Но самое трагикомичное не закрытая выставка репродукций, не лектор, по приглашению обкома рассказывающий о том, что живопись Шагала "чужда искусству", а то, что случилось с первой попыткой скульптурно увековечить память о художнике. К выставке, которая должна была состояться весной 1987 г., молодой скульптор А. Гвоздиков подготовил триптих, посвященный родоначальникам витебской художественной школы. Композиция включала в себя фигуры К. Малевича, М. Шагала, а также И. Репина – русского художника, имевшего дачу под Витебском. К выставке был издан каталог, работа А. Гвоздикова была в нем указана. Запрещать всю выставку было слишком скандально, изымать произведение Гвоздикова – невозможно, так как оно имелось в каталоге. И вот тогда по приказу инструктора Витебского обкома партии, как свидетельствует Л. Хмельницкая, фигура Шагала была "изъята". "Изъятие" фигуры из законченной скульптурной композиции – вещь непростая, поэтому даем разъяснение: "Фигура "приверженца сионизма" была отпилена, и образ ненавистного художника отделен от его сподвижников". Инструктор обкома партии с лобзиком, пыхтя, "изымающий" М. Шагала из художественной истории Витебска, – сцена, сама по себе достойная скульптуры. Что сделал бы Марк, увидев, как его "выпилили" из родного города, из памяти об училище, которое создал он, а не Репин с Малевичем? Смог бы он рассмеяться?
Ровно за месяц до 100-го дня рождения маэстро о нем говорили на VIII пленуме Минского горкома КПБ, причем говорили в контексте перестройки, которая, по мнению белорусских коммунистов, требовала не ослабления идеологического давления на общество, как это виделось в Москве, а его усугубления. О содержании работы на этом пленуме можно прочесть в газете "Вечерний Минск": с докладом выступил заведующий отделом критики буржуазной философии и идеологии антикоммунизма Института философии и права АН БССР, доктор философских наук, профессор В. Бовш, который осудил "крикливую кампанию в связи со 100-летием художника-модерниста Шагала" и выступил против "навязывания советским людям фальшивых авторитетов".
Ветры перемен не долетали до Минска, тут по-прежнему было затхло, как в музее истории КПСС.
Впрочем, основной "подарок" был подготовлен непосредственно к дню рождения нашего героя, в июле 1987 г. Журнал "Политический собеседник", выпускаемый ЦК КПБ, опубликовал этапную статью вернувшегося в Минск из Витебска В. Бегуна. Вышедшая в странновато озаглавленной рубрике "Диалог с автором сердитого письма", она была оформлена по-перестроечному игриво: слева помещался рисунок фонаря, выполненный монохромной акварелью. Под фонарем шли веселенькие завитушки, на которых покоился чугунный заголовок: "Украденный фонарь гласности".
"Долг каждого честного гражданина, каждого коммуниста и комсомольца – разоблачать демагогов, ловкачей, лжецов, показывать людям, как иногда высокие идеи и принципы превращаются в пустое словоговорение", – содержалась цитата в левом нижнем углу. Цитата была выдержкой из письма некоего И. Воронина, в "диалоге" с которым В. Бегун и разворачивал полотно своей мысли. "Действительно, И. Воронин прав, – подхватывал мысль Бегун. – Был я недавно в Витебске и обнаружил одно характерное явление. Суть его состоит в том, что находятся люди, которые сознательно извращают истину и навязывают общественности создаваемый ими миф в качестве обязательного символа веры".
Дальше Бегун перечисляет три публикации в местной и общесоюзной прессе, в которых говорится о том, что Марк Шагал родился в Витебске: "Поскольку авторы буквально пальцем указывают на "одноэтажный белый дом" и указывают его номер, неосведомленный читатель верит написанному. Однако каждое из приведенных здесь высказываний – вранье. По той простой причине, что "волею судеб" художник родился не в Витебске, а в Лиозно". Собственно, на этом доказательная база В. Бегуна относительно места рождения витебского гения исчерпывается. Он не вникает в его анкетные данные, не копается в дневниках и автобиографии, он не проверяет в архивах записи о рождении, как это сделала А. Шатских. Он просто сообщает: "волею судеб" родился в Лиозно. Вот и все. Воля судеб – железный аргумент. Дальше В. Бегун клеймит тех, кто считает, что Шагал – витебчанин: "Но Витебск выгоднее и солиднее Лиозно, а потому он избран для развертывания "шагаломании", которая соотносится с истиной точно так же, как и болтовня о цветной занавеске в окне белого дома".
