Впрочем, помимо самого М. Шагала есть еще два источника постоянной путаницы в его биографии. Первый – составители всевозможных советских справочников и энциклопедий, намеренно стремившиеся "очистить" Витебск от памяти об этом всемирно известном художнике. Второй источник – родные М. Шагала, зачастую имевшие свое собственное отношение к тому, каким его нужно видеть потомкам. Классический пример – то, как третья (или вторая, ведь с Вирджинией Хаггард М. Шагал не был расписан) жена художника, Валентина Георгиевна Бродская, "перепозиционировала" Марка Захаровича из ниши "еврейских творцов" в нишу художников интернациональных: "Потом Ваве, хоть она сама и принадлежала к "избранному Богом народу", захотелось, чтобы творчество Шагала перестало ассоциироваться с еврейством, – пишет И. Лыкова. – И художник подчинился. Для начала с его полотен исчезли раввины. Потом Шагал вдруг пригрозил подать в суд на авторов еврейской энциклопедии, если они упомянут там его имя. Старый друг Шагала – Бааль-Тшува, рассказывает: "Мы всегда беседовали между собой на идише, но стоило нам на улице поравняться с кем-нибудь из французов, как Шагал тут же переходил на французский"".
Роль, сыгранная близкими и любящими М. Шагала женщинами в интерпретации фактов его жизни, может быть проиллюстрирована еще одним примером. В 1994 г. в Москве в издательстве "Эллис Лак" впервые на русском языке вышла автобиографическая книга М. Шагала "Моя жизнь", о которой сам автор утверждал, что она закончена в 1922 г. в Москве. К тому, почему эта рукопись никак не могла быть закончена в Советской России, мы еще вернемся позднее, в разделе, посвященном мифам шагаловедения. Пока же для нас принципиально, что впервые выдержки из этого текста появились в печати в 1925 г. в Берлине в издававшемся на идише еженедельнике "Цукунфт". Отдельной книгой "Моя жизнь" была издана только в 1931 г. в Париже. Русский оригинал рукописи утрачен, а перевод на французский готовила Белла Шагал с помощью учителя французского языка своей дочери. Б. Харшав подготовил в 2009 г. наиболее полное издание "Моей жизни", включающее в себя все сохранившиеся к настоящему моменту версии. Сопоставление авторизованного текста на идише с французским вариантом, подготовленным супругой художника, чревато многими сюрпризами.
Вот оригинал: "Утро – можно выйти и купить свежих круассанов. Но я засыпал. Спустя какое-то время приходила уборщица, то ли прибраться в студии (да, это совершенно необходимо, только, пожалуйста, не трогайте ничего на столе!), то ли просто, чтобы подняться ко мне. Я люблю французскую кровь. В своем стремлении разгадать секрет французской живописи, в своем желании ее превзойти мне нужно было попробовать французской плоти. Всем, кто приходил ко мне в студию, приходилось ждать за дверью. Примерно полчаса – минимальное время, необходимое мне для того, чтобы навести порядок в комнате и одеться. Я всегда работал голым… В принципе не выношу одежды. Лишняя тяжесть".
Вот этот же фрагмент, переведенный Беллой Шагал: "Если повезет, придет Сандрар и накормит меня обедом. Войти просто так ко мне нельзя. Нужно подождать, пока я приведу себя в порядок, оденусь, – я работал нагишом".
Для демонстрации текучести и подвижности фактов, касающихся биографии художника, мы намеренно взяли такие неоспоримые и константные, казалось бы, вещи, как имя и дата рождения. По мере развития этого повествования мы будем постоянно сталкиваться с множественностью интерпретаций, расхождениями в сроках, именах, причинах и проч.
Глупость, повторенная десять раз, становится истиной. Или по крайней мере начинает восприниматься как истина. Многочисленность авторов, писавших о М. Шагале, сыграла с фактами его жизни злую шутку. Многократная повторяемость мифов и глупостей утвердила прочтения, которые теперь крайне сложно декодировать как-то по-другому, не вызывая при этом скандала.
Мы тем не менее продолжим это делать.
Мифы шагаловедения
Миф первый. "Уроженец Лиозно"
В 2010 г. издательство "Директ-Медиа" в партнерстве с издательским домом "Комсомольская правда" в серии "Великие художники" издали альбом "Марк Захарович Шагал". Философия серии заключалась в максимально широкой популяризации "русских художников", к числу которых был отнесен наш герой. Ввиду этого альбомы стоили недорого и распространялись при поддержке "КП" – одной из наиболее популярных в России и Беларуси газет. Учитывая модель распространения и тираж (80 тыс. экз.), этот альбом стал, возможно, наиболее массовой книгой о Шагале на русском языке с момента его символической "реабилитации" в 1987 г.
Автор вступительного слова С. Королева сообщает нам, что М. Шагал "родился 6 июля 1887 года в местечке Лиозно недалеко от Витебска". С. Королева зачем-то уточняет, нанизывая парадоксы друг на друга: "Этот белорусский город находился в черте постоянной еврейской оседлости, то есть на территории Российской империи, определенной еще Екатериной второй для компактного проживания евреев, за пределами которой им селиться запрещалось"(в 1887 г. не существовало не только "белорусских" городов, но и самого понятия "Беларусь"; на стилистических шероховатостях нарратива останавливаться не будем). С. Королева уточняет: "В тот день, когда у Шагалов явился первенец, в Лиозно случился пожар, и мужчины отчаянно спасали мать Марка – Фейтэ-Итэ".
Город Лиозно всплывает в качестве места рождения Марка Захаровича и в текстах авторов неизмеримо более авторитетных, чем С. Королева. Так, один из самоотверженных защитников и популяризаторов художника А. Вознесенский написал в статье, вошедшей в каталог выставки, посвященной 100-летию со дня рождения М. Шагала: "Я приехал в метельный Витебск в канун нынешнего, 1987 года. На площади устанавливали гигантскую, темную, еще не убранную, загадочную елку<…> Подъезжаем на улицу Дзержинского, бывшую 2-ю Покровскую, где чудом уцелел одноэтажный домишко художника. Он из красного узкого кирпича, о четырех окошках в белых окладах. Рамы крашены васильковым. Собака, именованная на воротах как злая, бешено срывается с цепи на поклонников Шагала. Собственно, художник родился не здесь, а под Витебском, в местечке Лиозно, где дядя его имел парикмахерскую, но младенца сразу же отвезли в город".
Если даже такой авторитет, как поэт А. Вознесенский, лично знавший художника, утверждает, что тот родился в Лиозно, как можно подумать об ином? Тем более что и в "Моей жизни" видим отсвет "пожара", упомянутого С. Королевой: "Не помню кто, скорее всего, мама рассказывала, что как раз когда я родился – в маленьком домике у дороги, позади тюрьмы <…> вспыхнул пожар, – утверждает художник. – Огонь охватил весь город, включая бедный еврейский квартал". Единственное уточнение: далее в первоисточнике, в тексте воспоминаний художника, прямо заявляется, что горевший город был Витебском. Витебском, а не Лиозно.
Причина, по которой уважаемые авторы один за другим совершают ошибку, отправляя Шагала рождаться в Лиозно, заключается в том, что Лиозно называет местом рождения маэстро авторитетная "Большая советская энциклопедия": "Шагал Марк Захарович, – сообщает нам издание. – Родился 7.7.1887 в Лиозно около Витебска". Отдельно обратим внимание на дату рождения: семерка действительно была его счастливым числом! Настолько счастливым, что ему удалось одурачить даже составителей энциклопедии!
