Сколько могу судить по некоторым их разговорам, они очень смущены и опасаются, что я с ними совсем распрощаюсь. Мне кажется, что если мы будем еще в течение некоторого времени обращаться с ними построже, то они заговорят с нами иным языком. Что бы ни случилось, умоляю Вас, раз они поступают так низко, не слишком тяготиться замедлением, которое потребуется для того, чтобы довести их до той точки, до которой я хочу.
Как видно из этого письма, отношения Маргариты с Карлом становились очень натянутыми. Наконец терпение герцогини истощилось, и она, по словам Брантома, обратилась к императору с такой смелой и прямой речью, что он остолбенел от неожиданности и удивления. Она доказывала ему неблагородство его отношения к Франциску, его сюзерену, упрекала его в жестокости сердца и говорила, что если король умрет от его гадкого отношения, то смерть эта не останется безнаказанной, ибо у него есть сыновья, которые – настанет день – жестоко отомстят за своего отца.
Брантом продолжает:
Эти слова, сказанные с величием и большой горячностью, заставили Карла призадуматься, так что он умерился и даже навестил короля, которому наобещал массу всяких прекрасных вещей, которых он, впрочем, не дал ему. Но если она хорошо говорила с императором, то еще лучше сказала в его Совете, в заседании которого присутствовала. Там она всех победила своей блестящею речью, сказанной притом с грацией, которой далеко не была лишена, так что, в конце концов, она стала всем приятна, а не антипатична; тем более что она была прекрасная молодая вдова, и в цвете лет!.. А все это очень способно растрогать и смягчить людей суровых и жестоких. Словом, она добилась того, что ее доводы найдены были основательными, и она завоевала себе всеобщее уважение: императора, его Совета и всего двора.
Но это уважение к самой Маргарите, к ее твердости и уму не отразилось на дальнейшем ходе переговоров. Несмотря на утверждение Брантома, что "ее доводы были найдены советом основательными", ни одна из предложенных ею комбинаций не была принята. Видя, что дипломатические переговоры ни к чему не приводят, она решила устроить заговор и спасти Франциска путем бегства. Было условлено, что король наденет одежду негра, каждое утро приносившего дрова в его комнату, замажет себе лицо сажей и с наступлением ночи выйдет из своего заключения. Все уже было приготовлено, но внезапно заговор раскрылся: его выдал подкупленный испанцами королевский камердинер. Аларсуа, смотритель тюрьмы, получил предписание не впускать больше негра в комнату Франциска, а к паспорту Маргариты было приписано, что ее свобода и спокойствие гарантируются испанским правительством лишь в том случае, если она ничего не предпримет против воли императора и во вред испанскому государству. Эта приписка звучала угрозой и создавала герцогине положение с очень относительной безопасностью.
Весьма вероятно, что именно в это время у Карла появилась мысль оттянуть под разными предлогами отъезд Маргариты, чтобы ее паспорт, как просроченный, утратил свою силу, и тогда можно было бы задержать ее в качестве пленницы, а потом, распоряжаясь братом и сестрой, принудить Францию к согласию на все требования. Это казалось тем исполнимее, что 1 января 1526 года кончалось перемирие и Карл, становясь в положение военного врага, мог уже не стесняться никакими условиями. Однако ему, кажется, не удалось вполне скрыть свои коварные замыслы: его неожиданно вернувшаяся любезность относительно герцогини породила кое-какие подозрения – если не у нее самой, то у ее спутников и у брата.
Франциск стал уговаривать сестру уехать. Долгое время торопливый отъезд герцогини объясняли тем, что она увозила с собой акт первостепенной важности: именно "Отречение" Франциска от престола, который следовало доставить как можно скорее во Францию и который резко изменял все положение дел, оставляя в руках императора вместо короля частного человека.
Шамполльон-Фижак (Champollion-Figeac), отыскавший оригинал документа, сначала оспаривавшегося учеными, установил ошибочность этого мнения и выявил, что Франциск только предполагал послать его с сестрой, но что потом вследствие каких-то причин передумал и отправил его с Монморанси. Наверное, узнав, что Маргарите может угрожать задержание, он вручил ценную бумагу тому, кто меньше рисковал. В "Отречении" Франциск объявлял королем своего наследника, дофина Вьеннского; до его совершеннолетия поручал регентство своей матери, Луизе Савойской, а в случае ее смерти – сестре Маргарите, герцогине Алансонской.
