Выбираю другую цель - правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на гашетку, но пулеметы, дав короткую очередь, захлебываются. Кончились патроны… У Кузьмина тоже оружие умолкло. Прекратить преследование? Нет. Буду таранить! Укрываясь от огня вражеского стрелка за стабилизатором "юнкерса", увеличиваю скорость. Фашист бьет по мне почти в упор, но ему мешает хвостовое оперение собственной машины. Об опасности не думаю, главное - догнать "юнкерса". Захваченный азартом, продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение - и винт моего истребителя врежется в хвост бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся самолетов завершит поединок…
До "юнкерса" не более десяти метров. Но тут раздается металлический треск, и мотор моего истребителя глохнет. Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от встречного потока воздуха и полупереворотом ухожу вниз: сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, в крыльях полно пробоин…
Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенными шасси. Общими усилиями механики откатили изрешеченную машину на стоянку.
Вскоре прилетел Кузьмин.
- Крепко тебя угостили! - сказал он, разглядывая дырки на моих унтах и комбинезоне. - Но и ты одного здорово подбил!
Подошел инженер эскадрильи.
- В машине сто шестьдесят две пробоины, - сказал он. - Такого у нас еще не было.
Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему: - А ты, напарничек, куда смотрел? На командире живого места нет.
- Что ж я мог сделать, если мотор не тянул, - оправдывался Кузьмин. - Ты дай мне скорость.
- Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а ты про него забыл, - отпарировал инженер.
- На форсаже далеко не уедешь, - не сдавался Кузя. - Да он, кстати, и не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали. - И, уже ни к кому не обращаясь, закончил: - Есть же счастливцы, на "яках" и "лавочкиных" воюют.
- Самолет ремонтировать нельзя, - сообщил Гудим. - Это решето, а не истребитель.
В полку оставалось четыре машины и семь летчиков. По всему было видно, что скоро поедем в тыл за самолетами и пополнением.
Новые самолёты
Отпраздновав встречу Нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и поехали на переформирование.
Перемена места всегда возбуждает. В теплушке мы шутили, болтали, пели песни, пока у раскаленной докрасна печки нас не сморил сон.
Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров. Надо было позаботиться о тепле, а заодно и о пище. Наш эшелон стоял среди составов, груженных танками, пушками, лесом и рельсами. Времени отправления никто не знал, в первую очередь отправляли поезда, идущие в сторону фронта.
Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту, его заместителю, но безрезультатно. Нависла угроза уехать в холодном вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта. Так и сделали: через пятнадцать минут в нашей печурке уже потрескивали сухие поленья. Комендант ходил по путям и чертыхался.
Ребята готовились к трапезе. Доставали консервные банки, сыр.
- Вот это здорово! - раздался голос Васильева. - Думал, мясо, а это водичка… Смотрите, чистая водичка и немного морковки…
Неудачник глядел на товарищей грустными глазами.
- Трофея, ничего не скажешь, - смеялся Орловский. - А мы тоже хороши, не посмотрели, что нам подсунули начпроды.
Обладатели банок незамедлительно начали проверять их содержимое, взбалтывая над ухом. Оказалось, что во всех литровых банках был бульон с овощами.
- На что мне эта бульон? Мы привык мясо есть, - возмущался Закиров.
Вскоре механики наши исчезли. Возвратились они довольные, с видом победителей. Консервированный бульон пошел в обмен на телятину, селедку, молоко.
- Как же вам не стыдно? - укорил кто-то наших оборотистых менял. - Ведь вы обманули честных тружеников!
- Нисколько, - бойко ответил за всех механик Костко. - Ни одного честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают…
Ехали долго, казалось, полк навсегда переселился в теплушки. В пути устраивали вечера самодеятельности, в которых участвовали все без исключения. Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим. Читал он выразительно, пел с чувством. Эти таланты инженера для меня были неожиданностью. Днем, во время стоянок поезда, комиссар эскадрильи Гаврилов проводил беседы или читал лекции. В этом отношении он был весьма изобретательным. Сначала - двумя-тремя репликами определял настроение и желание людей, а потом уже заводил беседу. Если надо, Гаврилов без всякой подготовки читал нам лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения "на предмет" или "по поводу", а содержательный, построенный на ярких фактах разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и любили комиссара.