К настоящему моменту среди специалистов споры о том, не мог ли М. Шагал появиться на свет в Лиозно, а не в Витебске, утихли. М. Шагал родился в Витебске– это доказала А. Шатских еще в 1987 г. Утверждать, что Марк Захарович не витебчанин, – значит действовать вопреки опубликованным в шагаловских сборниках и материалах конференций документам. Исследователь творчества художника Б. Крепак отыскал документальное подтверждение даже тому, что пожар, описанный в "Моей жизни" и подразумеваемый С. Королевой, состоялся именно в Витебске. Читаем в книге Б. Крепака "Вяртанне імёнаў" ("Возвращение имен"): "27 июля "Витебские губернские новости" написали, что 24 июля Витебск постигло большое несчастье. Во втором часу дня при сильном ветре во второй части города за Могилевским базаром возле Сенной площади загорелись магазины купца Магарила… Огонь охватил несколько кварталов домов".
Интересно, что повод для всей этой путаницы дал сам художник, указывавший в анкетах в графе "место рождения": "Лиозно, Витебск" – совершенно в духе уже упомянутых мистификаций. Из этой фразы можно было сделать вывод, либо что Марк Захарович родился одновременно в двух местах, либо что Лиозно является районом Витебска (или что Витебск является регионом, в которой размещается город Лиозно). В действительности небольшой районный центр Лиозно находится от Витебска в 30 км и в настоящее время территориально относится к Витебской области.
К описанному выше мифу можно было бы относиться как к досадному и глупому недоразумению, если бы не совершенно четкое прикладное значение, с которым он применялся в 1980-х. Когда с подачи А. Вознесенского и витебских интеллектуалов в 1987 г. был поставлен вопрос о необходимости организации музея М. Шагала в Витебске, инструктор Витебского горкома Коммунистической партии (большевиков) Белоруссии Г. Рябушев получил поручение исследовать вопрос о том, является ли дом № 11 по ул. Дзержинского в г. Витебске отцовским домом М. Шагала. О том, что последовало далее, читаем в статье Л. Хмельницкой: "В своей "Справке по проверке факта проживания в доме № 11 по ул. Дзержинского художника Шагала М. З." он сделал следующие выводы: "Итак: 1) приписывать место рождения М. З. Шагала Витебску неосновательно; 2) в доме по ул. Дзержинского, 11 проживал ли он – это необходимо изучать более основательно. Как? Сейчас сказать трудно. Наконец, так ли уж важно установить и что это даст? Основание создать его музей? Но о чем должен быть этот музей? О его жизни и деятельности? Но тогда возникает очень существенный вопрос: достоин ли этот человек, чтобы к ней (так в тексте. – Л. Х.) привлекать внимание советских людей?"".
Версия о лиозненской прописке М. Шагала, таким образом, долгое время помогала советским, а затем и постсоветским врагам художника "очищать" Витебск от памяти о нем. Зачем нужен памятник, если М. Шагал даже не в Витебске родился? Какой смысл делать музей, если на самом деле художник появился на свет в Лиозно?
Интересно тут лишь то, когда именно мифы, запущенные в оборот самим М. Шагалом и старательно поддерживавшиеся на плаву советскими и партийными "искусствоведами", перестанут воспроизводиться в современных и относительно деидеологизированных биографиях художника.
Миф второй. "Бросил студию Пэна через два месяца"
Прочитав с десяток биографий М. Шагала, можно прийти к выводу, что он был настоящим самородком, "почти нигде не учившимся дарованием", что его "школой" стали индивидуальные бдения перед картинами в Лувре в первый парижский период. Впитывание европейского искусства у него происходило не в хронологическом, а в каком-то глубоко индивидуальном порядке. А. Мальро по этому поводу констатировал, что история искусства для М. Шагала была "воображаемым музеем", а Б. Харшав сравнивает восприятие европейской классики этим художником с проходом через длинные галереи Лувра, в которых классицизм соседствует с барокко, барокко – с Ренессансом и т. д.
"Здесь, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других, я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство", – вспоминает М. Шагал в "Моей жизни".
История его отношений с петербургскими учителями описана в автобиографии достаточно лаконично. Л. Бакст предстает самодуром с самого начала, с образа "неприступной служанки", которая сообщает потенциальному ученику, что маэстро "спит" в половине второго часа дня. Далее этот образ развивается и укрепляется: в частности, ученик возмущен бакстовским "барским" отзывом о том, что его, оказывается, "испортили". "Довольно с меня и этого! Сказать такое обо мне? О стипендиате в школе Общества поощрения художеств!.." – комментирует нарратор. Далее М. Шагал описывает "методы" Бакста (приходит в студию раз в неделю), его пренебрежительность к творчеству ученика: ""Чья это работа?" "Моя". "Ну конечно. Я так и думал". В моей памяти мелькают все углы и каморки, в которых я ютился: нигде и никогда не было мне так неуютно, как теперь, после замечания Бакста". Соответственно, самолюбие берет свое: "Нет, дольше так продолжаться не может. Следующая работа. Следующая пятница. Ни слова похвалы. И я перестал ходить к Баксту. Три месяца добрая, щедрая Аля Берсон платила за уроки, которые я не посещал. Это было выше моих сил. Наверно, я вообще не поддаюсь обучению. Или меня не умели учить <…>. В школу я вернулся через три месяца, полный решимости не сдаваться и добиться публичного одобрения мэтра. Новую работу я сделал, отбросив все правила <…>. И Бакст похвалил этюд.<…> Очень скоро я понял, что больше мне нечего делать в этой школе".
Есть лишь один учитель, которого художник ощутимо уважает – уважает настолько, что номинатив "мэтр" в его отношении не пропитан иронией или сарказмом. Это преподаватель витебской студии рисования Иегуда Пэн – единственный человек, с которым Марк Захарович продолжает переписываться в Витебске после своей эмиграции в 1922 г. вплоть до загадочной смерти Пэна в 1937 г., обстоятельства которой до сих пор не раскрыты. Открывая Витебское народное художественное училище, М. Шагал пригласил Пэна вести подготовительные классы, постоянно лестно отзывался о нем в собственной публицистике и интервью. В 1923 г., уже живя в Берлине, М. Шагал рекомендовал назначить Юдель Пэна на должность директора художественного училища (рекомендация учтена не была).
И вот с учебой М. Шагала у Пэна связана одна загадка. А именно – продолжительность этой самой учебы. Вот что читаем в "Моей жизни": "Я получил от отца пять рублевых монет и неполных два месяца проучился в витебской школе Пэна. Что я там делал? Не знаю сам". Это утверждение не соответствует действительности, на что обращает внимание Б. Харшав, один из наиболее внимательных исследователей творчества М. Шагала. "Вопреки сложившемуся мнению (основанному на собственных мистификациях Шагала), Шагал обучался в студии Пэна вовсе не два месяца – он начал посещать студию Пэна в четырнадцать лет и занимался в ней (вероятно, с перерывами) до девятнадцати лет", – констатирует Б. Харшав.
Историк искусства предлагает очень правдоподобную интерпретацию того, почему в "Моей жизни" М. Шагал как будто бы "дистанцировался" от своего учителя, заявляя, что учился у того в студии два месяца, в то время как реально провел там не менее пяти лет: "Реалистичный академический стиль Пэна его не устраивал, точная портретная живопись не прельщала…"По сути, Ю. Пэн был воплощением академизма в рисовании; М. Шагал же бравировал тем, что от академизма ушел. Но внимательное прочтение "Моей жизни" позволяет прийти к выводу, что символического "предательства" Шагалом Пэна в рамках текста "Моей жизни" не было!
Действительно, тут есть фраза про то, что он занимался у Пэна "неполных два месяца", но затем, через несколько отвлеченных абзацев, следует разъяснение, которое все расставляет по своим местам: "Один из всех учеников Пэна, я пристрастился к фиолетовым тонам. Что это значило? С чего взбрело мне в голову? Пэн был так поражен моей дерзостью, что с тех пор я посещал его школу бесплатно". М. Шагал не говорит о том, что учился у Пэна неполных два месяца. Он говорит о том, что он платил за учебу неполных два месяца. А потом из-за собственного пристрастия "к фиолетовому" продолжал обучение уже бесплатно.