Маргарита рассталась с братом в середине ноября. Находясь в пути, она надеялась, что Карл наконец откажется от некоторых своих требований и тогда она вернется во Францию не одна, а с освобожденным братом. Маргарита пишет Франциску:
Завтра я сделаю только четыре лье, ожидая от вас известий для того, чтобы, если понадобится, поскорее вернуться к Вам.
Из Медины в середине декабря она советует не уступать врагу и не отказываться от своих условий, но вскоре тон ее меняется; проехав Сарагосу, она шлет послание уже совсем иного характера:
…Если Вы видите, что даже Ваше терпение не может принудить их говорить в Вашу пользу, тогда не останавливайтесь ни перед землями, ни перед детьми, ибо королевство Ваше нуждается в Вас более, чем когда-либо, в силу любви, которую оно несет Вам. И поверьте, Государь: если бы я думала, что Ваше долгое заключение для Вас почетнее, то даже грусть, испытываемая мною по поводу Вашего горя, не заставила бы меня посоветовать Вам что-либо неподходящее. Но, видя, как Вы необходимы… я осмеливаюсь умолять Вас не откладывать своей свободы из-за чего бы то ни было…
Маргарита, очевидно, потеряла надежду на освобождение короля без уступки Бургундии. К тому же безнадежному выводу пришла и Луиза, давшая в конце ноября своим послам разрешение уступить Карлу, если уж нельзя обойтись без этого. Вероятно, письмо произвело глубокое впечатление на Франциска. Зная его характер (скоро воспламенялся, но так же скоро и отчаивался), легко предположить: после отъезда сестры, умевшей будить в его сердце благороднейшие струны и поддерживать его энергию, король впал в совершенное уныние и сам испугался того, что написал в своем "Отречении". Очень может быть, что именно в это время ему пришла в голову мысль обмануть Карла V: купить свободу ценой Бургундии, но не отдать ее. И как раз в это же время его любимая сестра, суждениям которой он привык безусловно доверять, говорит ему: не смущайтесь их требованиями; отдайте земли, отдайте детей своих, только получите свободу.
19 декабря, в день отъезда во Францию маршала Монморанси, увозившего с собой "Отречение", король приказал французским послам отдать Бургундию. В этом проявился характер Франциска I: в один и тот же день отправить в Париж отречение от престола, а в Толедо – приказ уступить императору! Карл V добился своего. За Бургундию, которую он получал в полное владение, император отказывался только поддерживать интересы герцога Бурбонского.
14 января 1526 года Мадридский договор, освобождавший (после почти годового плена) короля Франции, был скреплен нужными подписями. По этому договору кроме Бургундии Франциск отказывался в пользу своего соперника от Милана, Генуи, Асти и Неаполя, от сюзеренства над Фландрией и Артуа, а также от всякой возможности когда-либо помогать своим верным друзьям-союзникам графам де Ла Марк (Флеранж) и Генриху д'Альбре Наваррскому. Накануне король секретно "опротестовал" подпись, которую он, "вынужденный насилиями", собирался дать Карлу. Этот "протест" – небольшой документ, врученный французским уполномоченным, заранее объявлял Мадридский договор как бы несуществующим, а Франциска – обязанным вместо того, чтобы отдать Бургундию, вручить Карлу соответственную денежную сумму.
Советники Карла V отлично сознавали, что уступки, делаемые королем, слишком велики, чтобы их одобрили в королевстве, и потому не доверяли искренности Франциска. Один из дипломатов императора писал ему:
Или поставьте короля французского так низко, чтобы он не мог Вам вредить, или обращайтесь с ним так хорошо, чтобы он не хотел Вам вредить, или оставьте его у себя пленником. Но горе Вам, если Вы отпустите его наполовину довольным.
Между тем все отлично понимали, что Франциска "отпускали наполовину довольным". Да и могло ли быть иначе, когда его вынуждали отдать одно из лучших владений его короны? Но Карл спешил, опасаясь влияния "Отречения", слух о котором уже распространился по всей Европе. Как бы то ни было, 14 января 1526 года Франциск получил свободу, хотя фактически ему удалось ею воспользоваться только двумя месяцами позже.
Король не выполнил Мадридского договора, ссылаясь на Бургундские штаты, созванные им и решившие, что страна, их уполномочившая, не желает быть отделенной от французской короны. Взбешенный император, видя себя побежденным хитростью Франциска, к политической сообразительности которого он относился очень скептически, потребовал, чтобы тот снова вернулся в тюрьму, раз он не мог сдержать данных им обещаний. Франциск ответил на это провозглашением (8 июля 1526 года) Священной лиги – для освобождения Италии. Но, объявив себя защитником Апеннинского полуострова, Франциск и не думал серьезно отдаваться этому. После неудачи при Павии война перестала манить его, а государственные дела всегда были ему в тягость. Поэтому, хотя он, вернувшись в Париж, отменил регентство, Луиза осталась фактической правительницей королевства. А Франциск предался удовольствиям и наслаждениям, которых так долго был лишен.
