С книгами Бунин нередко обращался как вандал, вырывал из них отдельные страницы, уничтожал неугодные ему иллюстрации… [8, 60]
Никита Алексеевич Струве:
Дашь Бунину книгу на прочтение - и он вернет ее, всю расчерченную красным карандашом, считая не без основания, что такою вольностью придает ей цену. Властным почерком он разукрасил лист литературной энциклопедии на букву Б. Портрет во всю страницу Демьяна Бедного снабдил следующим решительным комментарием: "Этот мерзавец, этот скот называется в Москве поэтом" [50, 250].
Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:
Давно замечаю в И. А. такую черту: он просит дать что-нибудь почитать. Я выбираю ему какую-нибудь талантливую книгу и советую прочесть. Он берет ее и кладет к себе на стол у постели. Постепенно там нарастает горка таких книг. Он их не читает, а покупает себе где-нибудь на лотке какие-нибудь марсельские анекдоты, религиозные анекдоты XIX века, какое-нибудь плохо написанное путешествие. Вчера, застав его за перечитыванием купленного так "Дневника горничной" Мирбо, спросила, почему он предпочитает такое чтение. Он сначала шутил, потом ответил:
- Видишь ли, мне не нужны мудрые или талантливые книги. Когда я беру… что попало и начинаю читать, я роюсь себе впотьмах, и что-то смутно нужное мне ищу, пытаюсь вообразить какую-то французскую жизнь по какой-то одной черте… а когда мне дается уже готовая талантливая книга, где автор сует мне свою манеру видеть - это мне мешает… [28, 258]
Иван Алексеевич Бунин. В записи И. В. Одоевцевой:
Терпеть не могу библиотечных книг. ‹…› Предпочитаю читать собственные [37, 246].
Александр Васильевич Бахрах:
Он уверял, что газета, кем-либо до него прочитанная, вместе со своей свежестью теряет для него всякий интерес [8, 175].
Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:
Раз в неделю ходим в синема. Фильмы, правда, одна неудачней другой, но мы с И. А. не можем отлучиться от тяги к синема и, побранив одну, идем на другую. ‹…› Вчера была картина с ковбоями и скачкой, что особенно любит И. А. [28, 54]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Бунин, несмотря на скудость средств, всегда путешествует в train bleu, в первом классе [37, 240].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Ян всегда в новом городе прежде всего искал самое высокое место… [35, 429]
Марк Алданов:
С холодными, ледяными странами у Ивана Алексеевича всегда связывалось впечатление о страшном, о самом страшном. Много он путешествовал - и никогда в такие страны не ездил [4].
Галина Николаевна Кузнецова. Из дневника:
- Как странно, что, путешествуя, вы выбирали все места дикие, окраины мира, - сказала я.
- Да. Вот дикие! Заметь, что меня влекли все некрополи, кладбища мира! Это надо заметить и распутать! [28, 265]
Ирина Владимировна Одоевцева:
- Меня всегда, как ни странно, тянуло к кладбищам, - заявляет он… ‹…› Сколько я их на своем веку перевидал. И даже писал о них. ‹…›
И, сделав паузу:
- А страсть к кладбищам - русская, национальная черта. ‹…› В праздничные дни провинциальный город… ‹…› великодержавный Санкт-Петербург - как будто все в нем одном. На праздниках на кладбище фабричные всей семьей отправлялись - пикником - с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Все начиналось чинно и степенно, ну, а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку [37, 272].
Александр Васильевич Бахрах:
Он часто называет себя "последний из могикан". А когда бывает в дурном настроении, повторяет: "Я - нищий старик". Впрочем, страх материальной катастрофы преследует его с раннего детства и, кажется, никогда не покидал с того времени, как разорился его отец [8, 105–106].
Наталия Владимировна Кодрянская (1901–1983), писательница, мемуаристка:
Самым ненавистным днем в году был для него день рождения и никогда он его не праздновал. "Еще один год прибавился", - говорил он и старался куда-нибудь уехать [32, 346].
София Юльевна Прегель:
Иван Алексеевич любил сниматься. На одних фотографиях он похож на римского патриция, на других - на немощного старика. И то и другое соответствовало действительности. Некоторыми снимками Иван Алексеевич гордился, как гордился он красотой своей первой жены… [32, 356]
Андрей Седых:
Бунин был до болезненного требователен к своей наружности, и портреты, печатавшиеся в газетах, постоянно его раздражали. В конце концов он выбрал один, старый, 1923 года, и этот, по его настоянию, мы помещали постоянно [43, 185].