На двенадцатый день поезд остановился на одной из станций. Маленькое здание было чуть ли не по крышу занесено снегом. Рядом стояли три небольших домика. В полукилометре, на ровном снежном поле, темнели силуэты самолетов.
- Братцы! Аэродром! - воскликнул обрадованный Орловский.
Мы разместились в двух просторных землянках с двухъярусными нарами. На следующий же день взялись за изучение самолета и двигателя.
Целый месяц разбирали сложные схемы. Освоили конструкцию новых машин так, что на любой вопрос - касался ли он двигателя, самолета, спецоборудования или вооружения - каждый мог ответить без запинки.
- Теперь осталось влезть во всасывающий патрубок и пройти невредимыми до выхлопного, - шутили летчики, ожидая дня, когда наступят практические занятия.
Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний. Такие экзамены обычно являлись предвестником полетов. И действительно, через два дня мы перебрались на главную базу.
На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной обработке, потом "разоружили", были сданы на склад ручные гранаты и трофейные пистолеты. Разместились мы в здании бывшей школы.
Началось формирование эскадрилий. К семи летчикам полка нужно было добавить остальной штатный состав. Меня назначили командиром первой эскадрильи, Кузьмин стал командиром звена. Вскоре мне прислали заместителя по летной части. С первой встречи я узнал в нем летчика с довоенной подготовкой и почувствовал к нему расположение. Высокого роста, спокойный, он поставил чемодан и доложил:
- Старший лейтенант Семыкин прибыл в ваше распоряжение.
- Откуда? - спросил я, подавая ему руку.
- Из запасного полка, а до этого работал инструктором в училище.
- Что ж, устраивайся…
Семыкин окинул взглядом комнату и, видимо, сразу заметил, что ни у кого из нас нет чемодана. Может быть, это смутило его, но виду он не подал, спокойно выложил в мешочек самое необходимое, а чемодан вынес за дверь. Мне понравилось, как новичок быстро оценил обстановку и принял решение. Иногда маленький штрих характеризует человека.
Когда я спросил, откуда Семыкин родом, он ответил, что из Ростова-на-Дону. И, помолчав, добавил:
- Сейчас там жена с сыном.
В Ростове хозяйничали фашисты. Я подумал: как нелегко сейчас Семыкину. Вспомнив о семье, он тяжело вздохнул, достал кисет, свернул цигарку и ловко высек огонь кресалом.
"Сработаемся, - решил я про себя, глядя на заместителя. - Хорошо будем работать!"
Первый летный день. Задача - всем вылететь самостоятельно на новой машине. Один за другим уверенно взлетают и садятся Орловский, Кузьмин, Егоров…
- Еще один летчик родился, - говорит Гаврилов после каждой посадки.
За короткое время нам предстояло научить новое пополнение воевать так, как воевал наш полк, передать им боевой опыт, подобрать из наиболее способных молодых летчиков ведущих пар. Главное внимание уделяли воздушному бою. Много пришлось потрудиться и над тем, чтобы добиться четкой групповой слетанности на повышенных скоростях, с применением маневра. Занятия проводились в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке.
По всему чувствовалось, что предстоят еще более тяжелые воздушные сражения. На Кубани они уже развернулись с наступлением весны. В этих боях рождались новые приемы, новая тактика. Появились "этажерка" Покрышкина и его замечательная формула: "Высота, скорость, маневр, огонь". Всего четыре слова, но если вникнуть в их содержание, перенести их на поле боя - это целая школа. С Кубани стали приезжать на переформирование истребительные полки. Надо было полнее использовать их боевой опыт. Поговаривали, что и наша дорога лежит туда.
В апреле значительно потеплело, земля начала подсыхать. Теперь с утра до вечера мы занимались на аэродроме, стараясь наверстать упущенное за время распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. Каждая задача решалась в сжатые сроки.
