Да, чувствую в себе всех предков своих… и дальше, дальше чувствую свою связь со "зверем", со "зверями" - и нюх у меня, и глаза, и слух - на все - не просто человеческий, а нутряной - "звериный". Поэтому "по-звериному" люблю я жизнь. Все проявления ее - связан я с ней, с природой, с землей, со всем, что в ней, под ней, над ней. И смерти я не дамся ни за что. Боюсь я ее - ох, как боюсь [32, 302].
Нина Николаевна Берберова:
У Бунина не было чувства людей, у него в сильной степени было чувство себя самого; и при его почти дикарском эгоцентризме Бунин вовсе не умел ни брать, ни давать в личном общении, а часто бывал и настороже: как бы не задели его дворянского (и литературного) достоинства, и считал, что писателю прежде всего надо быть наблюдательным человеком. "Вот подметить, что края облаков - лиловые" [10, 306].
Ирина Владимировна Одоевцева:
Как ни удивительно, Бунин всегда наслаждался каждым, даже мимолетным общением с природой. Каждый порыв ветра, прозрачность воздуха, надвигающаяся гроза, перемена освещения - все регистрировалось им мгновенно, волновало и радовало.
Он был неразрывно связан с природой, и связь эта ощущалась им иногда не только как радость, но и как мучение - настолько была она самодовлеющей, все себе подчиняющей, настолько прелесть мира до боли восхищала и терзала его.
Зрение, слух и обоняние были у него развиты несравненно сильнее, чем у обыкновенных людей.
- У меня в молодости было настолько острое зрение, - рассказывал он, - что я видел звезды, видимые другим только через телескоп. И слух поразительный - я слышал за несколько верст колокольчики едущих к нам гостей и определял по звуку, кто именно едет. А обоняние - я знал запах любого цветка и с завязанными глазами мог определить по аромату, красная это или белая роза. Это было какое-то даже чувственное ощущение.
Раз со мной такой случай произошел. Поехали мы с моей первой женой, Аней, к ее друзьям, на дачу под Одессой. Выхожу в сад вечером и чувствую - тонко, нежно и скромно, сквозь все пьянящие, роскошные запахи южных цветов тянет резедой.
- А у вас тут и резеда, - говорю хозяйке.
А она меня на смех подняла:
- Никакой резеды нет. Хоть у вас и нюх, как у охотничьей собаки, а ошибаетесь, Ваня. Розы, олеандры, акации и мало ли что еще, но только не резеда. Спросите садовника.
- Пари, - предлагаю, - на 500 рублей.
Жена возмущена:
- Ведь проиграешь!
Но пари все же состоялось. И я выиграл его. Всю ночь до зари во всех клумбах - а их было много - искал. И нашел-таки резеду, спрятавшуюся под каким-то широким, декоративным листом. И как я был счастлив! Стал на колени и поцеловал землю, в которой она росла. До резеды даже не дотронулся, не посмел, такой она мне показалась девственно невинной и недоступной. Я плакал от радости [37, 253].
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
Бунину были необходимы различные люди, как и различная природа, а не только ее красоты. Без людей и природы Бунин жить не мог - тосковал без них и творчески иссякал. Но "людской материал" исчерпывался им быстро. Бунин вдруг остывал, на лице его, столь выразительном, появлялась усталость. Тогда он вставал и поднимался к себе, чаепитие продолжалось без него.
Было бы неверно сказать, что Бунин относился к людям только по-писательски, как к "материалу". Был у него и живой интерес к их участи. Совсем не был он "сух", как иногда казалось [32, 315].
Иван Алексеевич Бунин:
Всю жизнь не понимал я никогда, как можно находить смысл жизни в службе, в хозяйстве, в политике, в наживе, в семье. ‹…› Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а излишество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть - даже всякая средняя гостиная с неизбежной лампой на высокой подставке под громадным рогатым абажуром из красного шелка выводили меня из себя [15, 127–128].
Иван Алексеевич Бунин:
Нет, это только ничего не значащая случайность - то, что мне суждено жить не во времена Христа, Тиверия, Не в Иудее, не на острове Кипре, а в так называемой Франции, в так называемом двадцатом веке. За всю долгую жизнь с ее бумагами, чтением книг, странствиями и мечтами я так убедил себя, будто я знаю и представляю себе огромные пространства места и времени, столько я жил в воображении чужими и далекими мирами, что мне все кажется, что я был всегда, во веки веков и всюду. А где грань между моей действительностью и моим воображением, которое есть ведь тоже действительность, тоже жизнь?
Печаль пространства, времени, формы преследует меня всю жизнь. И всю жизнь, сознательно и бессознательно, то и дело я преодолеваю их. Но на радость ли? И да - и нет.
Я жажду жить и живу не только своим настоящим, но и своей прошлой жизнью и тысячами чужих жизней, современным мне и прошлым, всей историей всего человечества со всеми странами его. Я непрестанно жажду приобретать чужое и претворять его в себе. Но зачем? Затем ли, чтобы на этом пути губить себя, свое я, свое время, свое пространство, - или затем, чтобы, напротив, утвердить себя, обогатившись и усилившись чужим? [31, 386]
Иван Алексеевич Бунин:
Не раз испытывал я нечто поистине чудесное. Не раз случалось: я возвращаюсь из какого-нибудь далекого путешествия, возвращаюсь в те степи, на те дороги, где я некогда был ребенком, мальчиком, - и вдруг, взглянув кругом, чувствую, что долгих и многих лет, прожитых мною, как не бывало. ‹…› Это совсем не воспоминание прошлого: нет, просто я опять прежний, опять в том же самом отношении к этим полям и дорогам, к этому тамбовскому небу, в том же самом восприятии и их и всего мира, как это было вот здесь, вот на этом проселке в дни моего детства, отрочества. ‹…› Нет слов передать всю боль и радость этих минут, все горькое счастье, всю печаль и нежность их! [31, 384]
Иван Алексеевич Бунин:
Я прожил почти полвека. Но мне когда-то сказали это - то, что я родился в таком-то году, в такой-то день и час: иначе я не знал бы не только дня своего рождения, - а следовательно, и счета прожитых мною лет, - но даже и того, что я существую в силу именно рождения. Да и вообще странна основа моей жизни: стоит мне мало-мальски задуматься над этой жизнью - тотчас же непонимание, ничем не разрешающееся удивление. Это как когда смотришься в зеркало: что это такое, кто это такой, которого я вижу, который есть и о котором я думаю, и кто собственно на кого смотрит? Опасное занятие, с ума можно сойти.
Полагают, что лишь человек дивится своему собственному существованию и что в этом его главное отличие от прочих темных существ, которые еще в раю, в неведении, в недумании о себе. Если так, отличие немалое. Надо только прибавить, что и люди отличаются друг от друга - степенью, мерой этого удивления. Что до меня, то повторяю: я отмечен этим свойством очень явственно [31, 383–384].
Иван Алексеевич Бунин. 20 февраля 1911:
Я именно из тех, которые, видя колыбель, не могут не вспомнить о могиле. Поминутно думаю: что за странная и страшная вещь наше существование - каждую секунду висишь на волоске! Вот я жив, здоров, а кто знает, что будет через секунду с моим сердцем, которое, как и всякое человеческое сердце, есть нечто такое, чему нет равного во всем творении по таинственности и тонкости? И на таком же волоске висит и мое счастье, спокойствие, то есть жизнь, здоровье всех тех, кого я люблю, кем я дорожу даже больше, чем самим собою… За что и зачем все это? [54, 83]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
17 мая 1930. За обедом разговор о смерти. Ян возмущается обрядами. - "Умер человек и как можно быстрее его увезти. Я хотел бы, чтобы меня завернули в холст и отправили в Египет, а там положили бы в нишу на лавку и я высох бы. А в землю - это ужасно. Грязь, черви, ветер завывает". Говорил он об этом с изумительным спокойствием. Говорил, что не может видеть крепа [55, 178].
Вера
Иван Алексеевич Бунин:
Как только я узнал из книжечки какого-то протоиерея Рудакова, что был некогда "рай или прекрасный сад", и увидел на картинке "древо познанья добра и зла", с которого кольцами свивается на длинноволосую, нагую Еву искуситель, я тотчас же вообразил, почувствовал, да так и остался на весь век с чувством, что я был в этом "прекрасном" саду [34].
