- Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.
За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия. Пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей.
Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. А он оправдывался и клялся, что все это получилось случайно, по неопытности.
Когда летчики разошлись и мы остались с ним наедине, Лукавин театрально воскликнул:
- Вы думаете, что я боюсь смерти? Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю…
Я понял, что все наши слова отскочили от него, как от стенки горох: он не стыдился своей трусости.
- Ну что ж, - сказал я, - садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только тебе этого не сделать.
Лукавин не ожидал такого оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать.
- Вот что, - сказал я со всей строгостью, - на следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету.
- Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Как вы полетите?
Я даже растерялся перед таким нахальством труса.
- Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?
Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.
Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облаках и подкарауливать фашистов. Лукавин, точно выдерживая установленные интервал и дистанцию, неотступно следовал за мной.
Показалась смешанная группа истребителей - восемь "мессершмиттов" и "фокке-вульфов". Они шли, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным: со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.
- За мной! В атаку! - подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование.
Перед тем как открыть огонь, обернулся на ведомого. Лукавин сделал полупереворот и, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили "мессершмитты" и пустились преследовать.
Прекращаю атаку и спешу на выручку ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле.
Бесславная смерть.
Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.
Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара. Мне удается зажечь один "мессершмитт", но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два "фокке-вульфа" "присосались" к хвосту моего "яка", как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, удастся оторваться.
Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают пулеметные очереди. Уже близок край спасительной облачности. Но прежде чем мой самолет достиг ее, раздался сильный треск - с приборной доски посыпались стекла, двигатель начал давать перебои, по полу потекло горячее масло.
Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет "ранен" смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, вот-вот может заклиниться мотор. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. "Мессершмиттов" не видно, в воздухе спокойно. Спокойно и на земле: я вышел из опасного района, бои идут южнее.
Произвожу расчет для посадки с убранными шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно определить, что это фашистский летчик, возможно, со сбитого мною "мессершмитта".
Сажусь на пшеничном поле, торопливо выпрыгиваю из самолета и оглядываюсь по сторонам. Раздается выстрел. Пуля, скользнув по капоту мотора, с визгом прошла над головой. Я нырнул в пшеницу и пополз в сторону выстрела. Залег у самого края поля - отсюда хорошо видно. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут… Неужели немец ушел? Нет, вижу, как он крадется. Когда враг поравнялся со мной, я вскочил на ноги.
- Хальт!
Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону. Почти одновременно хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик ткнулся лицом в землю.
Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и, взвалив их на спину, отправился в сторону Прохоровки.
На моем пути неожиданно появился автоматчик.
- Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой видели и в воздухе и на земле. С нашей батареи это место просматривается как на ладони. Давайте помогу парашюты нести, - услужливо предложил автоматчик.
Когда мы подходили к позиции артиллеристов, раздались звуки частых ударов в гильзу: воздушная тревога!
- Идут, гады! - бросил мне автоматчик и побежал к пушке.
В сторону Прохоровки шли две девятки бомбардировщиков.
- Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, - не отрывая взгляда от самолетов, сказал командир батареи.
Артиллерийские расчеты приготовились к бою.
- Огонь! - скомандовал лейтенант, и, заливаясь неугомонным лаем, заработали автоматические пушки.
По фашистам вели огонь несколько батарей. Снаряды рвались сначала позади цели, потом впереди и наконец накрыли ее. У одного из "юнкерсов" оторвало хвостовое оперение, он начал падать и разламываться в воздухе. Почти одновременно загорелся и второй "юнкере".
Бомбардировщики вышли из зоны обстрела, и огонь смолк.
- Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нас полетят. А истребители сами ищут и бьют, - не без зависти сказал лейтенант.
Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в двух-трех километрах от батареи. К месту их приземления немедленно отправилась группа бойцов.
Подкрепившись у зенитчиков, я распрощался с ними и пошел в сторону Прохоровки, рассчитывая на попутной машине добраться до аэродрома соседнего полка. К вечеру я был уже дома.
- Хорошо, что пришел, - встретил меня Семыкин. - А я, признаться, загрустил, боялся, как бы Лукавив не подвел.
- А он все-таки подвел. - И я рассказал все, как было.
- Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся! Многое еще вам не говорил, думал, пepeменится человек.
Вечером мы собрались для разбора воздушных боев. Нужно было проанализировать действия истребителей противника, определить изменения в их тактике и улучшить свои тактические приемы.
Мы применяли знаменитую "этажерку" Покрышкина и все-таки несли потери. В чем же дело? Что мы недосмотрели?
В ходе обсуждения пришли к выводу, что основная покрышкинская формула боя: "Высота, скорость, маневр, огонь" - у нас применялась далеко не полностью.
- Скорости у нас мало, - резюмировал Орловский свои рассуждения.
- А где ты ее возьмешь? - возразил Егоров. - Если бы нам сократили время пребывания над передним краем, тогда можно было ходить и на больших скоростях. Все дело в запасе топлива.
- Перед начальством вопрос надо ставить, - раздалось сразу несколько голосов. - Немцы летают большими группами, а мы - мелкими, да еще и на малой скорости. Выходит, покрышкинская формула воздушного боя не для нас.
Летчики были правы. Количественное превосходство противника создавало для нас большие трудности. Мы били немцев умением, но важно было и число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас.
- В общем, давайте, товарищи, - подытожил я, - с завтрашнего дня держать побольше скорость и получше взаимодействовать друг с другом.
Беседу закончил подошедший Гаврилов:
- Чего не спите? Отдыхать пора, товарищи, завтра опять не менее свирепые бои. Фашисты лезут как оголтелые. Все поставили на кон.
Когда летчики разошлись, Гаврилов, обращаясь ко мне и Семыкину, сказал:
- Я с командного пункта, принес "линию фронта".
Мы зашли в блиндаж и при свете электрического фонарика нанесли на полетные карты передний край, изменившийся за второй день боев. Красная линия вдавливалась по шоссейной дороге к Обояни и Прохоровке. Ценою огромных потерь противнику удалось продвинуться на несколько километров.
Проверив посты, мы с Гавриловым, не раздеваясь, легли спать. Совсем низко тарахтели По-2, выше с могучим рокотом шли тяжелые бомбардировщики. От разрывов бомб и снарядов непрестанно вздрагивала земля. У телефона дежурил Богданов. Я нередко задавался вопросом: когда спит этот вездесущий старшина. Днем его можно видеть на стоянке, в вещевом складе, на кухне, а ночью - бессменно у телефона. Он спокойно раскуривал самокрутку и лишь временами косился на стены землянки, осыпающиеся от близких разрывов.
Выстояли!
7 июля, едва начало светать, сражение возобновилось. Снова загремели залпы артиллерии, смешиваясь с лязгом танковых гусениц и ревом авиационных моторов.
Мы прикрываем Беленихино и Прохоровку - районы сосредоточения наших танков. Группы вражеских бомбардировщиков накатываются волнами, едва успеваем отбивать их атаки. Один за другим падают на землю фашистские самолеты, объятые пламенем. Вот молодой летчик Дердик, отвалившись от группы, соколиным ударом сбивает невесть откуда появившийся Хе-126. Расправившись с корректировщиком, он снова занимает свое место в общем боевом порядке.
Трудно передать словами ожесточение и накал боя. Мы только что рассеяли большую колонну "юнкерсов" и два из них сбили. Не успели, как говорится, перевести дыхание, как появилась вторая группа бомбардировщиков.
- Атакуем истребителей! - подаю команду. Веду эскадрилью в лобовую атаку, надеясь проскочить через строй "мессеров" без затяжного боя и обрушить весь удар по "юнкерсам".
На огромной скорости расходимся с истребителями и прорываемся к бомбардировщикам.
- Бить самостоятельно, атакую ведущего! - приказываю по радио.
Силуэт "юнкерса" быстро увеличивается в прицеле. Подвожу перекрестие сетки к его тупоносой кабине и нажимаю на гашетки. Молнией сверкает пулеметная очередь, и вражеский самолет, вспыхнув, входит в крутую спираль. Идет к земле и его ведомый, сраженный метким огнем Дердика, Остальные беспорядочно сбрасывают бомбы и уходят на свою территорию. Мы несемся вдогонку, но на помощь им приходят истребители прикрытия. Их много, и они связывают нас боем.
- Преследуйте "юнкерсов"! Бросайте "мессеров"! - кричит по радио офицер наведения.
А нам впору только отбиваться от насевших "мессершмиттов". Горючее на исходе. Вижу, некоторые летчики, расстреляв патроны, лишь имитируют атаки. Моя задача сохранить людей и машины, но офицер наведения неумолим:
- Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков!
- Меня самого не отпускают, - съязвил я в ответ. К счастью, когда "юнкерсы" скрылись из виду, "мессершмитты" начали выходить из боя.
- Мы ваши бои видели, - говорит встретивший нас на аэродроме Закиров. - Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим - один горит, другой горит. Потом опять горят… А очереди как даешь, на сердце приятно!
- А как вы узнаете, что это мои очереди? - спрашиваю у оружейника.
- Очень просто! - оживляется он. - Вы бьете длинными очередями. Так, как стреляют другие, ихних очередей выйдет из вашей две, а то и три.
Наблюдения Закирова были верными. Не все еще наши летчики избавились от школьной привычки стрелять короткими очередями.
- Слышите, орлы, - обращаюсь к товарищам, - оказывается, очереди-то кое у кого коротковаты, потому и не достают до самого сердца фашиста.
- Выходит, что нам переучиваться надо, - сокрушенно говорит Аскирко. - В школе нам все время твердили: "Бейте короткими очередями", а тут - наоборот… Век живи - век учись.
- Именно так, - отвечаю ему, - век живи - век учись! А на войне - особенно.
Линия фронта придвинулась к Прохоровке и находилась теперь примерно в двух километрах от нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в этом месте ему удалось прорвать главную полосу нашей обороны, бросил сюда для развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но они наткнулись здесь на советский бронированный кулак и на мощный огонь артиллерии. Сражение достигало своего апогея.
У летчиков тоже была жаркая пора. Нам непрерывно приходилось вести тяжелые воздушные бои, драться буквально до последнего патрона.
В эти страдные и трудные для нас дни беспримерным героизмом отличился гвардии старший лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда кончились патроны, он пошел на таран и уничтожил еще одного "юнкерса". Салютом погибшему герою были залпы сотен советских орудий и минометов по врагу…
Погиб Дердик. В последнем неравном бою он сбил двух "юнкерсов", но вражеские истребители зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет, отважный летчик врезался в "мессершмитта".
От недосыпания и предельного напряжения воли нервы у некоторых летчиков начали сдавать. Раздражала каждая мелочь, неудачи выводили из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк Орловский стал иногда срываться. Приземлившись однажды на аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы догнать его Орловскому не помешал ударявший по ногам парашют.
- Бей своих, чтоб чужие боялись, - решительно остановил я бегущего летчика.
- Безобразие, товарищ командир, - раздраженно заговорил он. - У меня в бою пулеметы отказали. Зашел "фоккеру" в хвост, жму на гашетки, а стрельбы нет…
- А ты разобрался, почему пулеметы не работали?
- Зачем мне разбираться? Белов смотрит за вооружением, с него и спрос!
Приказываю разыскать Белова. Когда он пришел, на нем лица не было. Стали выяснять причину задержки пулеметов. Она произошла действительно по вине техника. В результате недосмотра тросы управления огнем вытянулись и не стали снимать затвор с боевого взвода.
- От меня вы получите взыскание, - строго сказал я Белову. - Ваш проступок разберем и на партийном собрании эскадрильи.
К командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел Гаврилов. Он уезжал от нас: институт комиссаров упразднялся.
- Давай, командир, попрощаемся, - сказал Гаврилов. - Может, и не встретимся больше.
- Не поминай лихом, комиссар.
- Зачем же лихом? - сказал Гаврилов. - Воевали хорошо, жили дружно.
Мы обменялись фотокарточками.
- Садись, Борис Александрович, - пригласил я. - По русскому обычаю посидим перед дорогой.
Пристроившись на пеньках, молча смотрели друг на друга.
Тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек: знающий, жизнью умудренный, с богатой душой. Мы, летчики, многим ему обязаны.
В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.
- Ну, пойдем к людям, - прервал Гаврилов грустное молчание. - Держать их в строю долго нельзя. Как бы шальной снаряд не угодил.
Короткая прощальная речь комиссара. Крепкие объятия.
- Счастливого пути, Борис!
Вечером в землянке собрались коммунисты эскадрильи. Большинство людей сидело прямо на полу. На нарах, возле коптилки, разместился президиум. Первым взял слово парторг. Он заострил внимание коммунистов на укреплении воинской дисциплины. Разговор шел главным образом вокруг проступка Белова.
- Вы представляете себе последствия своей халатности? - строго спрашивал у техника Павлычев. - Из-за вас человек мог погибнуть…
- Предлагаю, - говорил Семыкин, - дать Белову неисправный самолет и отправить его на боевое задание. Тогда скорее поймет свою вину.
Собрание продолжалось недолго, но Белов запомнил его на всю жизнь. И дело тут не только в партийном взыскании, которое ему объявили. Суровая, но справедливая критика друзей тоже оставила глубокий след в его сознании.
Короткая ночь прошла неспокойно: била, не умолкая, артиллерия, рвались бомбы. Я проснулся от непрерывного вздрагивания земли.
- Похоже, что где-то рядом идут танки, - говорит проснувшийся раньше меня Семыкин. - Неужели фашисты прорвались?
- Что ты! Они бы шли со стрельбой.
- Не обязательно.
Быстро собравшись, идем на стоянку. Еще не рассвело. На опушке леса, рядом с нашими машинами, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.
- Такого еще не видел, - разводит руками Семыкин.
Танкистам, видимо, тоже не приходилось занимать исходный рубеж рядом с самолетами.
Когда рассвело, лес наполнился ревом моторов и лязгом гусениц. Танкисты, получив задачу, пошли в бой…
Теперь и мы, летчики, стали чувствовать, что противник выдыхается и не в состоянии продолжать наступление. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с вражеской авиацией. Она действовала реже. Число сбитых фашистских самолетов резко сократилось.
- Перебили геринговскую саранчу, - усмехался Орловский. - Гитлер, поди, с ума сходит.
- Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у Гитлера ума нэма, - шутил Аскирко.
Линия фронта, несмотря на потуги фашистов, оставалась без изменений. Удастся ли им еще хоть немного продвинуться вперед? Память невольно воскрешала эпизоды этого невиданного побоища. Тяжелее всего нашим войскам пришлось, пожалуй, 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые сражения. Мы хорошо видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было одновременно зафиксировано на пленку около двухсот горящих вражеских танков.
…Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.
Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались четыре едва заметные точки. Постепенно увеличиваясь, они превратились в самолеты. Фашисты не видели нас, представлялся удобный случай атаковать их внезапно. Уткин скомандовал: "За мной, в атаку!" - и, обходя "мессершмиттов", начал занимать исходное положение.
В это время и немцы заметили наше звено. Два "мессера" начали уходить вниз, а остальные держались на прежней высоте. Уткин приказал мне вместе с ним преследовать первую пару, а наши ведомые должны были сковать боем вторую. Решение это было во всех отношениях неправильным, но приказ есть приказ.