Александр Васильевич Бахрах:
"Злых людей на свете много" - была одна из любимых его присказок, которую он вставлял в разговор кстати и некстати [8, 33].
Донжуан
Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко:
"Ухажор" И. А. был страстный. Любил нравиться, "соблазнять", "ловеласничал" [5, 141].
Александр Васильевич Бахрах:
Я никогда не замечал, чтобы он завидовал чужой славе (говорил, что некогда сам славой "объелся"), деньгам (были и они у него), физическим данным, но рассказы о чужих успехах у женщин неизменно его будоражили и как-то угнетали. Он хотел, чтобы его считали донжуаном, и иной раз любил пространно повествовать о своих былых похождениях. Впрочем, должен отметить, что в этой области полет его фантазии был довольно ограничен [8, 185].
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Как и все большие русские писатели, Бунин был целомудрен, о половых извращениях как-то даже как будто и не подозревал. Не было в нем ни сладострастного сюсюканья плохих писателей, ни незадумчивой веселости французских галантных авторов, ни полнокровной жизнерадостности Рабле, ни извращенности современников [57, 214].
Александр Васильевич Бахрах:
Когда он начинает ругаться или говорить слишком откровенно о вещах, о которых принято молчать (а это он очень любит), Вера Николаевна с болью в сердце замечает:
- Ян, около тебя точно бес какой-то стоит. Не греши.
- Ну положим, что же в том, что я говорю, греховного? Ведь я говорю о самой прекрасной вещи в мире. Только ради нее и стоит родиться. Не могу же я всегда рассуждать на богословские темы или писать рассказы о молодых священниках, как тебе теперь нравится. В любви, любовном акте есть что-то божественное, таинственное и жуткое, а мы не ценим. Надо дожить до моих лет, чтобы до конца ощутить всю несказанную мистическую прелесть любви. Описать это словами невозможно. Это непередаваемо. Главное ведь всегда ускользает. Сколько я ни пробовал - не получается или получается около, где-то рядом, но сути словами не поймать, на крючок не нацепить. Да это не я один - этого еще никто не выразил и не выразит [8, 110].
Ирина Владимировна Одоевцева:
- Я почти с самого детства, как только стал сознательно читать и понимать, очень много думал о героях и героинях романов. О героинях больше, чем о героях, и это меня удивляло. Женщины были мне как-то ближе, понятнее, их образы для меня полнее воплощались. Они как будто жили перед моими глазами, и я не только сочувствовал их горестям и радостям, но и соучаствовал в их жизни. Я влюблялся в героинь романов. Они снились мне. Даже днем иногда я чувствовал их присутствие. Сижу, бывало, за столом у себя и зубрю немецкие вокабулы ‹…› и вдруг чувствую, что кто-то стоит за моей спиной, наклоняется надо мной, кладет мне руку на плечо и легкая душистая прядь волос касается моей щеки. Я оглядывался - никого. Комната пуста, и дверь плотно закрыта - меня охватывает такая тоска. Такое одиночество. Хоть о стенку головой.
Он вздыхает и, помолчав, продолжает:
- Да, все эти женщины и девушки из романов, в которых я поочередно был фантастически влюблен, играли большую роль в моем тогдашнем диком одиночестве. Я жалел, что мне никогда не придется встретиться с ними. Как я жалел, да еще и сейчас жалею, что никогда не встречался с Анночкой.
- С Анночкой? - удивленно переспрашиваю я. - С какой Анночкой?
- С Анной Карениной, конечно. Для меня не существует более пленительного женского образа. Я никогда не мог и теперь еще не могу без волнения вспоминать о ней. И о моей влюбленности в нее.
- А Наташа Ростова? Для меня Наташа…
Но он не дает мне договорить.
- Ну уж нет, простите. Никакого сравнения между ними быть не может. В начале Наташа, конечно, прелестна и обаятельна. Но ведь вся эта прелесть, все это обаяние превращается в родильную машину. В конце Наташа просто отвратительна. Неряшливая, простоволосая, в капоте, с засранной пеленкой в руках. И вечно или беременная, или кормящая грудью очередного новорожденного. Мне беременность и все, что с нею связано, всегда внушали отвращение. Не понимаю, как можно восхищаться женщиной, которая "ступает непроворно, неся сосуд нерукотворный, в который небо снизошло" - как выразился Брюсов. Страсть Толстого к детопроизводству - ведь у него самого было семнадцать детей - я никак, несмотря на все мое преклонение перед ним, понять не могу. Во мне она вызывает только брезгливость. Как, впрочем, я уверен, в большинстве мужчин. А вот женщины, те действительно часто одержимы ею [37, 281–282].