Далее без всяких преамбул, в продолжение тезиса о "не истинности" (?) шагаломании, В. Бегун переходит к творчеству художника: "Достаточно привести два из множества фактов: на картине "величайшего" художника, названной "Россия, ослы и другие", нашу страну символизирует осел, женщина без головы и купол церкви с крестом; внимания к Лиозно или Витебску он не подтвердил ничем, зато его любовь к Израилю общеизвестна". Подчеркнем: картина "с женщиной без головы" приведена как доказательство того, что М. Шагал не родился в Витебске. "Как видим, истинное место рождения этого художника, его дела, подлинные воззрения и симпатии тщательно скрываются", – продолжает Бегун после фрагмента, где описано, как М. Шагал "ублажал подарком Голду Меир" и "получил премию имени Вольфа". Возможно, тут В. Бегун допускает, что М. Шагал родился и не в Лиозно, а в Израиле, иначе пафос фразы остается не вполне раскрытым.
Наконец, кандидат философских наук переходит к прямым обвинениям М. Шагала в совершении уголовно наказуемых дел: "Витебский художественно-практический институт, которым некогда руководил Шагал, имел, по докладу губернской комиссии рабоче-крестьянской инспекции, "исключительно отрицательные стороны, заключающиеся в причинении ущерба республике". Ущерб состоял в том, что в институте нашли прибежище дезертиры, спекулянты и другие темные личности, а подлинных художников было мало".
Несмотря на то что с такими публикациями спорить не принято, приведем одно фактологическое разъяснение. Витебский художественно-практический институт действительно проверяла губернская рабоче-крестьянская инспекция. Материалы ее проверки за подписью старшего инспектора Витебского губотдела К. Ю. Макке хранятся тут, в ГАВО. Но дело в том, что проверяли контролеры не Народное художественное училище М. Шагала и даже не Витебский художественный институт эпохи директорства в нем В. Ермолаевой (т. е. сразу после отъезда М. Шагала). Проверка состоялась в конце 1922 г., формализована в акты и материалы в апреле 1923 г. Разъяснения по ней давал совсем другой ректор, И. Гаврис. Его ответы на предъявленные претензии инспекция признала исчерпывающими, так как после самой проверки И. Гаврис своей позиции не потерял. К Гаврису (не к М. Шагалу!) действительно выдвигались вопросы по поводу несоответствия числа принятых (610 человек) и присутствующих на занятиях в день проверки (60 человек), но первая цифра касалась всего времени существования этого художественного заведения с момента его создания в 1919 г., поэтому число находящихся в аудиториях на момент ревизии ни о чем свидетельствовать в принципе не могло (и уж тем более не доказывало оно вины М. Шагала, который эту явку студентов мог проконтролировать разве что из Парижа). Особенно подчеркнем: фамилия М. Шагала в материалах проверки не фигурирует ни в каком качестве – ни в качестве подозреваемого, ни в качестве обвиняемого в чем-либо.
Далее В. Бегун отвлекался от Шагала и переходил на более высокий уровень обобщений, оперируя такими терминами, как "демократизация", "идеалы", "принципы партийности и высокой нравственности". Рядом был помещен его портрет: высокий лоб, седина на висках, галстук и, как и у всех людей, два глаза, нос, уши, рот и брови.
Но "Политический собеседник" не унимался. Через четыре номера орган ЦК КПБ вернулся к разоблачениям М. Шагала. В ноябре 1987 г. издание поместило подборку писем читателей, одобрявших позицию В. Бегуна, а также "экспертное заключение ученых", касающееся нашего героя. "Хочу поблагодарить автора за информацию, которая вносит ясность в этот вопрос. Дело в том, что в Витебске ведутся разговоры о том, открывать музей Шагалу или нет. Поскольку, однако, Шагал искал признание везде, в т. ч. и в Израиле, но не в Витебске, то вряд ли стоит делать это", – писал читатель Гололобов. "Наконец наступили времена гласности, правды. Ведь действительно, мы – неосведомленные читатели. Отдельные люди говорят: "Ах, у нас родился М. Шагал, а вы, белорусы, не почитаете его. Мы бы рады почитать, но истина дороже""– это уже коллективное письмо, подписанное: "Максимова, Антонович, Зеленкевич, Степанов, г. Минск". Или вот еще одно, подтверждающее, что право клеветать на М. Шагала и есть главное достижение перестройки в Вандее: "Мы всем отделом читали статью Бегуна "Украденный фонарь гласности". Автор действительно показывает необходимость гласности и демократии. Как хорошо, что наступили времена, когда людям можно сказать правду!"
Писали в это время и в Витебский обком, чтобы ни в коем случае тот не прислушался к сигналам из центра и не "легализовал" Шагала. В научном архиве Витебского музея хранится оригинал одного из таких писем, подписанного ветераном Великой Отечественной войны Калашниковым Михаилом Тимофеевичем из поселка Новогрозненский Гудермесского района Чечено-Ингушской АССР. Товарищ Калашников не был в курсе, что "Гала Шагала" в названии статьи А. Вознесенского из "Огонька" – это не имя художника, а указание на то, что у него открылась гала-ретроспектива картин: "20 миллионов сложили головы на поле брани, защитили Родину-мать Россию не для того, чтобы увековечивать врагов революции, подобных Гала Шагала. Мне, пацану, было 8–9 лет, и я как сейчас вижу тех красногвардейцев, как они стояли у нас на квартире. Отец мой плел им лапти, а мать чинила шинели. Два брата ушли добровольно защищать Родину от Колчака, Юденича, Петлюры и Краснова, а Гала Шагала помогал долларами иностранной интервенции, чтобы задушить нашу молодую республику Советов".
"Экспертное заключение", которое стояло под письмами в пятом номере официального органа ЦК КПБ, было подписано фамилиями сразу четырех видных деятелей науки и искусств БССР. Первым в списке значился академик Академии художеств СССР, народный художник СССР Михаил Савицкий. Один из самых узнаваемых антивоенных художников СССР, он прошел через фашистский концлагерь и создал галерею образов, на которых зверства, крематории, лагеря смерти были изображены с такой экспрессионистской убедительностью, что посещать его выставки и сейчас может только психологически устойчивый человек: чувство жути и отвращения к войне при просмотре картин сообщается зрителю на физическом уровне. И вот настолько явный и последовательный антифашист неожиданно показал себя одним из самых яростных борцов с "сионизмом", высказывая свои идеи широко и публично. Кроме того, М. Савицкий был, как и М. Шагал, уроженцем Витебска, а потому борьба тут велась как будто еще и за то, кто будет "главным художником Витебска ХХ в.". Остальными экспертами-подписантами "заключения", опубликованного под письмами в пятом номере "Политического собеседника", были профессор В. Бовш, доктор философских наук, профессор В. Нефед, член-корреспондент АН БССР, доктор искусствоведения, профессор А. Малашко, доктор исторических наук. Воедино были собраны художник, философ, искусствовед и историк. И все они заключали, например, что "в западных энциклопедических изданиях, в частности во французских и английских, творчество М. Шагала оценивается невысоко". Ссылки на издания не приводились.
Далее историк, художник, философ и искусствовед выражали собственное мнение о творчестве великого земляка: "Вряд ли можно причислить к гениальным творениям "беременную женщину", которая почему-то превращается, да еще "щемяще", в Эйфелеву башню, или зеленых свиней, или ослов, в изобилии присутствующих на полотнах Шагала". Интересно, что в "гениальности" тут М. Шагалу отказывают просто перечислением сюжетов: изображение "беременной женщины" или "ослов" "вряд ли" может быть "гениальным". Других аргументов не нужно!
