В ней рассказывалось об обнаружении в идилличном жилом массиве "Зеленый луг" на окраине Минска целой области, хранящей останки тысяч жертв сталинских репрессий: "Оказывается, там, где многие минчане любили отдыхать семьями, с детьми, устраивали пикники – холмистое, заросшее сосняком место, – там кости, простреленные черепа, запрятанное преступление (близко, под травкой, под желтым песочком!). Тысячи и тысячи убитых были упрятаны более чем в пятистах общих могилах! То-то же странно как-то корчилась земля, ни одного метра без бугорка, без провала, провисания!.."
Дальше Адамович рассказывал о том, как причудливо трансформируется эта страшная новость в сознании коммунистических властей БССР, которые сначала пытались оправдать массовые репрессии историческими прецедентами ("Все революции пожирают своих детей"), затем – исторической неизбежностью и попыткой перевести стрелки на немцев ("Курапаты на самом деле – место захоронения именно расстрелянных фашистами людей") и т. д. Адамович ретранслирует поразительную логику позднесоветских руководителей БССР: "…объяснять истребление 80 процентов белорусских писателей такой "логикой": Купалу же и Коласа не посадили? Вот то-то же, даже хозяйка, если она умная, морковку на грядке прореживает ради того, чтобы крупной расти было более споро. Вот так – в лицо всему институту белорусской литературы, и мы его не вышвырнули за дверь, а некоторым даже провожать его пришлось к поезду…"
На основании всего этого Адамович делает вывод о том, что БССР стараниями "некоторых обществоведов и идеологических начальников" заслужила "печальную репутацию антиперестроечной Вандеи". Он перечисляет фамилии людей, возводящих "барьер против перестройки": "Павлов, и Бовш, и Залесский, и Бегун, и Игнатенко"– некоторых из них мы встретим позже как главных борцов и запретителей М. Шагала.
Слово "Вандея" стало главной метафорой перестроечной Беларуси, о нем пишутся научные тексты и словарные статьи: "Во времена коммунистов каждый образованный белорус знал про Вандею, так как Великой французской революции отводилось много места в истории КПСС <…> С легкой руки А. Адамовича слово Вандея мгновенно приобрело широкую популярность. Когда в 1989 г. на Деды возле закрытых ворот Московского кладбища плотные ряды милиции со всех сторон сознательно сжимали многотысячную толпу, чтобы люди раздавили друг друга, единственное, что мы тогда могли противопоставить карателям, – крик "Вандея! Вандея! Вандея!"".
Что же означала эта запущенная в оборот Адамовичем метафора? Вандея (Vendée) – территория на западе Франции, которая (как знал любой образованный советский белорус) категорически отказалась от достижений Великой французской революции: ее жители хотели строить свой быт по-старому, совсем как белорусские коммунистические элиты и белорусские граждане в 1987 г.
"Вандея перестройки", монархисты в стране осужденного на смерть короля – вот что такое БССР 1987 г. Характерна в этом контексте судьба самого автора метафоры: сравнение Беларуси с Вандеей настолько разозлило местные коммунистические элиты, что А. Адамович был вынужден срочно уезжать из республики, причем не в далекую эмиграцию, а всего-навсего в Москву, где его идеи были вполне созвучны эпохе перемен и гласности. В 1987 г. он благополучно занял пост директора Всесоюзного НИИ кинематографии, продолжал активно публиковаться в "Огоньке" и "Литературной газете".
"Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря", – писал И. Бродский. Как хорошо видно из атмосферы в БССР в 1987 г., отъезд в провинцию, подальше от столиц, являлся приемлемым вариантом в то время, пока империя была сильна. Когда она зашаталась и стала рушиться, в Москве стало куда больше свободы, чем в Минске.
Последнее обстоятельство места и времени, которое нужно учитывать в контексте преследований М. Шагала на родине через два года после его смерти, – позднесоветский антисемитизм белорусских коммунистических элит.
Вообще, принято считать, что пиком нагнетания антиеврейских настроений в СССР был конец 1960-х – начало 1970-х гг., когда советские руководители по итогам Шестидневной войны окончательно разуверились в возможности собственного влияния на Израиль, на которое до этого этапа как-то надеялись. С этого момента в советские газеты стал с возрастающей частотой проникать термин "сионизм", израильтян и евреев стали упрекать в связях с "американским империализмом". Однако в масштабах отдельно взятой БССР поздние 1980-е можно считать одним из пиков антисемитизма. Тут совпало несколько факторов. Во-первых, сыграла роль инерция, с которой до регионов доходят идеологические и мировоззренческие установки из центра. Симптоматично, например, что БССР плотно напиталась советскими идеями как раз к тому моменту, когда Советский Союз приготовился умирать. Потребовалось время, чтобы тезис о том, что Израиль – государство, которое дружит с "американской военщиной", каждодневно ретранслировавшийся в международных блоках новостей по Центральному телевидению, усвоился настолько, что стал как-то коррелировать с бытовой сферой, употребляться как почва для ненависти к конкретным соседям или сотрудникам.
Во-вторых, в середине 1980-х в столице БССР проживало несколько ученых, являвшихся видными антисионистскими мыслителями общесоюзного масштаба. В 1987 г. "Советская культура" называла В. Бегуна одним из создателей версии о существовании сионистского заговора в стране(под страной имеется в виду весь СССР). Старший научный сотрудник Института философии Академии наук БССР В. Я. Бегун, как мы скоро увидим, был человеком, публично в 1987 г. утверждавшим, что "в институте[имеется в виду Народное худ. училище М. Шагала] нашли прибежище дезертиры, спекулянты и другие темные личности".
В-третьих, новой идеологией, постепенно набиравшей силу в позднем БССР по мере ослабления ретрансляции идеологии советской, был панславизм или слегка отредактированное славянофильство. Для идеи объединения всех "славян" с центром в Минске был необходим склеивающий всех "враг", которым вполне в духе позднего коммунизма была избрана смесь "сионизма" с американским "империализмом". Позднее, в 1990-х гг., окажется, что социалистический империализм и панславизм – идеи не нуждающиеся друг в друге, хотя имеют в своем центре идею объединения "всех здоровых сил", "дружбы близких народов". Так, после ликвидации общесоюзной Коммунистической партии значительное число ее идеологов перекочевали в пропагандировавшие "славянскую соборность" объединения, источавшие "нетерпимость к сионизму", маскировавшую откровенный антисемитизм.
В-четвертых (а возможно, по-прежнему в-третьих), одним из крайне специфических последствий ослабления участия государства в политической жизни во время перестройки стало усиление общества "Память" – организации русско-славянского толка, выросшей из зарегистрированного в Москве в 1980 г. историко-культурного клуба. "Память" умело воспользовалась горбачевским плюрализмом, проводила митинги, встречи, лектории, стала своего рода "вторым голосом" в стране, вещавшим как бы "из низов", при явных симпатиях к себе со стороны коммунистов. Общество "Память" боролось с сионизмом "стихийно", "по собственной инициативе", лекторами этой организации "правда о Шагале" страстно неслась в массы, принимая те формы, от которых государственная пропаганда воздерживалась, так как была именно государственной, т. е. обязана была соблюдать хотя бы какие-то идейные и стилистические рамки.
Многочисленные голоса, обратившиеся против художника на родине, сливались в один негодующий хор. Москва реабилитировала и признавала, Вандея требовала крови. Если бы наследие Марка Захаровича не было утрачено еще в 1930-х, вполне возможно, публичное сожжение его картин устроили бы в БССР 1987-го, сопроводив лекцией об опасности сионизма и факельным шествием.
Выпиленный Шагал
Вещи, о которых пойдет речь дальше, крайне неприятно читать и еще сложней их было суммировать, обобщать, выстраивать в связный нарратив. В шагаловедении они, как правило, описываются одной-двумя стыдливыми строчками. Наше намерение подробно реконструировать события, происходившие в Витебске и Минске во время перестройки, мотивировано не садизмом и не кровожадностью и даже не желанием раз и навсегда закрыть эту тему, перечислив имена людей, воевавших с тенью художника уже после того, как он навсегда утратил возможность возразить или хотя бы заплакать от обиды.
Просто нам кажется, описанные ниже события больше маленького Витебска и больше БССР как таковой. Они шире антисемитизма конкретных пещерных "мыслителей", "академиков" и "докторов наук" ибо затрагивают вечные темы памяти и признания, по итогам анализа которых можно сделать выводы, касающиеся того, как и почему творцов запрещают, какими подземными реками ненависти питается их преследование. История Марка Шагала – прекрасная модель для рефлексии, так как вбирает в себя все компоненты, присущие такого рода историям: бедное детство, отъезд в Париж, возврат на родину, дела, которые никто не понял, добро, за которое никто не поблагодарил; снова отъезд, оставленное наследие, которое истлело, наконец, всемирная слава, которую местные инструкторы ЦУ объявили ненастоящей.
Гений умер в марте 1985 г. так и не признанным в родном городе. Как и следовало ожидать, первая волна попыток его реабилитировать прикатилась из Москвы.
В 1987 г. в результате дарованной перестройкой гласности журнал "Огонек" перестал быть изданием, которое буквально в каждом своем номере страстно разоблачало израильскую военщину и связанных с американским империализмом "сионистов". Примерно с февраля 1987 г. "Огонек" стал печатать несколько иные истории, одной из которых было слово, сказанное в защиту М. Шагала его старым приятелем А. Вознесенским. Тот съездил на родину художника, в город, васильковых полей которого Марк во время визита в СССР так и не увидел, и написал текст, в котором призывал построить в Витебске музей. Текст вышел в марте 1987 г.
Собирая материалы для своего эссе в Витебске, А. Вознесенский согласился провести творческий вечер, отголосков которого в местной печати нам отыскать не удалось. Некоторые косвенные обстоятельства позволяют предположить, что вечер состоялся примерно в январе – феврале 1987 г. Сохранились свидетельства очевидцев, на этом вечере присутствовавших. И вот, оказывается, встречаясь с витебчанами, Вознесенский не только и не столько читал свои стихи, послушать которые собрались горожане. Он рассказывал им – непомнящим – про своего друга. Славного друга, который плакал от собственной невозможности вернуться в Витебск в 1973-м. Поэт повествовал "об огромном влиянии на современную культуру", оказанную их земляком, "о том, что весь мир знает о Витебске благодаря его картинам". Вечер "перешел… фактически в первый серьезный разговор о МШ с его земляками". Тут, в Витебске, А. Вознесенский тоже говорил о необходимости музея М. Шагала. Он особенно подчеркивал, что больших денег это не потребует, так как дом, в котором жил маэстро, сохранился почти без изменений.
Такая "интервенция" из Москвы, да еще и осуществленная знаменитым поэтом в общесоюзном журнале, – явление не из тех, которое местным руководителям можно было бы игнорировать. В научном архиве музея М. Шагала хранится ценнейший документ, свидетельствующий о брожениях в витебских советских элитах по шагаловскому вопросу в 1987-м.
Горком поручил инструктору Витебского комитета КПБ Г. Рябушеву "исследовать" вопрос о том, является ли упомянутый А. Вознесенским в его эссе дом по адресу Витебск, ул. Дзержинского, 11, принадлежащий семье Мейтиных, имуществом, которым некогда владел отец М. Шагала. Инструктор горкома вопрос "исследовал" и написал уже упоминавшуюся "Справку по проверке факта проживания в доме номер 11 <…> художника Шагал М. З.": "Итак: 1) приписывать место рождения М. З. Шагал Витебску неосновательно; 2) в доме по ул. Дзержинского, 11 проживал ли он – это необходимо изучать более основательно. Как? Сейчас сказать трудно. Наконец, так ли уж важно установить и что это даст? Основание создать его музей? Но о чем должен быть этот музей? О его жизни и деятельности? Но тогда возникает очень существенный вопрос: достоин ли этот человек, чтобы к ней привлекать внимание советских людей?" Снова мы видим, как Шагал стал лицом женского рода – совсем как в "мандате 3051".
Впрочем, все это было только началом. Андрей Вознесенский вряд ли мог предположить, что его эссе, а также приуроченная к 100-летию М. Шагала выставка – первая в СССР с момента крохотного вернисажика в 1973-м, – вызовет такую контратаку на родине художника. Раньше Шагала тут не замечали. Теперь, в перестроечный 1987-й, заметили и начали самозабвенно травить – по тем странным причинам, которые изложены в предыдущей главе.
Почти сразу после публикации статьи в "Огоньке", т. е. в марте1987 г., в Витебск прибыл уже известный нам кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии АН БССР В. Бегун с задачей, совпадавшей по форме с той, которую ставил А. Вознесенский: встретиться с публикой, а потом написать эссе. Правда, интенции у В. Бегуна были принципиально иными. Л. Хмельницкая уточняет, что В. Бегун прибыл по приглашению областного комитета КПБ и выступал в редакции газеты "Витебский рабочий". В его лекции говорилось, что живопись Шагала "абсолютно чужда и искусству, и нашему народу, и белорусской культуре", а музей "повесит на город" "миллионные расходы".
Далее местные власти взялись за то, что у них получалось лучше всего: за запреты. В июне 1987 г. краеведческий клуб, в который входил самый горячий сторонник реабилитации М. Шагала в Витебске, сотрудник местной телестудии Д. Симанович, по собственной инициативе подготовил "выставку" произведений знаменитого земляка. "Выставка" заключалась в экспонировании в областной библиотеке цветных репродукций М. Шагала, вырезанных из каталога выставки, проходившей в эти же дни в Москве. Повторимся, игнорирование маэстро в родном городе и родной стране было настолько повсеместным, отсутствие альбомов и вообще любых воспроизведений картин – настолько плотным, что даже показ репродукций мог стать значимым событием в жизни города. А историкам-энтузиастам к тому же удалось сделать в ГАВО фотокопии некоторых знаковых документово жизни художника в городе: приказов и распоряжений, под которыми стояла подпись М. Шагала, и т. п. Эти фотокопии украшали экспозицию вместе с цветными иллюстрациями из каталога. На вечер, приуроченный к открытию выставки, планировали приехать младшая сестра и племянница Марка Захаровича.
Но реабилитации Шагала в Витебске в 1987-м не суждено было случиться. За три дня до начала вернисажа в библиотеку позвонили из обкома КПБ и запретили мероприятие. Стенды пришлось демонтировать. Под запрет попал и сам краеведческий клуб, в который входил Д. Симанович.