Александр Васильевич Бахрах:
- Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой донжуанский список?
- Увы. Это уже дело далекого прошлого, но мысль отменная. Если найдется у меня свободное время, обязательно примусь за его составление. Только теперь уже многих имен не помню… Но ваш "бестактный" вопрос пробудил во мне целый рой воспоминаний… Какое золотое время - молодость! Сколько бывает тогда побед, сколько встречается на пути прекрасных и пленительных женщин. Жизнь быстро уходит, и мы вовремя не умеем ничего ценить как следует. Начинаем ценить, когда все уже позади, когда уже поздно. ‹…›
Нет, мне легче было бы составить не донжуанский список, а список утерянных возможностей. Он, вероятно, был бы много длиннее! [8, 90–91]
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Репутацию свою Дон Жуана Бунин всячески поддерживал, и нет сомнения, что женщин он любил со всей страстностью своей натуры (но Дон Жуан женщин-то не любил). Мне почему-то в донжуанство его не верилось, и легкое его "притрепыванье", типично русское, принималось мною за некую игру, дань вежливости. Все это было скромно, несколько провинциально и даже юношески - так молодость пробует свои силы, а старость хочет показать, что в ней задержалась юность. Думаю, что всерьез принимали ухаживания Ивана Алексеевича только милые, доверчивые и не очень искушенные вниманием знаменитости (иностранных увлечений у него как будто не было) [57, 207].
Александр Васильевич Бахрах:
На Монпарнасе он старался ‹…› ухаживать за молодыми (и средних лет!) поэтессами, которые каждое его слово готовы были принять за чистую монету и уже мысленно скакать с ним в Венецию, в силу давней традиции безответственно упоминаемую им для того, чтобы возбудить к себе больше интереса. Благо Венеция в те годы из-за трудности путешествий и всяких виз была "за семью морями", а зато совсем поблизости была русская забегаловка, и туда за полночь он любил повести очередную Джульетту и опрокинуть в ее компании рюмку-другую водки с горячим пирожком [8, 22].
Василий Семенович Яновский:
Бунин интересовался сексуальной жизнью Монпарнаса; в этом смысле он был вполне западным человеком - без содроганий, проповедей и раскаяния. Впрочем, свободу женщин он считал уместным ограничить, что сердило почему-то поэта Ставрова [59, 314].
Александр Васильевич Бахрах:
Во время одной из наших вечерних прогулок Бунин, усевшись на свой "любимый" пень, стал повествовать о своих былых любовных победах, признаваясь, что в юношеские годы в отцовской усадьбе, несмотря на разорение, он все еще почитался "барчуком" и это открывало ему многие двери, но тогда по неопытности он инициативу проявлять не умел. А потом, когда его известность начала расти и, по его словам, женщины льнули к нему, он неизменно проявлял робость и страшился осложнений. Кстати, он утверждал, что в женщине его необычайно привлекают дефекты речи - картавость, неправильное произношение какой-нибудь буквы делают для него женщину неотразимой!
А однажды после долгого разговора о том о сем он довольно неожиданно, как бы ставя на них ударение, процитировал слова Байрона, сказавшего, что "часто бывает легче умереть за женщину, чем жить с ней". Было вполне очевидно, что эту фразу он где-то случайно прочитал, однако почему-то эти по-байроновски парадоксальные слова его, не терпевшего парадоксов, взволновали, и в его интонациях можно было ощутить подлинно трагический оттенок [8, 74].
Любимые блюда и напитки
Владимир Алексеевич Смоленский:
Любил он все "первоклассное". Помню, как-то сказал он мне: "Пьете вы здесь всякую дрянь! Угощу вас хорошей шведской водкой". И повез меня в какой-то шведский бар, в котором его знали, так как бармен называл его Mr. Bounine. Водка была действительно хороша [45, 257].
Нина Николаевна Берберова:
Однажды в гастрономическом магазине он при мне выбирал балык. Было чудесно видеть, как загорелись его глаза, и одновременно было чуть стыдно приказчика и публики [10, 295].
Антонин Петрович Ладинский:
Мы уселись с Буниным за свободный столик и заказали по рюмке "мара". Есть такая французская крестьянская водка. Помню, Бунин понюхал рюмку и сказал:
- Хороший мар, новыми сапогами пахнет!
Это было вполне бунинское определение. Действительно, как и сливовица, мар припахивает немного кожей [31, 689].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Напитки каждой страны Яна очень интересуют. Он говорит, что через вина он познает душу страны [35, 347].
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
Бунин пьет коньяк - у него и фляжка всегда с собой, с крышкой-стаканчиком [32, 307].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
27 окт./9 ноября 1921. Сколько я мог пить почти безнаказанно по вечерам ‹…› как вино переполняло, раскрывало душу, как говорилось, как все восхищало - и дружба, и осень, и обстановка чудесного дома! [55, 56]
Татьяна Дмитриевна Муравьева-Логинова:
Развели огонь из шишек среди камней. В прованском масле кипел тонко нарезанный картофель - любимые "фрит" Ивана Алексеевича [32, 308].
Ирина Владимировна Одоевцева:
С ветчиной у Бунина сложные отношения и счеты. Еще до войны доктор однажды предписал ему есть ветчину за утренним завтраком. Прислугу Бунины никогда не держали, и Вера Николаевна, чтобы не ходить с раннего утра за ветчиной, решила покупать ее с вечера. Но Бунин просыпался ночью, шел на кухню и съедал ветчину. Так продолжалось с неделю, Вера Николаевна стала прятать ветчину в самые неожиданные места - то в кастрюле, то в книжном шкафу. Но Бунин постоянно находил ее и съедал. Как-то ей все же удалось спрятать ее так, что он не мог ее найти. Но толку из этого не получилось. Бунин разбудил Веру Николаевну среди ночи: "Вера, где ветчина? Черт знает что такое! Полтора часа ищу", - и Вера Николаевна, вскочив с постели, достала ветчину из укромного места за рамой картины и безропотно отдала ее Бунину.
А со следующего же утра стала вставать на полчаса раньше, чтобы успеть купить ветчину к пробуждению Бунина [37, 277–278].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма Т. М. Алдановой, 1 апреля 1946 г.:
Забыл написать Вам о Ное еще и то, что особенно завидую тому, как великолепно он был обеспечен, помимо всего прочего, пропитанием: подумайте - 7 пар чистых и 7 нечистых, среди которых были, конечно, и свиньи, одно из самых любимых моих кушаний (в виде колбас, сосисок, жареной буженины) [58, 134].
Путешественник
Борис Константинович Зайцев:
Странная вещь: этому без конца русскому человеку ‹…› орловско-елецкому дворянину, гордившемуся древностью своего рода, чрезвычайно созвучны и благодетельны оказались экзотические страны, океаны ("Воды многие") [22, 445].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма издателю Боссару. 21 июля 1921 г.:
Я много жил в деревне, много путешествовал и по России и за границей: в Италии, в Сицилии, в Турции, на Балканах, в Греции, в Сирии, в Палестине, в Египте, в Алжирии, в Тунизии, в тропиках. Я стремился "обозреть лицо мира и оставить в нем чекан души своей", как сказал Саади ‹…›.
Николай Алексеевич Пушешников. Из дневника:
В купе жарко, обдает паром. Темнеет. Начинаем размещать вещи и устраиваться на ночь. Иван Алексеевич взваливает чемодан наверх, бранится, что он не входит, но потом, добившись все-таки того, что ему хотелось, и расставив вещи, как ему казалось нужным, садится в изнеможении на диван и закуривает папиросу. Затем надевает черную кожаную куртку с кожаной красной подкладкой, натягивает на лоб черную шелковую шапочку и, достав из чемодана складной серебряный подсвечник, зажигает свечу на столике у окна и начинает просматривать свои сафьяновые тетради со стихами. За окном виден каляный лес, мокрый и облезлый под дождем, и он задергивает гардину. Но смутно-золотая стрелка тянется, темнит тенями стол, колеблется и водит свет, во время остановок слышно, как барабанит дождь по крыше и стеклу, и он оставляет тетради и складывает их в чемодан. Делать нечего - и мы в сотый раз начинаем обсуждать предстоящее путешествие.
Иван Алексеевич говорит, что он никогда не чувствует себя так хорошо, как в те минуты, когда ему предстоит большая дорога [7, 239].
Ирина Владимировна Одоевцева: