Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как мы шли двумя эшелонами. Ударное звено вел я, звено прикрытия - Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и, маскируясь в лучах заходящего солнца, решили атаковать. По их поведению не трудно было догадаться, что на этот раз нам встретился малоопытный, еще не обстрелянный противник.
Предупредив, что впереди слева "мессершмитты", приказываю следовать в том же боевом порядке, чтобы немцы не разгадали нашего замысла.
Командир вражеской группы истребителей, очевидно, решил воспользоваться нашей беспечностью. С левым разворотом он начал заводить самолеты для атаки сзади. Мы продолжаем идти, не меняя курса. Когда гитлеровцы, закончив маневр, стали нас догонять, я подал команду:
- Разворот "все вдруг" на сто восемьдесят, за мной в лобовую!
Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей четверки. Их ведущий попытался отвернуть в сторону, но оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь угодила в бензобаки его машины. Подожженный "мессер" рухнул на землю.
В быстром темпе повторяем атаку. Надеясь на свое количественное превосходство, гитлеровцы не выходят из боя. Ведущий второй пары Сопин сбивает еще одного из них.
В разгар схватки подаю команду:
- Кузьмин, атакуй!
Наша верхняя четверка стремительно обрушивается на врага. Шаруев почти в упор дает по "мессершмитту" две очереди. У того отваливается крыло, и он беспорядочно падает на землю. Остальные фашисты сваливаются в крутое пикирование и рассыпаются в разные стороны.
- Бегут! Бегут! - кричит кто-то по радио.
Бой окончен. В чистом небе видна лишь дымная полоска, оставленная последним сбитым "мессершмиттом".
Таран Оборина
Передний край прикрыт жидким утренним туманом. По ту сторону траншей - город Кельце. По крышам его домов скользят первые лучи солнца.
Наша четверка истребителей ходит на высоте двух тысяч метров, прикрывая наземные войска. Внимательно следим за воздухом, чтобы встретить противника на дальних подступах к переднему краю. Вот на западе, над белесой чертой горизонта обозначились четыре точки. Фашисты идут спокойно, не меняя курса: ослепленные восходящим солнцем, они нас не видят.
- Справа, чуть ниже, "мессера", - докладывает Петров.
- Спокойно, - словно боясь спугнуть противника, предупреждаю товарищей и разворачиваю самолет на встречный курс.
Немцы заметили нас, когда мы уже пошли в атаку. Не успев изготовиться к бою, они в растерянности заметались.
Короткая схватка - и горящий "мессершмитт" вываливается из строя. Остальные фашисты спасаются бегством.
Нас сменяет в воздухе группа командира полка. При подходе к району прикрытия Оборин запрашивает воздушную обстановку. Приняв доклад, он предупреждает своих ведомых о том, что возможно появление вражеских бомбардировщиков и истребителей. Оценив обстановку, Оборин сделал вывод, что мы провели бой с группой "расчистки". За ней должна появиться главная - ударная.
Командир оказался прав. Когда мы стали подходить к аэродрому, в эфире прозвучала его отрывистая команда:
- Егоров, прикрой, атакую!
У нас уже нет горючего, мы не можем возвратиться и помочь группе Оборина. В сердце закрадывается недоброе предчувствие. Невольно приходит на память вчерашний разговор. Командир полка с несвойственной ему грустью вспоминал о семье. Мы с Обориным - земляки.
- Вот что, - сказал командир. - Запиши-ка мой адрес, жив останешься - зайдешь навестишь моих… Нет, лучше сам, - он достал блокнот, написал адрес и, вырвав листок, протянул мне. - Вот, возьми да спрячь хорошенько, не потеряй.
Когда я, свернув листок, положил его в карман гимнастерки, он сам застегнул пуговицу.
- К чему такой разговор, Александр Васильевич, - попытался я возразить. - После войны мы вместе вернемся.
- Нет, брат, вместе не выйдет, не дожить мне до конца, чувствую… Женька маленький остался, не запомнит отца, ты ему подробно расскажи, как мы воевали, а когда подрастет - постарайся рассказать и взрослому…
Сейчас, подлетая к аэродрому, я снова вдруг вспомнил о его просьбе, и мне стало не по себе. Запрашиваю по радио, нужна ли помощь.
- Никакой помощи, сами справимся, не таких видели, - отвечает командир уверенно.
И снова в наушниках слышатся команды и распоряжения.
- Еще одна группа подходит, - слышу доклад летчиков.
- Бей гадов! - кричит разгоряченный боем Оборин.
Мы идем на посадку, слышимость ухудшается, а на земле совсем пропадает.
Через полчаса возвратились семь самолетов. Где восьмой и кого нет? Техники жадно ищут глазами свои самолеты. Нет машины командира.
Вот что рассказали прилетевшие летчики. Когда они сменили мою четверку, в воздухе было спокойно, но вскоре появились "хейнкели" и "мессеры". Командир повел свою ударную группу против бомбардировщиков, а Егорову с ведомыми приказал сковать боем истребителей.
Первой атакой летчики Оборина сбили трех "хейнкелей". Остальные бомбардировщики начали уходить, но командир решил их преследовать. Егорову не удалось сковать всех "мессершмиттов". Часть их прорвалась к Оборину. Теперь он и атаковал бомберов и отражал атаки истребителей. Командир и летчики его группы дрались каждый за двоих. Они сбили еще четыре вражеских самолета. Победа!
Но в это время подошла новая группа фашистов. Четверка Оборина смело вступила с ними в бой. Силы были неравны: четверо против пятнадцати. И все же наши летчики сбили еще два самолета. Несмотря на потери, противник настойчиво пробивался к району, где сосредоточились наши танки.
Кто-то из летчиков передал по радио, что кончились боеприпасы.
- Из боя не выходить, имитировать атаки, - приказал командир. У него тоже смолкли пушки. - Нечем стрелять.
Тогда Оборин бросил свой самолет под строй бомбардировщиков и пошел на головную вражескую машину снизу. Его истребитель врезался в желтое брюхо хищника. Оба самолета, объятые пламенем, упали на землю.
- За Родину!.. - услышали летчики последние слова командира.
Таран советского истребителя ошеломил фашистов. Поспешно сбрасывая бомбы, они повернули на запад.
Так погиб наш командир Александр Васильевич Оборин. Своей героической смертью он спас жизнь многих танкистов. Второй его таран стал последним. В первом - это было при обороне Сталинграда - он срезал плоскостью своей машины крыло "мессершмитта" и на поврежденном самолете дотянул до аэродрома.
Полк осиротел. Трудно было поверить, что среди нас нет Оборина, которого все любили, как отца и самого лучшего друга.
А война не прекращается. С аэродрома взлетают очередные группы истребителей. Они идут в бой, повторяя последние слова командира: "За Родину!.."
Приехал командир дивизии.
- Принимай хозяйство и командуй, - сказал он мне. - Только вот жену придется перевести в другую часть: не полагается инженеру быть под начальством мужа.
- Есть, принять полк и командовать, только вместе с инженером, - ответил я. - Если придется, мы и в штрафной батальон пойдем вместе. Не маленькие мы, товарищ командир, воюем не за страх, а за совесть.
- Ну что ж, если за совесть, пусть остается, - изменил свое решение комдив.
Полк продолжал жить и воевать.
Войска ведут бои местного значения. Лишь в районе города Сташув завязалось крупное сражение. Подтянув свежие силы, гитлеровцы пытаются перейти в контрнаступление. Им даже удается несколько потеснить наши части.
По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. На земле опять все закрыто пылью и дымом. Всматриваясь во мглу, замечаю группу "фокке-вульфов". Они безусловно пришли сюда для "расчистки" воздуха и поэтому охотно ввязались в драку. Плохая видимость мешает нам действовать монолитно. Бой ведем парами. Основное внимание уделяю тактической связи между ними, чтобы своевременно помочь тем, кто окажется в беде.
Первым же ударом мы с Егоровым сбили по "фокке-вульфу", но противник остервенело лез в лобовые атаки. Замечаю, как пара "фоккеров" устремляется к нам. Быстрым маневром отражаем ее удар, но на нас идет в лобовую уже новая вражеская пара. Самолеты сближаются с бешеной скоростью. Ловлю в прицел ведущего фашиста. Чувствую, что он тоже тщательно прицеливается. У кого больше выдержки?.. Противник открывает огонь с большой дистанции. Ага, значит, не выдержал. Трассирующие снаряды проходят рядом с моей машиной. Самолет гитлеровца растет в прицеле. Нажимаю гашетку. Заработали пулеметы и пушка.
Вижу, как фугасный снаряд отрывает левое, с черным крестом крыло. Самолет противника, быстро вращаясь вокруг своей оси, падает по крутой наклонной.
Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю высоту и бросаюсь на выручку. Но когда я изменил шаг винта, самолет начало так трясти, что трудно стало разбирать показания приборов. Ставлю винт в прежнее положение. Тряска уменьшается, но на фонаре кабины появился масляный налет. Сквозь него ничего не видно.
Выхожу из боя и держу курс на свой аэродром. В чем дело? Что случилось с машиной? После осмотра выяснилось, что поршень лопасти винта оказался спаянным со втулкой. Проделал эту замысловатую операцию бронебойный двадцатимиллиметровый снаряд: в лобовой атаке один из "гостинцев" фашиста угодил во втулку воздушного винта моего истребителя…
Вышел из строя
Пятый воздушный бой за день. Лобовые атаки сменяются каскадом никем не предусмотренных фигур высшего пилотажа. У каждого одна цель - убить. Если не ты, то тебя. Но об этом никто не думает: пока боец жив, он дерется.
Отразив нападение двух "мессершмиттов" и перевернув самолет через крыло, атакую оторвавшегося "фокке-вульфа". Фашист, не оказывая сопротивления, обращается в бегство. Даю полный газ и с затяжеленным шагом винта преследую противника. Он круто пикирует, но я не отстаю. Его самолет хорошо проецируется на желтом фоне пшеничного поля. Еще немного, и моя пулеметная очередь может его настичь. Вот уже "фоккер" в сетке прицела. Но перед тем как открыть огонь, инстинктивно бросаю взгляд назад: нет ли врага на хвосте? Это золотое правило - вовремя оглянуться - не раз спасало меня. Вот и теперь, оглянувшись, я увидел блестящий диск винта "мессершмитта". Изо всех сил тяну ручку управления на себя. В глазах потемнело. Немного уменьшаю перегрузку, и опять вокруг становится светло. Противник отстал. Самочувствие у меня отвратительное: подташнивает, на лбу выступил холодный пот, перед глазами - круги.
Внизу продолжается свалка. Но у меня нет сил ввязываться в нее. Держусь выше. Наконец фашисты, прижатые нашими летчиками, начинают выходить из боя. Мои товарищи собираются в группу. Пересчитываю их. Вроде все. Значит, на земле горят вражеские самолеты.
- Еще тремя фашистами стало меньше, - подтверждает по радио земля. Даже это сообщение не вызывает у меня радости. Мной овладевает одно желание - скорее добраться до аэродрома.
Иду на посадку первым.
- Что-то у вас вид нехороший, - говорит Васильев.
- Пятый воздушный бой за день, чего же ты хочешь?
- Да вы посмотритесь в зеркало.
На меня глянуло чужое землистое лицо.
- К доктору надо, разрешите, я его позову…
- Сам дойду, - отвечаю механику и направляюсь к командному пункту.
Иду через силу. Кажется, вот-вот упаду и не встану уже больше. Нашего доброго эскулапа Керимова на КП нет. Вместо него подходит майор Веденеев и докладывает:
- Товарищ командир, полку присвоено наименование Ярославского.
Он протягивает телеграмму.
- Стройте людей, - говорю начальнику штаба. - Вынести боевое Знамя!
Не дожил, несколько дней не дожил Оборин до славного дня. Ведь это прежде всего его праздник. Сколько сил он отдал для того, чтобы сколотить полк! Командир старался во всем показывать пример летчикам. Он не искал славы, она сама пришла к нему в жестоких боях с врагом.
- Товарищ командир, полк по вашему приказанию построен, - доложил майор Веденеев, нагибаясь под низким потолком блиндажа.
На аэродром опустились сумерки. Люди стояли уставшие, но довольные. Сегодня мы не потеряли ни одного летчика.
- Под Знамя - смирно! - подаю команду.
Взоры людей устремлены на боевую святыню полка. Егоров несет Знамя с чувством особой гордости. Не каждого удостаивают такой чести.
Знаменосец останавливается на правом фланге. Я зачитываю телеграмму и поздравляю авиаторов с присвоением нашей части почетного наименования. Мой заместитель по политической части Половинкин открывает митинг. Он говорит о высокой чести, которой мы удостоились, о героизме наших летчиков, техников и механиков, о подвигах погибших при форсировании Сана и Вислы. Уже немолодой седеющий замполит страстно призывает народ сражаться за Родину, не жалея сил и жизни, до полного уничтожения фашистского зверя.
Один за другим летчики, техники и механики дают клятву отомстить врагу за погибших товарищей, за страдания советских людей.
Митинг окончен.
Егоров проносит полковое Знамя перед строем. Я ничего, кроме этого алого, переливающегося в вечернем свете полотнища, не вижу. Потом слышу только шелест шелка. Мне трудно удержать равновесие, изо всех сил стараюсь устоять на ногах. Командую "Вольно" и даю распоряжение командирам подразделений развести эскадрильи. Стараясь не пошатнуться, направляюсь в блиндаж.
- Что с вами? - слышу тревожный голос подбежавшего ко мне врача Керимова.
- Что случилось? - спрашивает прибежавшая Тамара.
- Ничего не случилось, неважно себя чувствую. Не поднимайте зря тревогу…
Доктор долго выслушивал меня, подробно расспрашивал, пытаясь установить диагноз. Наконец пришел к выводу, что причина всему - сильное переутомление.
На следующее утро состояние мое не улучшилось. Наоборот, я быстро терял силы. Тамара поехала в ближайший госпиталь, надеясь привезти оттуда специалиста. Но врач не приехал: в полевом госпитале скопилось много раненых, и он не мог их оставить ради одного человека. Тогда меня самолетом отправили в Москву.
Сокольники военных лет. Каждый день в авиационный военный госпиталь с фронта поступают раненые и обгоревшие летчики. Ежедневно отсюда уезжают снова на запад спасенные от смерти, окрепшие воздушные бойцы.
- Воскрес из мертвых! - слышу голос одного из уезжающих. - Огромное спасибо вам за ваши заботы.
Я с надеждой и робостью гляжу на врача. Что-то он скажет? Скоро ли я смогу вернуться в родной полк?
- Скоро и ты поправишься, - говорит мне врач, словно отвечая на мой молчаливый вопрос. - Еще не одного фашиста прикончишь.
- А долго мне придется лежать?
- Не успел лечь, и уже спрашиваешь… Не спеши, подерешься еще…
От его уверенного голоса на душе у меня становится легче. Потом я не раз с благодарностью вспоминал врача Малышкина, который с первого дня сумел вдохнуть в меня надежду на выздоровление.
В нашей палате шесть раненых. Все - из различных родов авиации. Рядом со мной лежит пилот дальнего бомбардировщика ТБ-7, он не раз бомбил Берлин. Через койку - сильно обгоревший Герой Советского Союза Костылев. Он летал на пикировщике Пе-2. Когда его подбили, летчик на горяшем самолете "перетянул" через линию фронта. Он мог бы покинуть машину, но тяжело раненным оказался стрелок-радист. Пылающую, готовую ежесекундно взорваться "пешку" Костылев повел на посадку в поле. Приземлив машину на живот, он спас экипаж, но сам сильно обгорел, особенно лицо и руки.
- Как дела на фронте? - спросил Костылев.
- Заняли сандомирский плацдарм и закрепились, сейчас идут бои местного значения, - ответил я коротко.
В дверях появился Малышкин. Молодой, стройный, с внимательными глазами на усталом лице.
- Подождите с расспросами, еще будет время наговориться, всю родословную узнаете, - остановил он любопытных. И обратился ко мне: - А теперь выкладывай по порядку, когда и при каких обстоятельствах почувствовал себя плохо.
Я рассказывал длинно и, наверное, наговорил много такого, что к делу не относилось. Но Евгений Трофимович Малышкин слушал так, будто я был у него один. Потом, уже после выздоровления понял, что таким вниманием и заботой он окружал каждого раненого и больного.
- Ну что ж, - сказал Евгений Трофимович, выслушав мою "исповедь", - теперь наберитесь терпения и мужества: нужно спокойно лежать, даже не пить, не есть без моего разрешения. А вы, - обратился он к моим соседям по палате, - можете сколько угодно разговаривать, но его ни о чем не спрашивайте: ему пока можно только слушать.
Потянулись мучительные для меня дни. Это только со стороны может показаться, что лежать и молчать - легко.
Мой сосед оказался человеком словоохотливым. Как только доктор ушел, он стал рассказывать про свой последний полет. Возвращаясь с боевого задания, они попали в лучи прожекторов. Открыли огонь вражеские зенитки. Один снаряд угодил в машину. Летчик был ранен осколком, но сумел довести самолет до своего аэродрома. В госпитале он уже третий месяц.
- Тебе что, месяц полежишь, и выпишут, - сказал он мне. - Доктор Малышкин чудеса творит, он, брат, не таких поднимал на ноги. Женат?
- Женат.
- Где семья?
- Мать в Сибири, а жена на фронте, в нашем полку…
- Ну, это, брат, не семья. У меня жена не на фронте, под Москвой, рядом, считай, и то ни разу ко мне не пришла. Вот тебе и семья!
- По своей жене всех не суди, - возразил ему Костылев. - Что ты думаешь, все такие… Видел мою жену? Все бросила и примчалась сюда. Теперь вот силком не проводишь домой. А меня ведь исковеркали, как черт черепаху…
- У вас дети, - не сдавался мой сосед. - А они лучше держат, чем каменный мост два берега. А у меня без детей видишь что получилось: месяца два побаловалась письмами и забыла…
Он сел на койку, с минуту посмотрел куда-то в сторону и, медленно повернув ко мне голову, равнодушно сказал:
- Вот вернешься в полк, а жены твоей уже нет. Спросишь, где она, и тебе скажут: "У командира полка ординарцем служит".
- Вот и хорошо, что у командира полка, - отвечаю с улыбкой.
- Ну если тебе все равно, тогда другое дело…
- Нет, мне не все равно, ведь командир полка - это я и есть.
- Вы командир полка? - удивился сосед.
- А что ж тут удивительного?
- Вам же не больше двадцати семи лет.
- Не по годам бьют - по ребрам. А жена моя в ординарцы не годится, у нее и без того дел много, она - инженер полка.
- Вот это да! Женщина - инженер истребительного полка?
- Товарищ больной, вам разговаривать запрещено, можно только слушать, - заметила вошедшая в палату сестра. - А вы, товарищи, понимать должны.
- Машенька, а помнишь, какой я был, и то поправился.
- Я-то помню, а вот вы забыли и не помогаете товарищу выздоравливать.
- Больше не будем, честное слово, не будем, - сказал Костылев.
Сестра окинула взглядом койки, поправила белые кудряшки и, тихо прикрыв за собой дверь, вышла.