Собеседник
Георгий Викторович Адамович:
Все встречавшиеся с Буниным знают, что он почти никогда не вел связных, сколько-нибудь отвлеченных бесед, что он почти всегда шутил, острил, притворно ворчал, избегал долгих споров. Но как бывают глупые пререкания на самые глубокомысленные темы, так бывает и вся светящаяся умом и скрытой содержательностью речь о пустяках. У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось [3, 128–129].
Василий Семенович Яновский:
С ним нельзя было, да и не надо было, беседовать на отвлеченные темы. Не дай Бог заговорить о гностиках, о Кафке, даже о большой русской поэзии: хоть уши затыкай. Любил он чрезмерно Мопассана, которого французы не могли считать великим писателем, как и американцы Эдгара По! ‹…› Боже упаси заикнуться при Бунине о личных его знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилев. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам. ‹…›
Вспоминаю ночные часы, проведенные в обществе Бунина, и решительно не могу воспроизвести чего-нибудь отвлеченно ценного, значительного. Ни одной мысли общего порядка, ни одного перехода, достойного пристального внимания… Только "живописные" картинки, кондовые словечки, язвительные шуточки и критика - всех, всего! Кстати, Толстой крыл многих, но обидели его не Горький с Блоком, а Шекспир и Наполеон. ‹…›
Это был умный, ядовитый, насмешливый собеседник, свое невежество искупавший шармом [59, 313–317].
Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко. 6 февраля 1974 г.:
Язык его был как лезвие бритвы. Большей частью ядовитое, когда он не щадил никого [5, 141].
Георгий Викторович Адамович:
Меня смущал и стеснял его иронический тон в беседах, правда, добродушный. Бунин подтрунивал "над всеми вами, декадентами" и вдруг пристально смотрел в глаза, когда говорил что-нибудь, по его мнению, существенное, важное, будто проверяя: понял, одобрил или ничего не понял и потому заранее отвергает? Спорить он не любил, споры быстро прекращал… [3, 113]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Возражений он не переносил. Он привык к тому, что все благоговейно слушают его, не решаясь прервать.
Как-то на другом обеде, когда Бунин был на редкость в ударе и без устали рассказывал о дореволюционной жизни Москвы и о Художественном театре, - один из гостей вдруг прервал его:
- Позвольте, Иван Алексеевич, а по моему мнению…
Бунин через плечо окинул его уничтожающим взглядом и с нескрываемым изумлением почти пропел:
- По вашему мнению, - растягивая и подчеркивая "вашему". - Скажите, пожалуйста… - будто не допуская возможности своего мнения у человека, осмелившегося прервать его.
Тот настолько смутился, что, багрово покраснев, уже не в силах был высказать "своего мнения", а Бунин, брезгливо усмехнувшись и пожав плечами, продолжал, как ни в чем не бывало, свой рассказ, не отдавая себе отчета, что он смертельно обидел человека [37, 232–233].
Георгий Викторович Адамович:
Не уверен, что правильно было бы назвать его блестящим собеседником, златоустом, по-французски "козэром", кем-то вроде Анатоля Франса. ‹…› Ораторских способностей у Бунина не было никаких, в противоположность Мережковскому… ‹…› Бунин вовсе не был красноречив. Но когда он бывал в "ударе", был более или менее здоров, когда вокруг были друзья, его юмористические воспоминания, наблюдения, замечания, подражания, шутки, сравнения превращались в подлинный словесный фейерверк. Он был не менее талантлив в устных рассказах, чем в писаниях… [3, 113]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Ему нужно и интересно было вести разговоры только о том, что в данное время его занимает [35, 456].
Нина Николаевна Берберова:
Трудно общаться с человеком, когда слишком есть много запретных тем, которых нельзя касаться. С Буниным нельзя было говорить о символистах, о его собственных стихах, о русской политике, о смерти, о современном искусстве, о романах Набокова… всего не перечесть. Символистов он "стирал в порошок"; к собственным стихам относился ревниво и не позволял суждений о них ‹…› смерти он боялся, злился, что она есть; искусства и музыки не понимал вовсе; имя Набокова приводило его в ярость. Поэтому очень часто разговор был мелкий, вертелся вокруг общих знакомых, бытовых интересов. Только очень редко, особенно после бутылки вина, Бунин "распускался", его прекрасное лицо одушевлялось лирической мыслью, крупные, сильные руки дополняли облик, и речь его лилась - о себе самом, конечно, но о себе самом не мелком, злобном, ревнивом и чванном человеке, а о большом писателе, не нашедшем себе настоящего места в своем времени [10, 300–301].
Георгий Викторович Адамович:
В беседе с глазу на глаз он держался гораздо более сдержанно. Ему нужна была аудитория, хотя бы самая маленькая, в два-три человека, и тогда он расцветал, тогда бывал неутомим и, казалось, сам наслаждался портретами и карикатурами, которые рисовал [3, 116].
Рассказчик
Ирина Владимировна Одоевцева:
Он все видел как-то по-своему и находил для всего новые, неожиданные сравнения и определения [37, 231].
Марк Алданов:
Бунин всегда говорил превосходно. Искусство рассказчика у него дополнялось даром имитатора. Когда он бывал в ударе, просто нельзя было не заслушаться [4].
Николай Яковлевич Рощин:
Неуловимое изменение в чертах сухого красивого лица… Жест непередаваемый, но точный, незаметный излом походки, голоса - и перед вами сторож у шалаша караулки, сельский дьячок, армейский офицер, мещанин-прасол, пастух, декадентская поэтесса, мужик, гробовщик. Странно, непостижимо… [32, 438]
Нина Николаевна Берберова:
Как я любила его стиль в разговоре, напоминавший героя "Села Степанчикова", Фому Фомича Опискина: "называйте меня просто ваше превосходительство", и его крепкое рукопожатие, разговоры о "дворянских родинках" и "дворянских ушах" и вообще обо всем "дворянском" - я такого, конечно, не слыхала никогда даже от дедушки Караулова! Здесь было что-то древнее, феодальное, а ему вместе с тем всегда хотелось быть с молодыми, быть самому молодым. Как я любила его рассказы (взятые готовыми из старых повестей) о собаках - муругих, брудастых, которые опсовели, которые заложились, полвопегие, подуздые; о трактирах на главной орловской улице - поди, проверь их, вероятно, половина выдумана вот сейчас, на месте, а все вместе - чудо как хорошо! [10, 292]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Он, как никто, умел заставлять слушающего переживать вместе с ним все его чувства и мысли, видеть его глазами, слышать его ушами. Он делился со слушателем своей радостью, своим горем, делал его участником своей жизни, до такой степени приобщая его к своим переживаниям, что тому часто казалось, что дело идет о нем самом, а не о Бунине. Граница, отделяющая Бунина от его слушателя, как бы исчезала.
- Это какая-то магия, гипноз, - рассказывал мне один очень нервный и впечатлительный поклонник Бунина. - Я просто боюсь его. Мы как-то ехали с ним в поезде, одни в купе. Бунин был очень взволнован, жаловался на свою судьбу. А я слушал и все с ним вместе переживал. И так же, как он, волновался. И вдруг он говорит - рука затекла, болит. И я чувствую, что и у меня болит рука - его рука у меня болит, понимаете? Я встал, вышел в коридор. Так всю дорогу и простоял. Мне страшно было. Я будто потерял себя… [37, 249]
Александр Васильевич Бахрах:
И еще: часто он говорил одному одно, а другому другое - о том же самом, смотря по настроению [8, 23].
Острослов
Иван Алексеевич Бунин:
Род наш значится в шестой книге. А гуляя как-то по Одессе, я наткнулся на вывеску "Пекарня Сруля Бунина". Каково! [8, 97]
Георгий Викторович Адамович:
Некий молодой писатель, из "принципиально передовых и левых", выпустил книгу рассказов, послал ее Бунину - и при встрече справился, прочел ли ее Иван Алексеевич и каково его о ней мнение.
- Да, да, прочел, как же!.. Кое-что совсем недурно. Только вот что мне не нравится: почему вы пишете слово "Бог" с маленькой буквы?
Ответ последовал гордый:
- Я пишу "Бог" с маленькой буквы, потому что "человек" пишется с маленькой буквы!
Бунин с притворной задумчивостью:
- Что же, это, пожалуй, верно… Вот ведь и "свинья" пишется с маленькой буквы! [3, 141]
Иван Алексеевич Бунин. В записи Г. В. Адамовича:
Странные вещи попадаются в Библии, ей-Богу! "Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его…" Ну, жену ближнего своего я иногда желал, скрывать не стану. И даже не раз желал. Но осла или вола… нет, этого со мной не бывало! [3, 153]
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Бунин о Жиде: "Вот переписываются два нобелевских лауреата. Весь мир ждет не дождется, когда все это будет опубликовано. А письма вот о чем. Жид мне: "От астмы дали мне очень хорошее средство, удушье по ночам почти исчезло", а Бунин ему: "От кашля очень помогают сюпозитуары из эвкалипта, что же касается геморроев, то их надо лечить так…" Вот тебе и слава!" [57, 213]
Андрей Седых:
Парижские "молодые" поэты, далеко уже к этому времени и не молодые, считали бунинскую поэзию старомодной и "несозвучной". ‹…› Однажды на Монпарнасе ‹…› некий захудалый поэт сказал Бунину:
- Мы вас любим не за стихи.
- Я вас тоже люблю не за стихи, - ответил ему Бунин [43, 211].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма М. Алданову. 30 марта 1950 г.:
До чего Москва лишена юмора ‹…› передо мной "советская" открытка, на обороте которой картинка: множество гусей на пруде - и подпись: "Гуси колхоза имени К. Либкнехта". Воображаю, что говорят мужики, стараясь выговорить это знаменитое имя [58, 142].
Николай Яковлевич Рощин:
Деревенскими ‹…› прибаутками, поговорками, присказками И. А. мог бы занять внимание слушателя на двое суток, нет слова в русском языке, на которое он не ответил бы острым, метким народным словом [32, 438].
Привычки, пристрастия, страхи
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
Курил он беспрерывно (окурками были наполнены и пепельница, и блюдечко) [32, 302].
Ирина Владимировна Одоевцева:
Обыкновенно он гулял один.
- Терпеть не могу, не переношу, - объяснял он свое пристрастие к одиночеству, - чтобы со мной рядом этакий ротозей порол всякую чепуху или, что еще хуже, восхищался идиотски: "Ах, какое фантастическое облако! А нарисовать - ведь не поверят!" А если шагает молча и смотрит, как корова на новые ворота, - тоже противно, тоже злит меня. Значит, брюхом всю эту красоту переживает. Сдерживаюсь, чтобы не послать его ко всем чертям в преисподнюю, где ему уже место заготовлено. И уж какое тут наслаждение возможно!.. [37, 252]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Он на редкость хорошо сидел в седле, любил охоту, его приводили в восторг трубный глас и гон в осенних лесах [35, 74].
Иван Алексеевич Бунин. В записи А. В. Бахраха:
А у вас есть нелюбимые буквы? Вот я терпеть не могу букву "ф". Мне даже выводить на бумаге это "ф" трудно, и в моих писаниях вы не найдете ни одного действующего лица, в имени которого попадалась бы эта громоздкая буква. А знаете, меня чуть-чуть не нарекли Филиппом. В последнюю минуту - священник уже стоял у купели - старая нянька сообразила и с воплем прибежала к моей матери: "Что делают… что за имя для барчука!" Наспех назвали меня Иваном, хоть это тоже не слишком изысканно, но, конечно, с Филиппом несравнимо. Именины мои приурочили ко дню празднования перенесения мощей Иоанна Крестителя из Гатчины в Петербург. Так, строго говоря, я и остался на всю жизнь без своего святого ‹…› А прости Господи, каким образом рука Иоанна Крестителя могла очутиться в Гатчине, я до сих пор не разгадал.
Но что все-таки могло произойти - "Филипп Бунин". Как это звучит гнусно! Вероятно, я бы и печататься не стал [8, 96].
Александр Васильевич Бахрах:
Бунин, как и многие русские писатели, боялся "дурного глаза", боялся пройти под раскрытой лестницей или - за отсутствием того зайца, который, перебежав дорогу, помешал Пушкину бежать из Михайловского, - содрогался, если его путь перебегала черная кошка. Он не сел бы за стол, если бы оказался тринадцатым. Впрочем, как мне кажется, все это было скорее "театром для себя", чем подлинным чувством. Во всяких суевериях он ощущал дань традициям. Зато с каким-то странным безразличием, даже с долей презрения относился к картам и картежникам. Мастей он совершенно не различал [8, 121].
Антонин Петрович Ладинский:
Он очень боялся болезней. Если простуженный подходил к нему слишком близко, Бунин махал на него руками: "Не заражайте меня вашими чиханьями…" [36, 222]
Александр Васильевич Бахрах:
Он был очень падок на всякие патентованные лекарства, едва увидев у кого-нибудь неведомую ему коробочку, старался и для себя заполучить такую же, затем тщательно изучал составные части данного фармацевтического препарата и уверял, что разбирается в лекарствах лучше любого доктора. Можно без преувеличения сказать, что его коллекция фармацевтических флаконов и коробочек могла стать предметом зависти любой аптеки, особенно в военное время. Этой своей "коллекцией" человек, враждебный любому виду коллекционирования, заполнил до краев несколько чемоданов [8, 120–121].
Никита Алексеевич Струве:
Страх (смерти. - Сост.) в последние годы принимал уродливые формы: гостям, пришедшим с мороза или мало-мальски простуженным, он не протягивал руки, боясь заразы [50, 251].
Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко. 6 февраля 1974 г.:
Боялся он душевнобольных и протестовал о принятии в (Русский Дом для престарелых и обедневших, Juan-Les-Pins. - Сост.) Вацлава Нижинского, которого туда я рекомендовал [5, 140–141].
Нина Николаевна Берберова:
Бунин не хотел входить в лифт, на днях где-то лифт едва не раздавил его: он шагнул в пустую клетку, а лифт в это время спускался и кто-то вытащил его, и он теперь боялся лифтов [10, 292].
Иван Алексеевич Бунин.Из дневника:
7. IX.1940. Уже давным-давно не могу видеть без отвращения бород и вообще волосатых людей [13, 450].
Александр Васильевич Бахрах:
Он панически боялся всего, что извивалось, что ползало по земле, не только змей, не только неприятных своим видом ужей, но даже безобидных маленьких ящериц, которые в солнечные дни ползали по нагретым камням на террасе бунинской виллы. Я смеялся над его страхами, потому что маленькие ящерицы были "симпатичны" и, казалось мне, чистоплотны.
- Вы их не знаете, - объяснял мне Бунин, - вы не думаете о том, что их предками были страшнейшие ящеры, какие-то там игуанодоны, картинки которых я с величайшим омерзением где-то недавно видел. Наверное, они сохранили инстинкт предков и только подрастут - черт знает что наделают! [8, 52]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
У него мистический ужас перед змеями, но его всегда к ним тянет, и он долго не может оторваться от них, следя с какой-то мукой в глазах за их извилистыми движениями [35, 352].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
Укус змеи нечто совсем особое, мистически странное, незапамятно древнее.
Летом 23 года мы с Моисеенко ехали в автомобиле из Грасса в Тулон. Моисеенко в какой-то долине остановил машину, чтобы что-то исправить в ней, я перескочил с шоссе через канаву, лег головой к ней в траву, хотел отдохнуть, покурить, как вдруг услыхал, как что-то змеей мелькнуло возле меня и в то же мгновение я, от моего постоянного патологического ужаса к змеям, так дико взбросил ноги в воздух, что дугой перелетел через канаву назад и стал на ноги на шоссе - сделал то, что мог бы сделать лишь какой-нибудь знаменитый акробат или мой древний пращур, тигр, барс. - Мы не подозреваем, какие изумительные силы и способности еще таятся в нас с пещерных времен [55, 94].
Александр Васильевич Бахрах:
Ни к чему не обязывающее "пристрастие" к членам различных династий было для него своего рода маленьким и безобидным развлечением, непривычность которого его и привлекала, да и то не дольше, чем в течение одного какого-нибудь дня. Редко можно было встретить человека, у которого, как у Бунина, не было ни малейших наклонностей к собиранию каких-либо "сувениров". Вот и нашлось что-то, что ему "раритеты" заменяло [8, 134].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
С младенчества ‹…› любил небесные светила [35, 46].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
Ночью с 28 на 29 авг‹уста› 23 г. Проснулся в 4 часа, вышел на балкон - такое божественное великолепие сини неба и крупных звезд, Ориона, Сириуса, что перекрестился на них [55, 97].
Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:
Он любит цветы издали, говоря, что на столе они ему мешают и что вообще цветы хорошо держать в доме тогда, когда комнат много и есть целый штат прислуги. Последнее - один из образчиков его стремления всегда все преувеличивать, что вполне вытекает из его страстной, резкой натуры.
Впрочем, пахнущие цветы он любит и как-то раз даже сам попросил нарвать ему букет гелиотропа и поставить к нему в кабинет [28, 19–20].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма Карамзиной. 3 сентября 1938 г.:
Запах "табака" один из самых любимых моих, очень меня волнующий [31, 673].
Иван Алексеевич Бунин:
23. V.42. Опять думал нынче: прекраснее цветов и птиц в мире ничего нет. Еще - бабочек [55, 349].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Из дневника:
Ян сказал, что черные дрозды его любимая птица. - "Как это говорит о весне" [55, 113].
Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:
Его деревенская натура не терпит никаких ухищрений над природой. Так не любит он фонтанов, парков, Булонского леса [28, 105].
София Юльевна Прегель:
К книгам Иван Алексеевич относился равнодушно и отнюдь не был коллекционером. Такое занятие казалось ему скучным, неувлекательным [32, 353].
Александр Васильевич Бахрах: