В наступлении
Ноябрь 1942 года начался свирепыми ветрами и снегопадом. Погода стала нелетной. На южных фронтах, под Сталинградом, назревали грандиозные события, а у нас царило затишье. Днем подробно разбирали проведенные бои, извлекая из них уроки. После занятий читали, предавались воспоминаниям, беседовали, спорили, играли в шахматы. И все равно свободною времени оставалось очень много. "Отсыпаемся за старое и вперед", - шутили летчики.
Но отоспаться оказалось не таким уж трудным делом, и от безделья мы затосковали. А летной погоды все не было и не было.
Подошел праздник. Скромно отмечали мы годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. На торжественном вечере раздали подарки: милые скромные пакеты, присланные из тыла. Мне достался кисет, в который была вложена записка, не очень грамотная, но сердечная. Незнакомая женщина искренне поздравляла меня с праздником, желала боевых успехов и наказывала сильнее бить фашистов.
Мы гордились этими подарками. Летчики и техники хвалились вышитыми платочками, варежками, полотенцами. В некоторых посылках - от девушек - были фотокарточки, наклеенные на так называемые "листки учета боевых подвигов". Девушки просили возвратить им эти своеобразные "отчеты", когда окончится война. С того дня у многих из нас появились новые знакомые, с которыми завязалась переписка.
К середине ноября мы перелетели на другой аэродром, расположенный на правом крыле Донского фронта. Летный и технический состав разместился в каменных полуразрушенных домах, окна которых были заткнуты соломой. Спали мы в меховых комбинезонах, скучая по теплу.
- Эх, в баньке бы помыться, - мечтательно говорил Кузьмин, ложась спать. - Да веничком похлестать себя от души.
Помечтав перед сном, Кузя с головой зарывался в солому.
А погода лютовала. Обильные снегопады засыпали все. С утра до вечера, а иногда и по ночам мы трудились на аэродроме, поддерживая летное поле в боевой готовности. Рулежные дорожки расчищали вручную, взлетно-посадочную полосу укатывали тракторами.
По дороге круглые сутки шли и шли небольшие группы и целые подразделения пехоты. Двигалась артиллерия, танки - все в сторону фронта.
По масштабам передвижения войск можно было догадаться, что идет концентрация сил, собирается кулак, который скоро должен стукнуть по немецкой обороне.
Однажды мимо нас проследовал лыжный батальон. Бойцы в белых халатах шли проворным размашистым шагом, крепкие, здоровые.
Они так ловко пристроили за плечами автоматы, что своим видом напомнили мне охотников из тайги.
- Как идут, как ловко у них получается! Вот это подобрали! - восхищался Соколов, глядя на здоровенных парней.
- Откуда, братцы? - не выдержал Егоров.
- Из Сибири. Красноярск знаете? Оттуда, - бросил на ходу один из лыжников.
- Дело будет, - заключил Кузьмин. - Сибиряки пошли! Они под Москвой дали немцам жизни, теперь сюда идут.
Мне было приятно слушать, когда так говорили о моих земляках.
А войска все шли и шли.
18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный комиссар Рамазанов. Он приказал собрать летный состав в штабе. Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать наш разговор, Рамазанов начал:
- Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра Донской фронт переходит в наступление.
Общий вздох летчиков был ответом на эти слова. А Рамазанов, немного помолчав, улыбнулся и продолжал:
- Все мы ждали этого дня. Все! Верно?
- Верно, - ответили мы хором.
- Вот и дождались. Теперь дело за каждым из вас. Ваш полк будет прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта…
Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял он в душе каждого из нас! Слышались голоса:
- Завтра долбанем!
- Хорошо бы получить новые самолеты.
- Ничего, и на этих ударим.
Поздно вечером командир полка объявил приказ на завтра. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.
Мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.
Наступила темная, снежная ночь. Спать не хотелось. Трудно было уснуть перед наступлением, которого столько ждали…
Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на аэродром. Было тихо, тише, чем обычно. По-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики возились у самолетов.
Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе забухало, загромыхало.
Началось!
И до того приподнятое настроение стало еще более торжественным. Наступаем!
- Ура!
- Наступаем!
Подходит время вылета. Но что за погода? Снег, туман - никакой видимости. Мы готовились, ликовали, а праздник, кажется, начинается без нас.
Вылет отложили. Настроение омрачилось, но каждый все-таки надеялся, что просидим без дела недолго. Не может быть, чтобы "небесная канцелярия" устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходил: дежурили около машин.
Но погода действительно крепко подшутила над нами: опустился вечер, а мы так и не поднялись в воздух. С аэродрома уходили молча. Артиллерийской канонады уже не было слышно. Доносились лишь отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя.
Послышались недовольные голоса:
- Люди воюют, а мы смотрим.
- Даже и не смотрим, а ждем…
- Эх, хотя бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!
Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся. Полк получил боевую задачу - штурмовать отходящего противника. Летать можно было только парами: облачность сковывала маневр большой группы.
Фашисты отступали. Летчики штурмовали преимущественно дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны - расстреливали все.
За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до семидесяти. Зенитная оборона врага была дезорганизована. Не появлялись и немецкие самолеты: большинство из них наши танкисты захватили прямо на аэродромах. Мы наносили удар за ударом, не встречая серьезного сопротивления.
В этот день мы здорово устали, и вечером как-то особенно захотелось заглянуть на гостеприимный огонек, посидеть в тепле и в домашней уютной обстановке. Такая возможность у нас была: по соседству с нами жила эвакуированная из Ленинграда семья Череновых - Вера Антоновна и две ее дочери Леля и Наташа. Пол в комнате Череновых был чисто вымыт, в "буржуйке" весело потрескивали дрова.
Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами и стала корить за то, что не были вчера.
- Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день без дела просидели, когда другие воевали, - вмешалась пятнадцатилетняя Леля.
- Перестань, стрекоза, - вступилась за нас Наташа. Она была старше сестры и относилась к ней покровительственно.
- В самом деле, вчера нам стыдно было зайти, - поддержал Лелю Егоров.
- А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, - говорила Вера Антоновна. - Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись. Ну, в добрый час! Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били? А главное, что теперь - все дома.
Разговор незаметно сменился воспоминаниями о мирной жизни. Вера Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до этого счастливого дня было еще очень далеко, но все мы охотно поддерживали разговор.
Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, о чем-то вдохновенно ей рассказывал. Судя по тому, как он незаметно для себя нажимал пальцем правой руки на незримую гашетку пулемета, можно было догадаться, что летчик рассказывает о сегодняшних штурмовках. Наш молодой друг еще никому не говорил о своих чувствах к Наташе, но мы сами успели заметить, что он к ней неравнодушен.
Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые огоньки "буржуйки", вспомнили, что уже поздно. Летчики пожимали руки хозяевам.
- Приходите завтра, - сказала Вера Антоновна. - Я без вас скучаю. А то погоните фашистов на запад, улетите внезапно, как и прилетели, и мы опять останемся одни.
От этих слов Мишутин сделался грустным.
- А что, если Наташу взять в наш полк, - сказал он вдруг, когда мы вышли из дома. - Есть же в соседних полках девушки.
- А ты говорил с ней об этом? - спросил Кузьмин.
- Конечно говорил, а как же, - ответил Мишутин.
- Вы лучше договоритесь встретиться после войны где-нибудь в Ленинграде, - мягко посоветовал Вася Соколов.
Мишутин промолчал. А когда в нашем "номере" все уснули, он повернулся ко мне - мы лежали рядом - и с какой-то удивительной откровенностью стал рассказывать о своей жизни. Это была обыкновенная жизнь хорошего советского парня, чистая и ясная: школа, ФЗУ, работа на заводе, аэроклуб, Борисоглебское летное училище и - война. Многое из того, что пережил он, было знакомо и мне. Я, наверное, хорошо, сочувственно слушал, потому что, выговорившись, Мишутин со вздохом закончил:
- Поговорил с тобой - и на душе легче стало.
- Ты любишь Наташу? - осторожно спросил я. Он помолчал, словно еще раз взвешивал свои чувства, и убежденно произнес:
- Люблю.
- Да, - невольно вздохнул я. - Дела! Война и любовь. Трудно им уживаться.
Мишутин не ответил: он думал о своем.
- Ну, давай спать, - сказал я, повернувшись на другой бок. - Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны по горло…
Неравный бой
Летчики шли на аэродром вереницей, по узкой тропинке, скрипя промерзшим за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый командир дивизии Немцевич. На нем как-то особенно ладно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала ему вид залихватского рубаки.
- Эх, нашему Бате саблю бы, да на коня, - в шутку сказал кто-то из летчиков.
Немцевича с первого дня его прихода в дивизию все стали ласково называть "Батей". Он и в самом деле был для нас отцом - строгим, но душевным и отзывчивым.
- Как дела, орлы? - с открытой улыбкой обратился к нам комдив.
- Отлично, - наперебой ответило несколько голосов. - Совинформбюро сообщило, что дела на нашем фронте идут успешно, значит, и у нас тоже.
- Тоже, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть повнимательнее: в такую погоду можно ожидать налета на наши подвижные части больших групп бомбардировщиков противника.
Побеседовав с нами, Немцевич уехал на командный пункт, а мы разошлись по самолетам.
Механик доложил о выполненной работе и о готовности машины к боевому вылету.
- Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, - улыбаясь, говорит Закиров.
- Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, - хвалю оружейника. - Пушки работали как часы.
Закиров улыбается еще шире: похвала ему приятна. И она вполне заслужена им. Оружейник работает, не считаясь ни с усталостью, ни с морозом. К концу дня у него иногда так опухают пальцы, что с трудом сгибаются.
- Если так будем стрелять, скоро домой можно ехать, прямо в Казань. Сынка хочу видеть, - мечтательно говорил Закиров.
На аэродроме снова появляется Немцевич. Подъехав к нам, он спрашивает:
- Готов?
- Так точно.
- Полетишь с Лавинским и Соколовым сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, - говорит командир дивизии. - Цель прикрыта девятью "мессершмиттами". Силы неравные, но вы не должны давать "илов" в обиду, чтобы ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?
- Ясно, товарищ командир.
Ставя задачу Лавинскому и Соколову, я особенно подчеркнул, как необходима сейчас взаимопомощь. Если будем держаться дружно, не отрываться друг от друга, задание выполним - в это я верил. Если разбредемся, гитлеровцы перебьют нас поодиночке.
Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Мощный гул двенадцати моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные "илы", груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейфы снежной пыли, поднялись истребители. Только бы вовремя заметить "мессеров" - ни о чем другом я не думал. Главное - избежать внезапной атаки.
Показалась излучина скованного льдом Дона: белая лента, окаймленная темной полоской прибрежных кустарников. И как раз в этот момент с запада на горизонте появилось девять темных точек: фашистские истребители. Они шли двумя ярусами.
Наши окрашенные в белый цвет самолеты не выделялись на фоне снежных равнин, поэтому противник нас не заметил.
Вот и цель - огромная колонна пехоты, автомашин и повозок. Через несколько секунд штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса истребителей противника, чтобы лишить их преимущества в высоте.
Ведущий штурмовик ринулся в пике, за ним последовали остальные. "Мессершмитты" заметили их и пошли в атаку. Мы втроем приняли лобовой удар девятки, открыв огонь длинными очередями. Противник отказался от первоначального намерения атаковать "илы", но зато теперь на каждого из нас навалилось по три "мессера".
Штурмовики тем временем сделали три захода. Основательно потрепав колонну, они развернулись на восток и змейкой начали уходить на свою территорию.
Два "мессершмитта" решили атаковать замыкающий "ил". Я переложил свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг раздался резкий металлический удар по крылу и, помимо моей воли, самолет стал вращаться вправо. На плоскости появилась та самая пробоина, которую моя машина получила во время осенних налетов на Острогожск. Дюралевая заплата, не выдержав напора встречного потока воздуха, отскочила.
Инстинктивно перекладываю рули на вывод из пике, и машина, сделав два витка, наконец у самой земли покоряется мне. "Эх, дорогой слесарь, - невольно вспоминаю я мастера-усача, - как же ты недоглядел?"
Положение мое незавидное: от одной прицельной очереди врага самолет может превратиться в факел. К счастью, "мессершмитты", сделав последнюю атаку, повернули на запад.
Впереди меня планировал подбитый "ильюшин". Группу штурмовиков теперь прикрывал только один Соколов. Лавинский исчез в первую же минуту боя.
Сажусь с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно бежит по укатанной дорожке.
Вернулись все, за исключением Лавинского.
- Как думаешь, - спросил меня Гудим, - с мотором у него ничего не могло случиться?
- Ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? - спрашиваю его в свою очередь.
- Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит, человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, нет. Твоему механику достанется от меня, запомнит сегодняшнее число.
- Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват тот, кто принимал работу от слесаря. А принимал ее ты. И моя вина есть - скорость превысил, дал большую перегрузку. А механик, думаешь, не переживает? Еще как! Он сегодняшнее число и так запомнит. Что касается самолета Лавинского, то я убежден - он был исправен.
Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя Лавинского. Вот что писали пехотинцы:
"…Солдаты и командиры с волнением наблюдали за воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, положение летчика улучшилось, но тут подошли еще два "мессершмитта". Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребителя, но он продолжал драться, пока его не сбили".
Я не забыл того давнего разговора с Лавииским, он, видимо, тоже. Хотелось верить, что он сделал из него выводы. Во всяком случае, в последнем бою летчик вел себя так, что упрекнуть его было не в чем. Дрался до последнего патрона. Пехотинцы, конечно, не знали, как случилось, что летчик оказался один против нескольких самолетов противника. А произошло это только потому, что Лавинский бросил товарищей, рассчитывая уйти от "мессершмиттов". Но не ушел, они настигли его. Ему ничего не оставалось, как защищаться. Может быть, в последние минуты своей жизни он и понял, какую роковую ошибку совершил, бросив товарищей.
На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.
К половине декабря вражеская авиация часть своих сил бросила на бомбардировку наших железных дорог, пытаясь помешать нам подвезти резервы к среднему течению Дона, где советские войска развивали наступление.
Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но воздушных поединков почти не вели. Фашисты избегали открытых боев. Их истребители в основном действовали методом "охоты", а бомбардировщики, завидев нас, уходили на свою территорию.
Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС передали на командный пункт полка о приближении группы "юнкерсов". Они шли к станции Бутурлиновка, где разгружались наши наземные войска. Нужно было успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков.
Мы с Кузьминым поднялись в воздух. "Юнкерсы" появились не с запада, как всегда, а с востока.
Но хитрость врагу не удалась.
Даю полный газ, но скорость кажется недостаточной. Расстояние до противника сокращается медленно. Включаю форсаж, безжалостно выжимаю из двигателя максимальную мощность. Да и к чему его жалеть, если утром мы с Кузьминым поклялись комиссару в случае необходимости пойти на таран.
- Проклятые "харрикейны", - в сотый раз ругаю их. - Были бы у нас "яки", мы бы сейчас показали фашистам дорогу на тот свет.
А "юнкерсы" уже легли на боевой курс. Еще минута, и они успеют прицельно сбросить бомбы. От этой мысли выступает холодный пот. На станции стоят наши эшелоны с пехотой. Что делать? Решаю ударить реактивными снарядами: пулеметный огонь не достанет. Залп! Огненные трассы метнулись к группе бомбардировщиков. Немцы не выдержали и сбросили бомбы на порожняк, стоявший в тупике, в километре от вокзала. Освободившись от груза, они на полной скорости повернули на запад. Мы стали преследовать их.
Припав к прицелу, я не спускаю глаз с замыкающего бомбардировщика. Постепенно нагоняю его. Еще сто метров и… огонь. Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок дыма, но тут же растаял: то ли летчику удалось сразу потушить начавшийся пожар, то ли его совсем не было и дым появился от обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы своих снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика, но он продолжает лететь. Еще очередь! "Юнкере" начал заметно отставать и наконец круто пошел к земле.