- Хорошая девушка! - сказал Костылев. - За мной, как за маленьким ребенком, ходила. И выходила. Дни и ночи в госпитале проводит, когда она только отдыхает?
Заботы врачей и сестер делали свое дело. С каждым днем я чувствовал себя лучше.
- А что у меня оторвалось? - спросил я однажды Малышкина, вспомнив ощущения во время последнего полета.
- Ничего не оторвалось, было внутреннее кровоизлияние, теперь все позади. Пройдет две-три недели, и разрешу ходить.
Закончив осмотр, Малышкин передал мне привет от братьев Глинка. Познакомился я с этими замечательными летчиками на Днестре, когда их дивизия влилась в наш корпус. И сейчас мы оказались по соседству - братья лежали в другой палате нашего больничного корпуса.
Старший, Борис, был сбит истребителем противника и, раненный, выбросился с парашютом. Его подобрали наши танкисты. Это случилось во время самых жарких боев под Львовой.
Дмитрий Глинка оказался в госпитале, можно сказать, по воле злого рока. Когда Борис не вернулся с задания, все думали, что он погиб. Командир полка решил не говорить Дмитрию о гибели брата хотя бы несколько дней. Тут подвернулся удобный случай: кому-то нужно было слетать на прежний аэродром за оставшимися самолетами. Командир и послал Дмитрия с ведомым в командировку.
Погода стояла нелетная. В районе Кременецкой гряды самолет, на котором летел Дмитрий с напарником, был прижат низкой облачностью к горам. Летчик решил пройти между складками гор, но зацепился за сосну. Самолет разрушился и упал. Все члены экипажа погибли. Дмитрия и его ведомого спасла случайность. Они спали в кормовом отсеке, где обычно лежат чехлы. При ударе о сосну хвостовое оперение оторвалось и вместе с летчиками отлетело в сторону. Кроны деревьев смягчили удар - Глинка и его товарищ отделались сотрясением мозга.
Дмитрий попал в госпиталь на день раньше Бориса. Он долго был в бессознательном состоянии, а когда открыл глаза, увидел на соседней койке брата. "Вместе воевали, вместе в госпиталь попали", - шутили потом братья.
Через три недели, как и обещал Малышкин, я начал ходить и скоро почувствовал себя совершенно здоровым.
- Евгений Трофимович, - однажды спросил я его осторожно, - наверное, мне выписываться пора?
- Подожди, когда подойдет время, сам скажу. Твой сосед вон уже четвертый месяц лежит и ничего - терпит.
- У нас там скоро наступление должно начаться, а я здесь лежу.
- К наступлению успеешь, - сказал он так, словно ему была известна дата начала операции.
О том, что на фронте царит затишье, я знал из писем жены и товарищей. Боевая работа ограничивалась вылетами на разведку и прикрытием железнодорожных станций. Фронт накапливал силы.
Время шло, нетерпение мое росло. И вот однажды во время обхода Малышкин улыбнулся и сказал: "Что ж, истребитель, можно на комиссию".
Я чуть не подпрыгнул от радости, но доктор остудил мою прыть: "Разумеется, после двухнедельного отдыха".
Меня выписали и вместе с сержантом югославской армии отправили в подмосковный санаторий. Сержант был русский, он только служил в югославской армии стрелком-радистом бомбардировщика.
К нам присоединились еще два авиатора, и мы вместе сели в вагон электрички. Всю дорогу сержант с увлечением рассказывал о жизни и делах югославских партизан. Мы слушали так внимательно, что не сразу заметили подошедших к нам двух оборванных и исхудавших детей - мальчика и девочку.
- Дядя, дай хлебца, - тихо, почти шепотом сказал мальчик, протянув худенькую ручонку. Сидевший с нами майор вдруг вздрогнул и, схватив мальчика, крепко прижал к груди. Лицо у летчика побледнело, на глаза навернулись слезы.
- Сынок! - только и мог вымолвить он, целуя мальчика.
- Папочка, миленький, - заплакала девочка, обнимая колени отца.