После освоения группой слетанности приступили к стрельбам и воздушным боям - сначала индивидуальным, затем групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин: нужно было "подраться" с каждым летчиком, чтобы лучше знать его боевые качества.
Большие надежды подавали два молодых летчика - Варшавский и Аскирко. Оба - невысокого роста, подвижные, голубоглазые. Они казались близнецами, выделялись решительностью и смекалкой.
В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.
Эскадрилья стала крепким, сколоченным боевым коллективом. Но в семье, как говорят, не без урода. Оказался и у нас "трудный" летчик - Лукавин. В свое время ему - единственному сыну - отец не уделял должного внимания, а мамашино воспитание сводилось к попечительству над "мальчиком". Лукавин вырос белоручкой, "маменькиным сынком". В авиацию он пошел только потому, что наивно представлял себе жизнь летчика легкой и беззаботной. Летать? Это же развлечение, а не труд! Лукавиным занимался весь коллектив. Мы настойчиво прививали ему нужные качества и кое-чего добились. Но о том, как он поведет себя в минуты опасности, при встрече с вооруженным врагом, пока не знали.
- За два месяца храбрость воспитать трудно. Она приобретается годами, берет свое начало в семье и школе, - говорил Гаврилов, когда зашел разговор о Лукавине.
- Ничего, товарищ комиссар, - заметил Кузьмин. - Немец ему раза два всыплет как следует, вот и будет наука.
- Это крайность, дорогой товарищ. Надо заранее в каждом увериться, чтобы не оглядываться в бою.
- Да если он за мной не пойдет, я сам его собью, - горячился Кузьмин.
- Да пойми ты, садовая голова, - уже более настойчиво доказывал Гаврилов, - нам нужно не расстреливать своих летчиков, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они и в бою держались так же уверенно, как сейчас над аэродромом.
…Комиссия потребовала двух командиров эскадрилий для проверки в комплексном полете. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и затем на полигоне поразить мишень. Все требовалось выполнить с точностью до одной минуты. В успешном выполнении этого несложного задания мы не сомневались.
Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Сильный боковой ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, вношу поправку в курс. Последний поворотный пункт - и самолет над полигоном. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую для стрельбы высоту. Она без усилий срывается, а машина не слушается рулей.
Меня словно огнем обожгло.
- Отказало управление, - немедленно передаю по радио.
Левой рукой почти машинально дал полный газ. Быстро выкрутил штурвал триммера руля высоты, открыл кабину, отстегнул плечевые ремни и приготовился к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля… Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.
Непосредственная опасность миновала. Однако посадка самолета исключена, рано или поздно придется прыгать. А сейчас надо, если удастся, установить причину отказа управления.
Решаю летать, пока не выработается горючее, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. Когда в баках не осталось бензина, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт.
Словно чьи-то невидимые сильные руки хватают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать вытяжное кольцо, но рука не находит его… Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Но где же кольцо? Спокойно! Бросаю взгляд на левую сторону груди и наконец нахожу его. Рывок. Шуршание шелка. Затем меня резко встряхнуло и падение прекратилось - парашют наполнился воздухом.
Аэродром остался в стороне. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу, рассчитывая опуститься на пашню. Перед самым приземлением напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно тащит меня по пашне. Подтягиваю нижнюю стропу, и укрощенный купол ложится на черную землю.
Самолет упал без бензина и не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой еще на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей высоты разъединились.
Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была хорошо продумана. Внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного: с одной стороны была головка, с другой - законтренная гайка, а под шарниром - надрез. Впоследствии нам стало известно, что диверсант был пойман с поличным непосредственно на конвейере, в цехе сборки самолетов.
Поединок
Пятого мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Як-76. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на их самолетах еще лучше, оправдать доверие народа.
После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский колхозник" красивым полукругом легла по левому борту моего самолета. А через полчаса, сердечно попрощавшись с дорогими гостями, мы улетели на фронт.
Наша эскадрилья поднялась в воздух первой. Приняв боевой порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Конечный пункт - аэродром, на котором базировались осенью сорок второго года.