Глава 7
С надеждой в сердце
Франциск совсем забыл про религиозные распри, которые росли в его королевстве. Сорбонна с большой энергией принялась за истребление ереси еще тогда, когда короля не было в стране. Поражение в битве при Павии и дальнейшие события очень помогли ей в этом. Чтобы освободить сына из плена, Луиза всюду искала помощи и союзников. Она обращалась и к папе, и к духовенству, и к Сорбонне. Что до Сорбонны, она, заявив, что король навлек на себя гнев Божий теми снисхождениями, которые он оказывал еретикам, посоветовала возобновить пытки. Парламент поддержал предложение университета. Буллой от 20 мая 1525 года папа благословил назначенную для выявления ереси комиссию, власть которой простиралась даже над герцогами и архиепископами. Провинциальные парламенты последовали примеру столицы. Были сооружены эшафоты, запылали костры и потекла кровь отступников от единой католической церкви.
Ужас охватил последователей нового учения. Никто не был защищен от насилия и своевольных жестокостей инквизиционной комиссии. Она уже почти не судила, а только приговаривала, и притом уничтожала своих противников часто не казнью, но простым убийством посредством подкупа и яда.
Снова было возбуждено дело епископа Брисонне. Его потребовали к суду, опять он присягнул в своей "правоверности" и отрекся от "лютеровой ереси". Тогда Сорбонна приказала арестовать пятерых человек, казавшихся ей особенно подозрительными, и прежде всего Лефевра, Русселя и Кароли. Но когда за ними явились, их уже не было у епископа. С помощью Маргариты он скрыл их и дал им возможность бежать в Страсбург, который давно играл роль убежища для всех преследуемых за веру. В Страсбурге беглецы нашли самый радушный прием у тамошнего ученого Капитона, раньше уже приютившего у себя Фареля. Вскоре к ним присоединились Мишель Аранд, обвиненный в ереси, Симон де Турне, обратившийся в протестантство из евреев и пользовавшийся большой поддержкой Маргариты, Корнелиус Агриппа, бывший придворный врач Луизы, и еще несколько человек, которых связывало не только единство убеждений и веры, но и чувства глубокого уважения, любви и благодарности к королевской сестре, не перестававшей всячески помогать своим друзьям, даже в изгнании. Она посылает им крупные денежные пособия. Вот как описывает ее деятельность один из католических историков того времени, Флоримон де Ремон (Florimond de Rémond):
Герцогиня Алансонская, добрая, но легкомысленная женщина, охотно их [протестантов] слушает, получает от них книги и заставляет королевского духовника, епископа де Санлис, переводить на французский язык латинские молитвы. Она говорит королю о лютеранстве, развивает ему тезисы их религии, думая сделать его более мягким и гибким. Она из жалости открывает свой дом всем изгнанным и осужденным. Всеми историками обеих партий отмечено, что эта принцесса, не желая худого, одна виновата в сохранении французских лютеранцев и в том, что церковь, с тех пор присвоившая себе название "реформатской", не могла быть уничтожена в самом своем зародыше, ибо она не только внимала их беседам, которые вначале были вполне благонамеренны и не так смелы, как впоследствии, но, кроме того, содержала нескольких из них на свой счет в школах Франции и Германии. Она с удивительным рвением спасала и защищала всех тех, кто находился в опасности из-за своих религиозных убеждений, и помогала скрывшимся в Страсбурге и Женеве. Туда-то послала она ученым четыре тысячи в один раз. Словом, эта мягкая принцесса в продолжение девяти или десяти лет не имела другой заботы, как спасать тех, кого король хотел подвергнуть строгостям суда. Она часто говорила ему о них и понемногу старалась внушить ему жалость к ним, в чем ей помогала герцогиня д'Этамп.
Даже находясь в Испании и будучи занята там сначала болезнью брата, а потом – дипломатическими переговорами, она не забывает преследуемых. Под ее влиянием Франциск, уведомленный об опасности, грозившей Лефевру и Русселю, 12 ноября 1525 года пишет письмо своему парламенту, в котором жалуется на "клеветы, направленные против лиц такого великого знания и ума", и приказывает приостановить процессы до его возвращения из плена, так как он "решил, неуклоннее, чем когда-либо, выказывать свое благоволение людям науки (aux gens de lettres)". Но это письмо не произвело никакого впечатления: Сорбонна хотела в отсутствие короля погубить своих врагов. Поэтому 15 декабря парламент постановил "продолжать расследование дела ввиду необходимости пресечь зло в корне", и в январе 1526 года Пьер Туссен был брошен в тюрьму, а Беркен объявлен еретиком и приговорен к казни. На защиту Беркена выступила герцогиня Алансонская, только что вернувшаяся из Испании и воспользовавшаяся промахом самой Сорбонны, затеявшей уж слишком смелое дело: университетские мэтры обвинили в ереси ни больше ни меньше, как самого Эразма. В качестве обвинителя выступил синдик Беда, "в котором сидело три тысячи монахов", по выражению Эразма (in uno Beda sunt tria millia monachoruin), и который усмотрел еретические мысли в остроумных "Беседах" (Colloques) ученого. Эго было большой ошибкой со стороны теологов, ибо Эразм не только не симпатизировал новому религиозному движению, но прямо был ему враждебен. Возмущенный дерзостью Сорбонны, он резко выступил против нее. Эразм писал тем из французских богословов, с которыми еще не порвал отношений:
Что породило это страшное пламя лютеранства, что разжигало его, как не безумствования Беды? На войне всякий солдат, честно выполнявший свое дело, получает награду от своих полководцев, а я – вся награда, которую я получаю от вас, предводителей этой войны, заключается в клеветах какого-то Беды, возводимых им на меня!..
С таким же письмом он обратился и к парламенту:
Как! В то время, когда я боролся с этими лютеранцами и давал им настоящее сражение по приказанию (!) императора, папы и других государей, чуть не рискуя для этого своей головой, Беда и Лекутюрье осаждают меня с тылу своими бешеными книжонками! О, если бы судьба не отняла от нас короля Франциска, я обратился бы к нему, защитнику муз, прося помощи против этого нового нашествия варваров. Но пока он отсутствует, вы, парламент, должны пресечь такую несправедливость!
Не довольствуясь этими воззваниями, Эразм обратился с письмами к Карлу V и к Франциску I. Королю он так охарактеризовал Сорбонну и ее друзей:
Они выставляют свою веру, а стремятся к тирании даже над князьями. Они идут твердым шагом, хотя и под землей; если князь осмеливается не подчиниться им во всем, – тотчас они объявят, что его можно низложить властью церкви, то есть властью нескольких фальшивых монахов и нескольких фальшивых богословов, сговорившихся против общественного порядка.
Письмо произвело сильное впечатление на короля и явилось серьезной и неожиданной поддержкой доводам и убеждениям Маргариты. Уже из Байонны он послал строжайший приказ выпустить Беркена. Маргарита в горячих выражениях поблагодарила своего брата:
Государь, желание всегда повиноваться Вам было достаточно велико и не нуждалось быть удвоенным той милостью, которую Вам угодно было оказать бедному Беркену, согласно Вашему обещанию. Я уверена, что Тому, ради Кого он страдал, благоугодно будет Ваше милосердие, оказанное Вами во славу Господа – Его и Вашему слуге. А те [намек на Сорбонну и инквизиторов], которые за время Вашего несчастья забыли и Бога и Вас, познают, что их коварство не в силах скрыть истину пред Вашим разумом… и от этого их смущение будет не меньше, чем та вечная слава, которую дарует Вам Тот, Кто прославляется через Ваши дела!.. Я чувствую себя столь много Вам обязанной, что не могу выразить Вам свою великую благодарность иначе, как абсолютным Вам повиновением.
Рядом с этим письмом имеется и другое, адресованное к маршалу Монморанси, в котором мы читаем следующее:
…Благодарю Вас за удовольствие, доставленное мне освобождением бедного Беркена, которого я ценю и люблю, как себя, и потому Вы можете считать, что извлекли из тюрьмы меня лично.
Беркен, избегнув на этот раз смерти, не угомонился. Он восклицает в письме к Эразму:
Настало время унизить всех схоластиков!
Эразм отвечает ему:
Напротив! Настало время щадить всех людей; не доверяйтесь королю, не сталкивайтесь с Сорбонной… помните, что не нужно раздражать негодяев, и наслаждайтесь с миром Вашими научными занятиями. Главное же, не впутывайте меня в Вашу историю: это не было бы полезно ни для меня, ни для Вас…