- Доченька, доченька, - повторял майор и, не скрывая слез, целовал головку, худые щечки и крохотные ручонки дочурки. - Живы, живы, - приговаривал он, бесконечно счастливый.
- А мама где? - наконец опомнился майор.
- Мама там, в тамбуре, - сказал мальчик, прильнув к груди отца. За стеклянной дверью тамбура стояла у стенки изможденная женщина. Обливаясь слезами, она наблюдала встречу детей с отцом.
Майор, посадив детей на скамейку, бросился к двери…
Они долго стояли, крепко обнявшись, не произнося ни слова, муж и жена, нашедшие друг друга.
На первой же остановке они сошли. Майор просил передать, что отдыхать ему сейчас не время, надо заняться устройством семьи.
- До встречи на фронте! - сказал он однополчанину, с которым ехал.
Поезд тронулся, оставляя на перроне счастливую семью. Глаза у этих людей еще не просохли от слез, но то были слезы радости.
- Только на фронт, - сказал после некоторого молчания друг майора. - Надо бить гадов, бить без пощады, чтобы скорее могли встретиться дети с отцами!
- Вы не говорите в санатории, что я русский, - попросил нас сержант, - а то и слушать не станут.
- Они тебя и так примут за иностранца.
- Хорошо бы. Я сделаю вид, что не понимаю их, и буду настаивать, чтобы меня завтра же выписали.
В приемное отделение пришел начальник санатория. Сержант на ломаном языке доказывал, что ему немедленно нужно ехать на фронт, что он выполняет приказ своего командования. И надо сказать, у него этот номер ловко получился: начальник сдался.
В самом деле, можно ли отдыхать в такое время, когда товарищи дерутся, когда тысячи семей еще живут так, как семья случайно встретившегося мне майора? Нет, я не мог. На следующий же день добился комиссии. С документами в руках вышел во двор и неожиданно встретил Тамару. Моросил холодный дождь, с ее шинели стекала вода, на сапогах налипли куски глины. Вид у нее был такой, будто она несколько суток шла пешком по бездорожью.
- Наконец-то встретила, - вырвалось у нее, и мы бросились навстречу друг другу.
- Как ты здесь оказалась? - спросил я. - Не сон ли это?
- Неизвестность тяжелее всего, вот я на попутных и добралась, пока на фронте затишье, - ответила Тамара.
Легко сказать - добралась: из Польши до Москвы ехала на попутных машинах по запруженным войсками военным дорогам. Тряслась на пронизывающем ветру в открытом кузове грузовика…
Приди она в санаторий часом позже - и мы бы разминулись. И опять ей пришлось бы "голосовать" на дорогах, мокнуть и мерзнуть, добираясь в свой полк.
…Перед Малышкиным я предстал на другой день.
- Ну что ж, не мне комиссию проходить, тебе, - задумчиво и, как мне показалось, строго сказал врач.
У меня, как говорится, душа в пятки ушла. Я взмолился, упрашивая его замолвить хоть словечко.
- Хорошо, - согласился оп, - поговорю с председателем комиссии, но заранее ничего не обещаю. Ты же не закончил курс лечения.
Малышкин ушел, а мы с Тамарой остались ожидать решения.
Наконец он снова появился в дверях кабинета.
- Часа через два пойдешь на комиссию, - бросил он с улыбкой и удалился.
- Не волнуйся, все будет хорошо, - успокаивала меня жена.
Два часа мы проходили по госпитальному парку в ожидании комиссии.
Председатель, пожилой врач, после долгих расспросов предложил списать меня с летной работы. Тогда в разговор вступил Малышкин и убедительно опроверг его мнение.
- Ну, раз вы настаиваете - тогда другое дело, - сдался председатель.
В эту минуту Малышкин был для меня самым дорогим человеком на свете. Я не находил слов благодарности.
- Знайте, Евгений Трофимович, что первый фашистский самолет будет сбит в вашу честь, - сказал я, пожимая ему руку…
- Все в порядке, - объявил я Тамаре, выходя из кабинета.