Борис Константинович Зайцев:
Не хочу сказать, что был для него закрыт высший мир - чувство Бога, вселенной, любви, смерти, - он это все тоже чувствовал, особенно в расцветную свою полосу, и чувствовал с неким азиатско-буддийским оттенком. Будда был ему чем-то близок. Но вот чувство греха, виновности вполне отсутствовало [22, 398].
Иван Алексеевич Бунин:
12 февраля 1911 г., ночью, в Порт-Саиде. ‹…› Суздальская древняя иконка в почерневшем серебряном окладе, с которой я никогда не расстаюсь, святыня, связующая меня нежной и благоговейной связью с моим родом, с миром, где моя колыбель, где мое детство, - иконка эта уже висит над моей корабельной койкой. "Путь Твой в море и стезя Твоя в водах великих и следы Твои неведомы…" Сейчас, благодарный и за эту лампу, и за эту тишину, и за то, что я живу, странствую, люблю, радуюсь, поклонюсь Тому, Кто незримо хранит меня на всех путях моих своей милосердной волей, и лягу, чтобы проснуться уже в пути. Жизнь моя - трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далекому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь любимой мною. Продли, Боже, сроки мои! [11, 423]
Николай Алексеевич Пушешников:
20 апреля 1918 года. Вечером опять у Ивана Алексеевича. Он только что пришел из церкви. Глаза заплаканы.
- После всей этой мерзости, цинизма, убийств, крови, казней я был совершенно потрясен. Я так исстрадался, я так измучился, я так оскорблен, что все эти возвышенные слова, иконостас золотой, свечи и дивной красоты песни произвели на меня такое впечатление, что я минут пятнадцать плакал навзрыд и не мог удержаться. Все, что человечество создало самого лучшего и прекрасного, все это вылилось в религию… Да, только в редкие минуты нам дано это понимать [33, 164].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
10/23 января ‹1922›. Ночью вдруг думаю: исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре под Вологдой! Затрепетать от власти его, унизиться перед ним, как перед Богом… почувствовать его как отца… [55, 62]
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
20 сент./3 окт. 1922. Поет колокол St. Denis. Какое очарование! Голос давний, древний, а ведь это главное: связующий с прошлым. И на древние русские похож. Это большое счастье и мудрость пожертвовать драгоценный колокол на ту церковь, близ которой ляжешь навеки. Тебя не будет, а твой колокол, как бы часть твоя, все будут и будет петь - сто, двести, пятьсот лет [55, 78].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
9 февр. 1923. За обедом говорили с Яном о загробной жизни. Ян верит в бессмертие сознания, но не своего я [55, 89].
Нина Николаевна Берберова:
Будучи абсолютным и закоренелым атеистом (о чем я много раз сама слышала от него) и любя пугать и себя, и других (в частности, бедного Алданова) тем, что черви поползут у них из глаз и изо рта в уши, когда оба будут лежать в земле, он даже никогда не задавался вопросами религии и совершенно не умел мыслить абстрактно [10, 295].
Никита Алексеевич Струве:
Верил ли Бунин во что-нибудь? Конечно, он верил в слово, в писательство, в красоту природы, в себя, в свою литературную ценность. Но за всем этим великолепием ‹…› скрывался мучительный страх, страх смерти, уничтожения, небытия. ‹…›
Умом своим Бунин верил в Бога, но сердца своего ему не отдал [50, 249–251].
Андрей Седых:
[Бунин] был совершенно непримирим (в вопросах религиозного характера. - Сост.), ни на какие компромиссы не шел; между прочим, он Блока возненавидел в значительной степени за его богохульство в "Двенадцати". Этого он совершенно не переносил [5, 210].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма А. Седых. 18 декабря 1949 г.:
P. S. Вы не должны огорчаться за Блока. Это был перверсный актер, патологически склонный к кощунству: только Демьян Бедный мог решиться на такую, например, гнусность, как рифмовка (в последнем мерзком куплете "Двенадцати") - мне даже трудно это писать! - рифмовка "пес - Христос". Только последний негодяй мог назвать Петра Апостола (пришедшего в Рим на Распятие - и потребовавшего, чтобы Его распяли вниз головой, ибо Он считал, что недостоин быть распятым обычно, так, как распят был Христос) "дураком с отвислой губой", а Блок именно так и написал: "дурак с отвислой губой Симон удит рыбу". И это - о Петре, красота души котрого даже увеличивала эту красоту, - вспомните, как горячо кинулся защищать Христа (ухо отсек), как отрекся трижды от Него и как плакал потом… [43, 209–210]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
6 января 1950. ‹…› Леня (Зуров. - Сост.) задал Яну вопрос: Почему в ранних ваших стихах и потом в "Храме Солнца" у вас душа религиозная, а затем вы как-то от этого закрылись? - Ян ничего не ответил [55, 395].
Политические взгляды и убеждения
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Полдня переписывала дневник Яна. Как по-разному переживали мы большевиков. У него все уходило в ярость, в негодование [55, 80].
Иван Алексеевич Бунин:
6/19.6.21. Париж. Что так быстро (тотчас же, чуть не в первый день) восстановило меня против революции ("мартовской")? Кишкин, залезший в генерал-губернаторский дом, его огромный "революционный" бант (красный с белым розан), страстно идиотические хлопоты этой психопатки К. П. Пешковой по снаряжению поездов в Сибирь за "борцами", своевольство, самозванство, ложь - словом, все то, что всю жизнь ненавидел [55, 41].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
26 мая 1918. Двинулись в 11 ч. 20 м. утра. В 12 ч. без 10 м. мы на "немецкой" Орше - за границей. Ян со слезами сказал: "Никогда не переезжал с таким чувством границы! Весь дрожу! Неужели наконец я избавился от власти этого скотского народа!" Болезненно счастлив был, когда немец дал в морду какому-то большевику, вздумавшему что-то сделать еще по-большевицки [54, 145].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
17 февраля / 2 марта 1919. Говорили о большевиках. Ян считает их всех негодяями, не верит в фанатизм Ленина.
- Если бы я верил, что они хоть фанатики, то мне не так было бы тяжело, не так разрывалось бы сердце [54, 175].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
13/26 декабря 1919. Вчера мы пили вино. Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга. Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал:
- Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет [54, 266–267].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
1/14 февраля 1922. Все едут в Берлин, падают духом, сдаются, разлагаются. Большевики этого ждали… Изумительные люди! Буквально во всем ставка на человеческую низость! Неужели "новая прекрасная жизнь" вся будет заключаться только в подлости и утробе? Да, к этому идет. Истинно мы лишние [55, 66].
Иван Алексеевич Бунин:
Жить в вечной зависимости от гнева или милости разнузданного человека-зверя, человека-скота, жить в вечном страхе за свой приют, за свою честь, за собственную жизнь и за жизнь и честь своих родных, близких, жить в атмосфере вечно висящей в воздухе смертельной беды, кровной обиды, ограбления, погибать без защиты, без вины, по прихоти негодяя, разбойника - это несказанный ужас, это мы все - уже третий год переживающие "великую русскую революцию", - должны хорошо понимать теперь. И наш общий долг - без конца восставать против всего этого, без конца говорить то, что известно каждому мало-мальски здравому человеку и что все-таки нуждается в постоянном напоминании. Да, так жить дальше просто невмоготу. Да, пора одуматься подстрекателям на убийство и справа и слева, революционерам и русским и еврейским, всем тем, кто уже так давно, недоговаривая и договаривая, призывает к вражде, к злобе, ко всякого рода схваткам, приглашает "в борьбе обрести право свое" или откровенно ревет на всех перекрестках: "Смерть, смерть!" - неустанно будя в народе зверя, натравливая человека на человека, класс на класс, выкидывая всяческие красные знамена или черные хоругви с изображением белых черепов [5, 209].
Никита Алексеевич Струве:
К большевизму ‹…› он относился всегда с отвращением, в котором было, пожалуй, больше брезгливости, чем ненависти, - как к чему-то предельно уродливому [50, 250].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
16. V. 41. 10 1/2 часов вечера. Зуров слушает русское радио. Слушал начало и я. Какой-то "народный певец" живет в каком-то "чудном уголке" и поет: "Слово Сталина в народе золотой течет струей…" Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну! [55, 314]
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
30. XII. 41. Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой - Ленинград, Нижний - Горький, Тверь - Калинин - по имени ничтожеств, типа метранпажа захолустной типографии! Балаган [55, 340].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма М. Алданову. 20 апреля 1953 г.: