В оригинале – пока не вмешались издатели – ленинская монография называлась менее броско: "Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности". Нынешнее Шушенское, пожалуй, тоже подошло бы Ленину-экономисту в качестве иллюстрации именно этого процесса – если он согласился бы считать туризм крупной индустрией. Рынков здесь два, и они выглядят слишком живописно, чтобы пропустить их, даже если вы не испытываете потребности в приобретении чего-либо. Здесь торгуют исключительно пенсионеры – цветами, орехами тувинских кедров и, больше всего, помидорами. Ленин знал, что ему повезло с местом ссылки – и наверняка слышал, что Минусинский уезд называют – за континентальный климат с очень теплым летом и приемлемыми зимними температурами – "сибирской Италией". "Сибирь" и "помидоры" в одном предложении кажутся насмешкой над здравым смыслом – но только не в Шушенском и окрестностях Минусинска. Когда читаешь в мемуарах Крупской перечисление того, что за годы ссылки им с матерью удалось вырастить на огородике, кажется, что наткнулся на полный список действующих лиц "Чиполлино". Главный месяц для каждого обитателя этих мест – август, когда разворачивается выставка гигантских помидоров, и обыватели принимают участие в "томатном дефиле", а самый удачливый селекционер получает в качестве приза автомобиль. Того, кто пытается укрыться от гримас современности в храмах вечности, ожидает жестокое разочарование: в краеведческом музее Минусинска помидоры занимают гораздо больше места, чем Ленин, и даже плакаты эпохи Гражданской войны – "Красный страж не хочет крови, но стоит он наготове" – тоже воспринимаются как шарады на ту же плодоовощную тематику. Желание вырастить в Сибири помидоры – настойчивое, доходящее до обсессии, назло расхожим представлениям о климате – по-видимому, вписывается в общий местный тренд состязания с природой, постоянным спарринг-партнером. Помидоры, кстати, здесь произрастают особого сорта – совершенно не тяготеющие к форме шара, а напоминающие надувную карту России. Глядя на этот трехмерный муляж, поневоле задаешься вопросом – если эта земля в состоянии рождать колоссальные (и невероятно вкусные) плоды, почему бы ей было не напитать голову Ленина нетривиальными идеями?
"Мы склонны думать, – замечает Герман Ушаков, – что шушенские дни Ленина, ничем не замечательные извне, были днями крайне значительными для всего последующего политического творчества Ленина". Это правда; судя по той бешеной скорости, которую Ленин развивает сразу по возвращении из Шушенского, ему удалось скопить там колоссальные запасы энергии и придумать способ, как вырабатывать ее в промышленных масштабах – так, чтобы можно было пользоваться ею на протяжении многих лет.
Созерцание гротескно "коммунистического", полуторакилограммового кумачового томата укрепляет в потребности покинуть Шушенское и доехать до еще одного места, связанного с Лениным, – пусть не буквально, но символически.
"Енисей" рифмуется с "Колизей"; представьте себе широкую горную реку, посреди которой, между двумя утесами, воткнули плотиной участок римского амфитеатра: выше, мощнее, плотнее оригинального. Это и есть Саяно-Шушенская ГЭС, одно из самых грандиозных строений советского человека, стимулированного, по-видимому, азартным желанием поквитаться по историческим долгам – царь запер Ленина в Шушенском, а СССР, выстроенный одержимым идеей электрификации Лениным, запер в Саянском коридоре Енисей. Плотина врезана в скальные берега на пятнадцатиметровую глубину – и представляет собой очень высокое – в полтора раза выше пирамиды Хеопса – полукруглое сооружение. Архитектурно колизееподобная, стилистически Саяно-Шушенская рукотворная стена-скала отсылает все же не к Риму, а к Египту: нечто среднее между луксорским дворцом Хатшепсут в Долине Царей и нубийским Абу-Симбелом. Водоводы, по которым устремляется к турбинам вода, очертаниями напоминают не то рамзесоподобные изваяния, не то фермы космических ракет, не то контрфорсы минаретов, с которых транслируется застывший в камне азан индустриализации. Ни к Шушенскому, ни к реке Шушь плотина отношения не имеет, однако сказать, что название ГЭС привязало сооружение к Ленину искусственно, язык не поворачивается – "тот же самый дух, который строит железные дороги руками рабочих, строит философские системы в мозгу философов". И хотя не каждый вспомнит здесь эту марксовскую суру, каждому, кто приезжает сюда после зыряновского и петровского домов, непременно является в голову нехитрая метафора, что ГЭС и есть Ленин: бетонная стена, перегородившая поток истории, чтобы извлекать из этого потока столько энергии, что хватило бы на весь земной шар.
Мюнхен
1900–1902
"Искра. Эпизод 1" – классический сюжет в стиле "нуар": герой-одиночка освобождается из тюрьмы, где досконально просчитывает головокружительную месть, – и, оказавшись в чужом городе, ведет жизнь маргинала, целиком отдаваясь своей одержимости; выбора у него нет: единственный способ обрести потерянную идентификацию – создать что-то, что потрясет мир.
* * *
"Искра" была изобретена и просчитана в идеологическом и финансовом отношении в Шушенском. Чтобы перевести потенциальную энергию марксистских литературных кружков и небольших комитетов сознательных рабочих на предприятиях в кинетическую, нужно было предложить им нечто большее, чем проект политического просвещения рабочих: "дело", инициацию, опасное и сложное испытание, которое позволит эволюционировать от клуба к политической нелегальной организации. Название газеты появилось сильно позже – и уже траченное, подзаезженное: да, строчка "Из искры возгорится пламя" принадлежит декабристу А. Одоевскому, хороший провенанс; но в 1860-е в России уже выходила "Искра" – сатирический либеральный журнал с карикатурами и пародиями, популярнее некуда; этот шлейф никогда не акцентировался, но присутствовал.
Издавать газету теоретически можно было и в России, использовав накопленный опыт нелегальных СМИ, – но то была заведомо суицидальная, мотылечная деятельность: полиция рано или поздно, причем скорее рано, доберется до редакции. Двойная защита – подполье + эмиграция – казалась Ульянову более перспективной: бизнес ведется в России, деньги поступают оттуда, а заграница – что-то вроде офшора, безопасного места, откуда, пользуясь системой фальшивых документов и подставных лиц, можно не платить политический налог государству. Безопасность, разумеется, можно было гарантировать только редакции. Штука была в том, чтобы не повторить ошибку Плеханова: легализовавшись в рамках европейского социалистического движения, не "оторваться" от России; надо было не просто источать сияние – но и мутить там воду: нет партийной программы – вот вам готовая; арестовали членов парткомитета – подберем новых, не знаете, как написать листовку для недовольных рабочих, – пришлем материалы.
Чтобы понять, чем была куплена эта возможность находиться в относительно безопасной точке, имеет смысл напомнить, как Ленин провел пять месяцев 1900 года – до того, как уехал за границу. Примерно за 150 дней Ленин молниеносными марш-бросками осваивает пространство от Восточной Сибири до Западной Европы: Шушенское – Красноярск – Москва – Подольск – Нижний Новгород – Петербург – Псков – Изборск – Рига – Петербург – Подольск – Нижний Новгород – Уфа – Самара – Сызрань – Подольск – Смоленск – Уфа – Подольск – Женева. Мы обнаруживаем его – дважды – на Урале, в Прибалтике, Поволжье, Петербурге, Москве, и так – до Женевы. Ленинская филеасфогговская энергичность – поразительная даже по нынешним временам – вошла в резонанс с индустриальным подъемом в России: за один только 1901 год в эксплуатацию были введены 3218 километров новых железнодорожных путей, и, похоже, Ленин протестировал многие отрезки в качестве первого пассажира. Нужно было не только организовать сеть поддержки газеты, но и обеспечить ее финансирование. Козырным тузом отцов-основателей "Искры" – позволявшим им просить знакомых и незнакомых людей вложить (скорее, впрочем, пожертвовать) деньги в "окончательную рабочую газету" – было "сотрудничество нескольких выдающихся представителей международной социал-демократии" – Г. В. Плеханова, П. Б. Аксельрода, В. И. Засулич.
Летом 1900-го в Пскове состоялось совещание венчурных предпринимателей – в интересной конфигурации: Ульянов, Потресов, Мартов, Струве, Стопани, Туган-Барановский. В состоянии, которое П. Лепешинскому удалось описать с помощью удачного образа "стоим, словно керосином облитые", любой объект окружающей действительности производит впечатление соблазнительно пожароопасного. У всех членов "литературной группы" было ощущение, что они и в самом деле наткнулись на клондайк: миллионная клиентура (помимо собственно рабочих, в России в 1900 году, согласно подсчетам, пусть даже и недостоверным, было около трех с половиной тысяч социал-демократов), куча потенциальных инвесторов и помощников; авторитет заработан книгами и статьями, репутация выстрадана в ссылке. У их затеи был и азартный аспект: кому быстрее удастся сделать газету для рабочих – им, "Рабочему делу", "Бунду" – или легальным профсоюзам под покровительством полицейского начальника Зубатова? А может быть, вообще другой партии – эс-эр, которая тоже совершенно не собиралась терять пролетарскую аудиторию?
Предместья Везена, Бельрив и и Корсье находятся на южном берегу Женевского озера – тогда это были самостоятельные деревни, теперь, пожалуй, уже и часть Женевы; Плеханов предложил вести переговоры там из соображений безопасности: у Ленина и Потресова был слишком заговорщический вид, притягиваюший внимание царских шпионов. Конспираторы добирались в предместья из Женевы на катерке; сейчас туда проще доехать на велосипеде – наблюдая, как обычные дома уступают место паркам и ресторанам клубного типа, "с пленэром". Свернуть с набережной не так-то просто; жители не культивируют контакты с внешним миром. Если вы найдете способ нырнуть в дыру в стене, то окажетесь в поселковой агломерации в непосредственной близости от центра Женевы: скромные коттеджи с бассейнами, частные футбольные поля, крохотные остерии… Даже переулок, называющийся La Californie, не выглядит здесь пародией на Америку.
Как раз в американском стиле – ноги в сапогах на стол – Плеханов и вел переговоры с молодой порослью. Прекрасно осознававший, что им требовались от него не столько руководящие указания, сколько формальное подтверждение участия и связи с иностранными аксакалами социализма, он принялся выбивать для себя особые условия, давая понять, что никто не смеет смотреть ему в глаза и все обязаны исполнять любые его политические прихоти: захочет его левая нога – газета заключит союз со Струве, захочет правая – станет протаскивать в нее "экономическую ересь" (Плеханов продолжал поддерживать отношения с "русскими супругами Вебб" – Кусковой и Прокоповичем; несмотря на демонизацию этих последних ленинской группой, он как ни в чем не бывало демонстрировал им новую пару лайковых перчаток и поил их чаем у себя дома).
В тот момент, когда Плеханов услышал про идею печатать газету в Германии, из ушей и ноздрей у него повалил дым: что?!
Сейчас в Мюнхене находится редакция "Зюддойче цайтунг", оттуда можно запустить скандал с "The Panama Papers" – но в 1900-м этот город выглядел странным выбором для редакции главной подпольной российской газеты рабочей партии. Ленин угодил туда из-за Августа Бебеля – именно тот посоветовал русским этот город, не имевший – в отличие от Парижа, Женевы, Лондона или Брюсселя – репутации ни либеральной гавани, ни эмигрантского рассадника, и вообще экзотическое, в сущности, для тогдашнего русского человека место. Немцы знали, что такое подпольная газета – до 1890 года в Германии действовал закон против социалистов, и те выучились разным трюкам по части издания и распространения своей прессы. По сути, у немцев была целая индустрия – от досье на каждого работника "красной почты" до сетей мастерских, изготавливающих чемоданы с двойными стенками. Их контрразведка очень успешно боролась с провокаторами, выявляя их как среди партийцев, так и среди подписчиков и просто читателей; Либкнехт даже заявил однажды депутатам рейхстага: "Будьте уверены, мы имеем лучшую полицию, чем вы!" Эта методичность – вкупе с данными о легальных теперь тиражах с.-д. прессы, под 400 тысяч экземпляров – еще в 1895 году вызывала у Ленина неподдельный интерес.
Идея Ленина состояла в том, что "там никто искать не станет".
Столица католической Баварии не вписывалась в известный Ленину по Петербургу или Берлину стандарт крупного индустриального города; здесь было больше студентов, чем чиновников, и больше художников, чем рабочих, – да и те на майскую демонстрацию выходили с архаическими редьками в карманах; никаких заводских труб, скорее город-сад и город-кампус, изобилующий биргартенами с каштанами. В Мюнхене было сосредоточено 27 процентов всех немецких пивоварен – так что у Ленина была масса возможностей выяснить, какое количество промилле позволяло ему вести безопасную политическую деятельность. После бешеной пятимесячной гонки по России; после страшного попадания в полицию в Петербурге – в пяти минутах от возвращения в Восточную Сибирь, на годы; после душераздирающих переговоров с Плехановым Мюнхен, пожалуй, был местом, где можно было перевести дух – держа, впрочем, ухо востро; недаром на употребителя пива, забывшего в ресторане закрыть свою кружку картонкой, здесь набрасывались гуртом – и ставили одну кружку над другой, башней, сколько успевали; провинившийся должен был оплатить их наполнение за свой счет. Урок? Ни на секунду не оставлять свою кружку открытой.
Тот же Бебель, обещая помощь – через издательницу Калмыкову и Плеханова, – потребовал, чтобы конспирация соблюдалась неукоснительно: все должны думать, что редакция и типография находятся в каком-то другом городе, а то и стране. (Через двадцать лет роли поменяются, и уже Ленин будет указывать Цеткин и Мерингу, что им следует выступить в печати против, например, Каутского.) Тогда же он воспринял этот наказ, пожалуй, даже чересчур буквально – за что в апреле 1901-го получил нагоняй от собственной жены, которая, отбыв положенный срок в ссылке, явилась в Прагу и с грицацуевской энергичностью принялась искать своего уехавшего в прошлом году супруга – не понимая, что про Прагу и чехов он писал ей, оказывается, для конспирации, а сам в это время жил в другой стране; инцидент, который при тогдашней скудости средств коммуникации мог привести и к более серьезным для брака Ульяновых последствиям.
Заседание в пригороде Женевы выглядело как типичная редколлегия журнала, в редакции которого собралось слишком много эгоцентриков, а один из них не просто отстаивал свои вкусы, амбиции и деньги на транспорт, но еще и готов был угробить затею просто из вредности. "А если я не собираюсь переезжать в Мюнхен, если не хочу?!" – срывается на крик карикатурно-буржуазный Плеханов в советском фильме "В начале века".
Когда крах переговоров стал очевидностью, потребовалось объявить об этом Аксельроду и Засулич; за последнюю Ленин с Потресовым переживали больше, чем за себя. "Я боюсь даже, – кусал себе губы Потресов, – совершенно серьезно боюсь, что она покончит с собой". С момента выстрела в петербургского градоначальника Трепова к тому времени прошло уже 22 года – но Засулич, "невысокая седенькая старушка" (Вересаев), шокировавшая знакомых неприхотливостью своего быта, носившая платья-блузки самострок в стиле "Абу-Грейб" (мешок с вырезами для рук и головы) и выглядевшая иногда сущей бабой-ягой, не собиралась тем не менее оставаться в будущей редакции "Искры" исключительно предметом мебели; она, например, только что вернулась из многомесячной, авантюрной в ее обстоятельствах поездки инкогнито по России – и едва ли планировала лезть в петлю.
Текст "Как чуть не потухла "Искра"" был набросан Лениным в "Венском кафе" рядом с Центральным вокзалом Цюриха; Макдоналдс и Старбакс, которые заняли сейчас это место, могли бы скинуться на мраморную доску в честь того, что здесь создан самый поразительный письменный фрагмент, принадлежащий Ленину: где еще вы найдете у него фразу "До такой степени тяжело было, что ей-богу временами мне казалось, что я расплачусь…"? По сути это нечто вроде дневниковой записи, не предназначенной для публикации: только для себя и для жены. "Когда идешь за покойником, – расплакаться всего легче именно в том случае, если начинают говорить слова сожаления, отчаяния…"
Даже и первая фраза в этом ленинском рассказе рефреном и интонацией напоминает нечто тургеневское или бунинское: "Приехал я сначала в Цюрих, приехал один и не видевшись раньше с Арсеньевым (Потресовым)". Тем драматичнее контрастируют с этой задушевностью повествователя двуличность и мелочность антагониста.
Плеханов был гуру Ульянова – и персонажем его юношеских грез; младший брат рассказывает о том, как однажды, году еще в 1895-м, они сидели на Страстном бульваре, ели простоквашу – и вдруг ВИ сказал: "Видишь того человека? У него нижняя часть лица удивительно Плеханова напоминает". Эта политическая "влюбленность", с простоквашей на усах, не останется тайной для самого Плеханова – в 1903-м, на съезде, он даже позволит себе двусмысленную шутку: "У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Тов. Акимов в этом отношении похож на Наполеона – он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной".
Развод и в самом деле мог обойтись Ленину недешево; у Плеханова была интересной не только нижняя часть лица, но и его статус; кроме того, не стоило преуменьшать те преимущества – и символические, и вполне осязаемые: деньги, связи, лояльность, – которые могли быть получены от "Освобождения труда" в процессе становления и функционирования газеты.
Для русских социал-демократов Плеханов был живым буддой, монопольным держателем марксистской истины в России, моральным авторитетом, присутствие, благословение и санкция на бренд которого гарантировали затее поддержку не желторотых студентиков с идейками, но серьезных интеллигентов, имевших представление о капитале не только по одноименному сочинению.
С другой стороны, именно в 1900 году влияние Плеханова и К° пошло на убыль – бернштейнианство и "экономизм" выглядели для молодежи более привлекательно, чем старомодный радикальный ортодоксализм "Освобождения труда". Поэтому – и поэтому тоже – предполагалось, что на деле редактировать газету будут Ульянов, Потресов и Мартов, тогда как Плеханов, Аксельрод и Засулич получат возможность пользоваться привилегиями членов редколлегии, однако, сообразно названию своей группы, будут освобождены от труда собственно редактировать ее.