- Ну, поздравляю, - обрадовалась она и, словно боясь, что врачи могут передумать, потянула меня к выходу.
Новая забота ожидала в отделе кадров, куда я явился за проездными документами.
- Ваша должность уже занята, - спокойно сказал кадровик, заглянув в толстую тетрадь, исписанную фамилиями. - Поедете на Первый Белорусский фронт.
- А какая должность в нашем полку свободна? - спрашиваю его.
- Должность заместителя командира полка, но ведь для вас это понижение.
- В этом полку я воюю не первый год, с ним и закончу войну, прошу направить меня именно туда, - решительно заявил я.
- С понижением?
- Это не имеет значения. Лишь бы в родной семье.
- Хорошо, если вы настаиваете, поедете в свой полк, но, повторяю, только заместителем.
К вечеру, пробившись сквозь плотную толпу военного люда, мы с Тамарой сели в вагон. Пассажиров тут было столько, что не повернуться, под потолком висело облако махорочного дыма. Но все это мало волновало: лишь бы ехать!
Через сутки добрались до Киева, здесь нужно делать пересадку. До прибытия нашего поезда оставалось еще несколько часов, и мы решили побродить по городу. Вместо улиц кругом были развалины. А сколько людей погребено под ними! Об этом мы узнаем позже - страшные цифры и факты. Очищая улицы, киевляне разбирали груды камней. Здесь же работали и военнопленные. Одни из них смотрели виновато, другие - враждебно.
На следующее утро наш поезд остановился на разбитой до основания станции Шепетовка. Говорят, ее разрушили наши штурмовики, уничтожая эшелоны противника.
Я выбрался из вагона глотнуть свежего воздуха и взглянуть, как тут поработали наши товарищи по оружию. Медленно иду по перрону, оглядываясь по сторонам. Вдруг среди множества незнакомых лиц замечаю лицо друга.
- Коля, Нестеренко! - крикнул я, еще не веря своим глазам. Ведь Нестеренко, как мы знали, погиб, разбился вместе с самолетом.
Но это был действительно он.
Мы бросились друг другу навстречу и крепко обнялись. Коля! Живой и здоровый! Только шрамы на лице… Я потянул его за собой, в вагон, познакомить с Тамарой. Он удивился: как это я, закоренелый холостяк, вдруг женился, не дождавшись конца войны.
- Ну а как твоя семья? - спросил я.
- Жена погибла, а дочка Люда у сестры, - с грустью ответил Коля.
- Расскажи, как жив остался, - тормошил я товарища, - ведь ты вместе с самолетом на глазах у всей эскадрильи упал. Знаешь, от той истребительной группы всего три летчика осталось: мы с тобой да Сенечка, он в нашем корпусе воюет. Тоже был не раз ранен…
- Вспоминать тяжело, - сказал Коля. - Помню только, как падал. Потом очнулся в темном чулане и никак не мог понять, где нахожусь. Попытался встать, не смог: все болит, будто под прессом держали. Чувствую, голова и рука перевязаны, а ног как будто совсем нет. Лежу на подстилке, через щелку свет пробивается, пахнет старыми кадушками, сеном и мышами. Не думал никогда, что действительность за сон можно принять. Оказывается, можно. Думал, вижу все во сне, только проснуться не могу…
Потом начало возвращаться сознание, вспомнил, как вылетели, как линию фронта перешли… И тут до меня дошло, что я на занятой немцами территории. Но где и у кого?
Пролежал я в этом чулане три месяца. Подобрали и спрятали меня колхозники. Когда я упал, к месту падения подбежали женщины, вытащили меня из самолета, раздели и побросали все в огонь - и форму и документы: немцев боялись. И остался я гол как сокол, нечем доказать, кто я такой.
Поправившись, двинулся на восток. Шел ночами. До фронта добрался, когда бои шли на Волге. Чудом остался жив при переходе переднего края. Если бы знал положение на фронтах, взял бы севернее и вышел на спокойный участок, а то прямо в самое пекло попал. Перешел ночью. Ну, теперь, думаю, у своих, разберутся. Но не тут-то было. Неделю под арестом находился. Потом дали автомат и послали на передовую. Воевал рядовым, через некоторое время присвоили звание сержанта, стали в разведку посылать. Радуюсь - поверили. Орден Красного Знамени получил, пока был в пехоте. Закончили окружение под Сталинградом, Паулюса забрали в плен, тогда только направили меня в запасной авиационный полк: к этому времени установили, кто я есть. На истребителях не летаю, переквалифицировался на штурмовика: все с азов начинал. Так-то вот…
Ночью Нестеренко сошел на одной из станций западнее Львова, а мы с Тамарой доехали до последней действующей станции. Дальше уже был фронт.
В родной семье
Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться, неотступно думал, как вернуться в свою часть, кто ночами мечтал об этом, строя самые дерзкие планы, вплоть до самовольного побега, тот хорошо знает, каким радостным бывает возвращение в родной полк.
Последние километры казались бесконечными. Но вот я увидел ряды замаскированных боевых самолетов, полевой аэродром… Трудно описать бурю нахлынувших на меня чувств!
Тут меня ожидал и еще один сюрприз. Высокий летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился мне навстречу.
- Орловский? Коля?
- Он самый!
- Жив?
- Жив!
Вот это встреча!
Пережить Орловскому пришлось немало. В декабре 1943 года немцы сбили его и, тяжело раненного, взяли в плен.
- Теперь, товарищ командир, - рассказывал Орловский, - я по-настоящему узнал, что такое фашисты.
Раньше видел их на расстоянии, а когда столкнулся лицом к лицу, да еще безоружный… Лежу, раненный, встать не могу, а он меня, скотина, сапогом бьет.
- Поправишься, за все рассчитаешься, - стараюсь успокоить взволнованного воспоминаниями товарища.
- В долгу не останусь. Ох как я еще буду бить! Только бы поскорее окрепнуть.
Попав в плен, Орловский вскоре попытался бежать. Но раненный далеко не уйдешь. Его поймали и снова бросили в лагерь. Вызволила летчика наступающая Красная Армия. Он сразу же начал разыскивать свой полк. И вот мы сидим рядом с Орловским. Смотрю на него и глазам не верю: из мертвых воскрес. На следующий день его отправили в госпиталь подлечиться.
…С наступлением хорошей погоды мы начали вводить в бой молодых летчиков. Петров в мое отсутствие уже сам стал ведущим пары, и мне пришлось подбирать нового ведомого. Решил взять его из прибывшего пополнения.
Однажды, получив задание на разведку, я зашел в землянку, где занимались молодые летчики, и рассказал им о предстоящем полете. Маршрут проходил через зоны зенитного заграждения и два аэродрома истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали, зачем им знать детали предстоящей разведки.
Изложив задачу, я спросил:
- Кто согласен лететь со мной в паре?
Первым вызвался Федя Шапшал - молодой паренек с умным, твердым взглядом.
Взлетели. Вначале мой ведомый строго выдерживал строй, точно повторяя все маневры, и не реагировал даже на близкие разрывы зенитных снарядов. Его бесстрашие не удивило меня: стараясь сохранить свое место в боевом порядке, он сосредоточил все внимание на самолете ведущего. Так чаще всего и бывает при выполнении первого боевого задания.
Когда мы, закончив разведку, стали выходить на свою территорию, противник открыл сильный зенитный огонь. Вокруг наших самолетов снова начали рваться снаряды.
- Зенитки стреляют! - послышался в наушниках голос Шапшала.
"Заметил наконец", - подумал я, а сам нарочито спокойно ответил:
- На то и зенитки, чтоб стрелять.
Когда мы произвели посадку и Шапшал вылез из самолета, его окружили товарищи. Они буквально засыпали его вопросами, живо интересуясь подробностями полета. Словно летчик вернулся после сдачи трудного экзамена.
До начала наступления мы с Шапшалом сделали около десяти боевых вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро научился понимать каждый мой маневр.
Все слаженнее действовали и другие пары. Молодым летчикам нравились полеты на разведку. Перед ними открылись широкие возможности для проявления самостоятельности и инициативы. Иногда мы летали и на свободную охоту - штурмовали автомашины на дорогах, паровозы на станциях, перехватывали транспортные и связные самолеты противника.
В эти дни в полк неожиданно возвратился Иван Аскирко, которого уже никто не надеялся увидеть живым. Его подбили в воздушном бою под Яссами. Выбросившись из горящего самолета над передним краем, он приземлился между первой и второй траншеями обороны противника. Не успел летчик освободиться от подвесной системы парашюта, как его схватили фашисты.
Вскоре Аскирко был доставлен в немецкий штаб.
- Какую задачу выполняет ваше соединение? - спросил у него гитлеровский полковник.
- Бьет фашистов, - не задумываясь ответил летчик.
Полковник поморщился:
- Назовите номер вашего полка и дивизии.
Аскирко подумал, не дать ли ложные показания, но тут же решил, что и этого не следует делать, чтобы не унижать себя перед врагом.
- Что ж вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, - сказал полковник.
- Бойтесь вы, - ответил Аскирко. - Вас здесь вон сколько, а я один - и то вы мне руки связали.
Фашист приказал развязать летчику руки, полагая, что после этого он станет разговорчивей. Спросил:
- Вы коммунист?
- Да, коммунист!
- Будете отвечать на мои вопросы?
- Нет.
Полковник стал кричать, пугая расстрелом. Аскирко молчал. Его увели и посадили в карцер, который находился здесь же, в здании штаба. Одна мысль не выходила из головы летчика - бежать. Но как?
Ночью Аскирко потребовал вывести его в уборную. Там он снял с себя летную куртку и попросил конвоира ее подержать. Но едва тот протянул руку, как летчик выхватил у него винтовку и оглушил его прикладом. Худощавый, невысокого роста, Аскирко протиснулся через узкое окно уборной и прыгнул в темноту. Он побежал вдоль высокого каменного забора в надежде найти выход. Вот наконец перед ним ворота, но там стоит часовой. Прижимаясь к земле, Аскирко пополз в другую сторону. Тишину разорвала трель сигнального свистка, послышались крики людей и лай собаки. Огромная овчарка, задыхаясь, бросилась на пленного.
Снова допрос, но теперь уже с адскими пытками. Однако советский летчик по-прежнему не проронил ни слова. Тогда гитлеровцы решили отправить его в лагерь.
Сопровождали Аскирко два конвоира. В вагоне было тесно. Пленный сидел у окна. Когда поезд подошел к лесу, летчик выбил головой оконное стекло и выбросился из вагона.
Упал он удачно. Скатившись с насыпи, бросился бежать. Позади послышалась беспорядочная стрельба… Как назло, в лесу располагалось воинское подразделение противника. Аскирко снова оказался в руках фашистов. Его опять избили и отправили в лагерь для военнопленных.
Немного оправившись от побоев, Аскирко вместе с верным товарищем стал готовить очередной побег. В темную ненастную ночь им удалось перебраться через колючую проволоку. До наступления рассвета они успели пройти около пятнадцати километров. Однако утром их схватили.
Через месяц, в июльскую грозовую ночь, Аскирко и его пятерым друзьям удалось организовать новый побег. Но и на этот раз он кончился неудачно. Очнулся летчик в румынском полевом госпитале без левой руки.
А мысль о побеге по-прежнему не выходила у него из головы. И Аскирко все-таки ушел, обманув не очень бдительную госпитальную охрану. Эта была его пятая попытка вырваться из фашистской неволи. К счастью, она оказалась и последней. Через пять дней Аскирко наконец добрался до линии фронта и благополучно перешел к своим…
Мы, словно дети, радовались возвращению Аскирко в полк. Но как тяжело было смотреть на его душевные страдания, сознавать, что он уже никогда не сможет подняться в воздух.