Четыреста километров преодолели быстро. На аэродроме нас встречали механики, заблаговременно прибывшие туда поездом. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим машинам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до прибытия сюда еще одного полка мы будем продолжать тренировки.
С первого же дня началась напряженная летная учеба. Маршрутные полеты заканчивались воздушными боями, причем "противники" встречались, как правило, неожиданно, а после поединка штурмовали наземные цели.
Однажды, когда эскадрилья села, в небе появился фашистский разведчик. Он шел на высоте пять тысяч метров. Заметили мы его поздно, и взлетать уже не было смысла. На следующий день "юнкере" снова появился над аэродромом, но на час раньше. Он шел на той же высоте, тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж вел стратегическую разведку. На третий день разведчик прилетел еще на час раньше! Ага! Определилась какая-то закономерность. И у меня сразу возник план уничтожения "юнкерса".
Я решил подняться в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета. Тут уж ему не уйти.
Разрешение командования было получено. 8 мая в восемь часов пятьдесят минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Хотелось, чтобы они наглядно убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.
Набирая высоту, внимательно слежу за воздухом. Когда высотомер показал пять тысяч метров, я занял такую исходную позицию, чтобы атаковать со стороны солнца. Вскоре на западе показалась маленькая точка. Фашист заметил меня, когда нас разделяло не более двух тысяч метров. Мне показалось, что "юнкере" даже вздрогнул от неожиданности. В этот момент под ним был слой облаков, и опытный вражеский летчик перевел машину в крутое пикирование. Я сообразил, что отрезать его от облаков не успею, значит, надо ловить под ними.
"Юнкере" нырнул в облачность с левым разворотом. Рассчитываю: чтобы уйти от преследования, он должен сделать разворот в облаках в противоположную сторону. Поэтому выполняю упреждающий маневр - разворачиваю машину вправо. Пробив тонкую облачную пелену, лицом к лицу встречаюсь с противником. Не сумев уйти, он вынужден принять бой.
"Юнкере" сразу же ощетинился пулеметными очередями. В мою сторону потянулись длинные синеватые трассы. Я еще раз убедился в опытности экипажа разведчика, в том числе и его стрелков. Решаю атаковать противника с разных сторон и с коротких дистанций, чтобы лишить его возможности вести огонь на участке сближения.
Облегченный и специально приспособленный для разведки "юнкере" делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты через крыло. Мы дрались двадцать пять минут, уже не одна моя очередь попала в цель, но он по-прежнему продолжал яростно сопротивляться. "Заколдованный, что ли? - с досадой подумал я. - Эдак у меня и патронов не хватит". И решил: буду таранить, но не упущу его. Иначе какими глазами мне придется смотреть на летчиков.
Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле "яка" по ребру атаки уже видны рваные пробоины - следы пулеметных попаданий. Но и я его достаю. Еще одна атака, длинная очередь, и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.
- Горит! Горит! - закричал я от радости.
"Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранными шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала четырехсот метров. Огромная горящая махина планировала с выключенными двигателями. Вот она коснулась зеленого луга на окраине деревни Чиглы, проползла на животе с убранными шасси метров пятьдесят и остановилась полыхающим костром.
Снизившись до бреющего полета, вижу, что колхозники бросили работу и бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет.
Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: камеры колес оказались пробитыми пулями. Молодые летчики с особенным интересом принялись рассматривать пробоины.
Механик тут же прикинул время, потребное для ремонта, и заключил:
- К вечеру, товарищ командир, машину можно будет облетать. Сделаем, как новую.
- Ты мне однажды уже делал лучше новой, - припомнил я ему оторвавшуюся в бою заплату.
- Так это же случилось на "харрикейне", да и опыт тогда был небольшой, - виновато оправдывался механик. - А ну, чего встали? Дырок не видели? Давай помогай! - вдруг закричал он на стоявших возле самолета и сам навалился грудью на плоскость.
Машина, как бы спотыкаясь, нехотя покатилась на ребордах колес.
Около командного пункта затарахтел По-2.