Коненко. - Ярый бандит. Зверски истязал и мучил коммунистов. Его расстреляли, а семью выслали. Это его сын.
- Мастерские сгорели - твоя работа? - спросил Рыбаков.
- Моя, - с вызовом ответил Пахомов. - И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.
Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.
- Боишься? Не больно же ты храбр. Шакалья порода.
Бандит качнулся, как от удара. Медленно встал. Расправил широченные плечи.
- А я не боюсь. - Несколько раз провел языком по спекшимся губам. - Никого не боюсь. Двум смертям не бывать. Слыхал такое? Жалею только, что не здесь идет война. Ох и потешился бы я над вами. Спустил бы вам кровушку. До третьего колена все семя вывел. И жен, и детей. Рука не задрожала бы. Все, все бы ползали перед Пахомовым. Я такой человек…
- Разве ты человек? Ты труп смердящий. Твое место в земле, а не на ней. Поди, думал, война пошатнет Советскую власть, мужик затоскует по кулаку и помещику? Семь перетрусивших слизняков и те тебя ненавидели и не стали твоими единомышленниками. Жил ты один и сдохнешь один. А подыхать ты не хочешь. Дрожишь, шкура. "Я ничего не боюсь". Брешешь! Всего ты боишься. Людей, деревьев, птиц. Ни поспать, ни пожрать, ни до ветру сбегать спокойно не можешь. Чужой ты на нашей земле. Не терпит она таких паразитов, не хочет, чтобы они топтали ее.
Пахомов молчал. Он как будто надломился. Плечи обвисли, бессильно болтались руки. Тупое лицо одеревенело, только правое веко дергал нервный тик.
- Нет тебя, Пахомов. - Рыбаков смерил его уничтожающим взглядом. - Ты умер двадцать лет назад.
Повернулся и медленно вышел из избушки.
На улице Василия Ивановича окружили хмурые дезертиры. Ближе всех стоял невысокий, верткий мужичонка с узким лицом, заросшим жесткой сивой щетиной.
- Можно к вам обратиться? - спросил он, глядя прямо в глаза Рыбакову.
- Давай, - ответил тот и полез в карман за кисетом.
- Моя фамилия Сивков. Я из Аремзянского району. Шестой месяц в бегах. А своих так и не повидал. Это промежду прочим. Вы хотя нас и захватили, но мы все-таки добровольно сдались. Без сопротивления, значит. Это нам зачтется?
- Все зачтется.
- Нам бы теперь поскорее на фронт. Хоть в самую расштрафную. Только бы туда. Кровушкой своей смыть бы, соскрести измену. А и погибнуть доведется - хрен с ним. Хоть после смерти человеком будешь. Детишек тобой попрекать не станут. Женке людям в глаза глядеть не совестно.
- Ишь ты, как запел? Чего ж раньше-то думал? Не насильно же тебя сюда загнали.
- Пошто насильно? Сам в западню залез. Сам прибег. Не сработало. - Он покрутил пальцем у виска. - Охмурил меня один, в душу мать. Отродясь в бога не веровал. А тут со страху-то уцепился за божью бороду. Думал, в рай попаду, а он занес в болото.
- Мы тут промеж собой много перетолковали, - вступил в разговор худой и длинный, как жердь, дезертир. - Договорились было добровольно властям повиниться. Да кто-то ссучился, донес кулаку. Он, подлец, ночью нас обезоружил, а потом двоих расстрелял. Лютый, собака. Только и мы не лыком шиты. Присмирели для виду, а сами подумывали, как бы утечь отсюда да и этого святого кобеля с собой прихватить. Мы ведь недавно только узнали, что он бандит, бывший кулак.
Верткий мужичонка потеснил долговязого и снова завладел разговором.
- Это мы через его связного. Он прибег, а Еремы-то нет. Мы связного подпоили и все выведали. Вот тогда и зачесали затылки. Спасибо, помогли нам выбраться из волчьего логова. Уважьте. Отправьте нас на войну.
- Как суд решит, так и будет, - спокойно проговорил Рыбаков.
- Суд-то суд. Мы с ним не спорим. А вы все ж таки словечко закиньте.
- Все так думают? - Рыбаков повел взглядом по хмурым лицам.
- Все. Так точно! - не громко, но дружно ответили они.
- А это что за зеленая поросль? - Василий Иванович уперся взглядом в молодого парня. На нем затасканная шинель с прожженной полою. Руки зябко поджаты в рукава. Он стоял, скособочившись, втянув голову в плечи. - Чей будешь?
- Садовщиков я.
Синельников подошел к парню вплотную, вгляделся в его перепуганное лицо, спросил:
- Из "Колоса"?
- Да-да.
- Федор?
- Откуда вы меня знаете?
- Кто же тебя не знает… Из-за такого пострадала какая девушка. - И пошел прочь.
Несколько секунд Федор бессмысленно смотрел в спину Синельникова.
Но вот смысл слов дошел до сознания Федора.
- Стойте! - крикнул он и бросился вслед за Степаном.
- Ну?
- Что с ней? С Верой что? Посадили? Да говорите же!
- Поздно же… ты… забеспокоился… о своей… Вере, - медленно, слово по слову процедил Степан сквозь зубы.
У него на душе было нехорошо и горько. Разом вспомнилось все: молодежное собрание в "Колосе", вечеринка, разговор с Рыбаковым. Вот где оказался гонец веревочки. Конец ли? Надо ли, чтоб об этом узнала Вера? Только не от него.
…Иринкино бурлило, как весенняя река, поднимая на поверхность то, что доселе хранилось в глубочайшей тайне.
Дала трещину баптистская секта. Трое ее членов пришли к Коненко и горько покаялись в том, что давали деньги и продукты на "нужды христовы". Арестовали токаря МТС, помогавшего Пахомову поджигать мастерские.
- Все, что мы сделали, - это только начало, - говорил Василий Иванович на собрании иринкинских коммунистов. - Надо еще многое сделать. Откуда приходил связной к Пахомову? Знали ли истинное лицо Еремы те, кто принимал его в деревнях? Надо окончательно расшатать и повалить секту. А главное - быть всегда бдительными, уметь распознать, видеть врага. Тогда подобных ЧП не повторится…
3.
Поздним вечером Рыбаков с Синельниковым уезжали из Иринкино.
- Двинем по лесной дорожке, - предложил Василий Иванович, - верст тридцать сэкономим и выедем прямо к развилке.
Степан согласно кивнул головой.
Дорогой они говорили об иринкинских делах, заново переживая случившееся.
- Ну и чудак ты, - ласково журил Рыбаков парня. - У тебя винтовка-то была учебная да еще мелкокалиберная, а ты на автомат пер.
- Ничего, я его все равно не выпустил бы!
- Зубами стал бы грызть? - Василий Иванович засмеялся.
- Можно и зубами, - серьезно ответил Степан.
- Нет, брат. С зубами против автомата негоже. Конечно, моральный фактор - огромная сила, но одним энтузиазмом такого врага не победишь. Кое-кто у нас, видимо, не понимал этого, потому в начале войны мы и понесли колоссальные, ничем не оправданные потери.
За разговором не заметили, как въехали в лес. Дорога здесь была узкая и извилистая. Пришлось умерить бег лошади и быть все время начеку: на крутом повороте кошеву могло разбить о дерево.
Разговор угас, и сразу стали слышны тонкий скрип полозьев и усталое пофыркивание жеребца. В ночном зимнем лесу эти звуки казались необычно резкими и громкими. Степан, близоруко щурясь, напряженно вглядывался в залитый мраком лес. Стволы деревьев расплывались, сливаясь с ночной чернотой.
Сладкая дрема неслышно подкралась к нему. Обволокла, заласкала. Он с наслаждением расслабил мышцы, закрыл глаза.
Вдруг Воронко остановился так резко, что хомут едва не слетел с него. Лошадь захрапела и начала нервно приплясывать на месте, приседая на задние ноги.
- Но! - прикрикнул Рыбаков, хлестнув коня вожжами.
Тот прыгнул вперед и снова встал.
- Волки. Вот, черт! - с каким-то озорным задором проговорил Василий Иванович. - Смотри, сколько их.
Степан сначала ничего не увидел в густой темноте леса, но, приглядевшись, заметил наконец крохотные движущиеся светлячки. Они были и справа, и слева, и даже сзади. А вот серая тень перемахнула дорогу в каких-нибудь двух саженях от них. Неприятный нервный озноб пополз по телу Степана.
Василий Иванович еще раз попытался послать Воронко вперед - тот не подчинился. Тогда Рыбаков вынул из кармана полушубка пистолет. Протянул Степану.
- Я возьму Воронко за узду и поведу. Следи в оба. В случае чего - стреляй. Да вожжи держи покрепче, а то разнесет - и от саней ничего не останется. Тогда нам крышка.
Степан намотал вожжи на левую руку, в правой сжал пистолет, уперся ногами в передок.
- Держись! - и Василий Иванович выпрыгнул из кошевы. Подошел к жеребцу, похлопал его по вздрагивающему крупу, погладил по шее. Зажал в кулаке ремень уздечки и шагнул вперед.
- Но! - крикнул повелительно.
Воронко вытянул голову, прижал уши - и ни с места.
- Но! - Рыбаков изо всех сил потянул за узду. Лошадь пошла, медленно переступая дрожащими ногами.
- Давай, давай! - подбадривал ее Рыбаков.
Вдруг Воронко сделал огромный скачок вперед, сшиб Рыбакова в снег и понесся бешеным галопом. Пока Синельников опомнился и сообразил, что же произошло, они проскакали не одну сотню метров. Степан изо всех сил тянул вожжи на себя, но ослепленная страхом лошадь уже не слушалась поводьев.
- Сто-ой!!! - орал Степан диким голосом. - Тпру!
Кошеву подкидывало, стукало о стволы придорожных деревьев. Она угрожающе кренилась, трещала. А Воронко, вытянувшись в струну, мчался и мчался.
Впереди показалась небольшая пустошь. Степан изо всех сил потянул за правую вожжу. Воронко свернул с дороги, забрел по брюхо в снег и остановился, надсадно дыша. Степан до отказа натянул левую вожжу. Вытащил из снега длинную сучковую палку, огрел ею Воронко. Тот ошалел от боли, выскочил на дорогу и понесся туда, где остался Рыбаков. Но скоро остановился. Впереди на дороге сидели два волка. Серая тень мелькнула справа.
Не раздумывая, Степан привязал вожжи к кошеве. Сам выпрыгнул из саней и, сжимая в руке пистолет, пошел к голове жеребца. Крепко вцепился в узду. Волки, сидевшие на дороге, поднялись. Степан вскинул пистолет и выстрелил. Из ствола вылетела огненная струя, раздался жуткий вой. Степан выстрелил еще раз, еще. Отпустил повод, прыгнул в кошеву, завопил: "Давай!", Воронко сорвался и понес.
Через несколько минут Степан увидел Рыбакова. Тот стоял, прижавшись к дереву, с толстой короткой палкой в руках.
- Ну, брат, - выдохнул он, - вовремя ты выстрелил.
Волки преследовали их до самой развилки. Рыбаков расстрелял все патроны.
Они заночевали в конторе придорожного колхоза. Закуривая на сон грядущий, Василий Иванович вдруг раскатисто захохотал.
- А здорово они нас зажали! С двуногими-то справились, а от четвероногих еле спаслись…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1.
Второй день нудно болела голова. Ломило суставы. "Простыла", - решила Настасья Федоровна. Закрыв глаза ладонью, прижала пальцы к вискам и сразу почувствовала под ними частый трепет тоненькой жилки.
Позавчера утром несколько стариков поехали на семи подводах за сеном. Скоро они вернулись, сказав, что дорогу замело и к сену не пробраться. Ускова поехала вместе с ними. Целый день пробивали дорогу в снегу. Потом она помогала навьючивать сено. За день сто потов согнала и так устала, что ноги дрожали. Только к полуночи вернулись домой, проехав пятнадцать километров на возу. Там ее, видимо, и прохватило.
"Пойду домой, - уже в который раз подумала она. - Заберусь на печь, прогреюсь, пропотею как следует". Настасья Федоровна потянулась, с силой пошевелила ноющими суставами, но не встала и даже руки не отняла от лица. Что-то удерживало ее здесь. А что, и сама не знала. Неясное, тревожное предчувствие жило в груди. Она чего-то ждала.
В соседней комнате тоненьким голосом залился телефон. Она прислушалась. Вот бабка Демьяниха прошаркала большими подшитыми валенками.
- Да, - негромко проговорила бабка. - Да. Чего ты надрываешься? Слышу. А? Что? - И закричала что есть мочи. - Слушаю! Слушаю. Ага. Здеся. Сейчас позову. Сейчас - И после секундной паузы: - Федоровна! К телефону.
Настасья Федоровна встрепенулась, отняла ладонь от лица. Проворно поднялась и заспешила к телефону. Взяла трубку из руки сторожихи.
- Ускова слушает.
- Здравствуй, - прогудело сквозь шорохи и треск. - Я из Малиновки. Через час буду у вас…
Он еще что-то говорил, просил подготовить какие-то сводки, кого-то пригласить, но она больше ничего не поняла. Жадно слушала, даже не пытаясь вникнуть в смысл слов. Когда он умолкал, она сталкивала с языка "да-да" и снова, не дыша, как далекую любимую, песню, слушала упругий родной голос.
Рыбаков уже повесил трубку, а она все еще стояла, ждала… Сердце колотилось гулко и часто. Ее вернул к действительности раздраженный девичий голосок:
- Дайте же отбой.
Настасья Федоровна нацепила трубку на рычаг и опомнилась. "Да что же это я стою, как пень? Ошалела от радости". Проворно натянула фуфайку, замотала голову пуховым полушалком, кинула сторожихе:
- Подмети тут, затопи печь и ступай домой. Я сейчас вернусь.
Не шла, а бежала навстречу ветру. Открытым ртом глотала его вместе со снежинками. Влетела домой, запыхавшись. Метнувшуюся навстречу горбатую сестру ласково спросила:
- Васена, у нас горячей водицы нет?
- Есть. Ведерный чугун в печи.
- Вот хорошо. Тащи-ка сюда корыто.
Она разделась, встала в корыто. Васена поливала ей из ковша, а она старательно мылась, докрасна натирал кожу мыльной мочалкой. Вытерлась, прошла в другую комнату, достала из комода шелковое белье. Хрустящий шелк приятно холодил разгоряченное тело. Стоя перед зеркалом, она нарядилась в новую шерстяную юбку и вышитую блузку с кисточками-завязками на груди. Тщательно расчесала волосы, собрала их в узел. Из дальнего угла комода достала флакон довоенных духов "Кармен". Открыла пробку, смочила волосы, шею, грудь.
Внимательно оглядела свое отражение. Легким движением руки поправила выбившуюся прядку волос. Потерла пальцем возле глаза, грустно улыбнулась: не разгладились морщинки. Их пока немного, но жизнь бежит. Тридцать первый. А говорят, бабий век - сорок лет. Не так много осталось. Как-то старый лесник Фадеич сказал ей: "Ты, девка, две жизни проживешь". - "Почему, дедушка?" - удивилась она. - "От смерти ушла. А кто костлявую хоть раз перехитрил - того она не трогает, пока он сам от старости не рассыплется".
От смерти ушла.
Было такое.
Было…