Далее авторы переходят к разбору "мировоззрения художника" на основе витражей в иерусалимской синагоге: "Трудно сказать, что на них изображено – подобия каких-то ослов и коз, неких птиц, но весьма четко смотрятся символы иудаизма: шестиконечная звезда, менора, скрижали завета". Чувствуется, что эта "научная комиссия" подталкивает нас к выводу о том, что "мировоззрение художника" было иудейским, а стало быть, "о каком патриотизме может быть речь"?
Снова возвращаясь к "преступлениям" Шагала на посту директора Народного художественного училища, академики ловят его на слове: "Позже, в 1927 г., М. Шагал опубликовал в сионистском журнале автобиографию, в которой признал, что "во время первых лет большевистского господства… допустил в свою школу ремесленников"". Это, по мнению уважаемого хурала, доказывает, что его студентами были "дезертиры, спекулянты", которые хотели уклониться от армии и получали "щедрые продовольственные пайки". Академики не читали витебской публицистики Шагала и не понимают, что он сознательно собирал "ремесленников", "вывесочников", которых стремился превратить в художников.
Миф о "злоупотреблениях" Шагала на посту директора училища гуляет по антисемитской литературе до сих пор, обрастая все новыми "преступлениями", такими, например, как "хищение дорогой мебели из особняка Вишняка" и т. д., – все авторы, порой сами того не зная, опираются на те самые материалы проверки, акт которой мы цитируем выше. Повторяемость, зацикленность аргументов вообще характерны для критики этого художника в БССР и, позднее, в независимой Беларуси. Но мы не будем больше мучить читателя статьями из "Политического собеседника". Процитированных текстов достаточно для того, чтобы получить исчерпывающее представление о том, в какую сторону развернулась память о нем в год 100-летнего юбилея в республике, в которой теперь находился родной город.
Вместо воспроизводства аргументов перестроечных врагов и хулителей Шагала мы бы задались иным вопросом: о Шагале ли в действительности были все процитированные нами фрагменты? За право понять, как творчество живописца виделось сознанию инструктора горкома ЦК КПБ в 1987-м, мы бы, не сомневаясь, отдали всю сохранившуюся у нас подшивку "Политического собеседника".
Очевидно, что их понимание Шагала было иным, чем наше. Это видно даже по тому, как они описывают картины маэстро. Савицкий, Бовш, Нефед и Малашко, например, обращают особое внимание, что на одном из полотен изображен Ленин в цирке, причем "Ленин стоит на одной руке вверх ногами в присутствии молящегося иудея и сидящего на стуле осла".
Книг, способных научить доктора искусствоведения, члена-корреспондента АН БССР В. Нефеда правильно "читать" экспрессионистское или кубистическое искусство, в СССР не издавалось. Мы бы не стали исключать, что этот доктор искусствоведения с трудом отличил бы картину, сделанную знаменитым экспрессионистом или кубистом, от этюда ученика общеобразовательной школы. Единственное, в чем были экспертами цитируемые нами авторы, – это научный коммунизм и социалистический реализм. Получив задачу вынести суждение о М. Шагале, они принимались деконструировать его по тем законам, по которым ранее "разбирали" понятное и знакомое им реалистическое искусство. И сразу же столкнулись с тем, что на полотнах Шагала они просто не видят нужных им знаков, денотирующих смыслы, к которым привыкли в горкоме ЦК КПБ.
Не видя среди "ослов" и "неких подобий птиц" почвы для разговора о пролетариате и империализме, о революции или контрреволюции, они начали обращать внимание на частности, хорошо им понятные. Например, на то, что "Ленин – в цирке", "перевернутый". Или на то, что рядом с Лениным – "еврей" и "осел", т. е. они читали живопись таким образом, что означиваемые ими частности приобретали ярко выраженный антисоветский оттенок.