После сложных переговоров в венском аэропорту мы почти договорились, и мне оставалось только спросить согласия моих "спонсоров". Как Стенли провел эти несколько часов в Вене, он описал в своей книге "За кулисами": "Лауда отправился за согласием и обещанием денег. Я же поехал в Вену, послушал рождественские гимны в исполнении хора венских мальчиков в соборе святого Стефана, прошелся по Кертнерштрассе, не отказал себе в удовольствии выпить кофе в "Захере" - любимое времяпровождение в Вене и отведал Kastanienreis mit Schlag - вареные и просеянные каштаны со взбитыми сливками. По возвращении в аэропорт Лауда подписал контракт, согласившись на все условия".
Таким образом, я стал богаче еще на два миллиона шиллингов долга - в общей сложности четыре миллиона зимой 1972/73 годов.
На вопрос, не было ли безумием вообще садиться в гоночную машину под таким давлением, с сегодняшней точки зрения я, без сомнения, отвечу: да, это было просто сумасшествием накладывать все это одно на другое и подпадать под все большую зависимость. Однако на собственно езду оно никакого значения не оказывало. Когда садишься в машину, ты не думаешь о деньгах. В то время меня так же мало заботили мои долги, как и пару лет спустя те фантастические суммы, которые я зарабатывал. Деньги, неважно, дебет или кредит, не меняли мой стиль вождения.
Для всех трех BRM сезон 1973 прошел так себе, одно четвертое место Бельтуа стало лучшим результатом в пятнадцати гонках. Мне хотя бы удалось один раз стать пятым - это было в Цольдере, первые два очка в моей жизни. Машины BRM уже полным ходом шли к техническому закату, после того они тоже больше не выиграли ни одной гонки и вскоре совсем исчезли.
У нас постоянно были проблемы с техникой и разного рода недоработки, иногда из-за небрежности, иногда из-за недостаточной конструкторской работы. Команда во всех отношениях мыслила категориями 60-х годов, а Луис Стенли превратился в карикатуру на богатого мецената. Было две возможности с ним поговорить: либо он звонил посреди ночи ко мне домой (по его словам, днем труднее дозвониться), либо он приглашал на чай в "Дорчестер". Там я смог произвести неплохое впечатление, особенно благодаря тому, что в процессе моего чудесного воспитания меня обучили классическому венскому целованию руки, что я с успехом продемонстрировал на его супруге. Я же хотел что-то сделать, проявить у Стенли интерес к технике. Как-то в очередной раз я попросил об аудиенции в "Дорчестере" и в очередной раз объяснил ему, что у нашего представительного двенадцатицилиндрового монстра слишком мало мощности. Он спокойно все выслушал, отвечая как всегда очень тихо и возвышенно, выпивая при этом удивительное количество чая. Когда же он выпил столько, что возникла необходимость пойти в туалет, то он сказал, что решит эту техническую проблему на месте. Через десять минут он вернулся и сказал:
"Только что мне позвонили с испытательного стенда, мы нашли еще двадцать лошадиных сил в системе выхлопа".
Подвергнуть сомнению его слова было невозможно, с таким же успехом я мог бы дать пинка его жене. Разговор был окончен, хотя лично я был уверен, что он просто сходил в туалет. Действительно, и на следующей гонке мы не нашли дополнительных 20 л.с., ни в системе выхлопа, ни где-нибудь еще.
В мое время удовольствие руководить знаменитой частной гоночной командой уже полностью зависело от слабого денежного ручейка из семьи Оуэнов. Иначе я не могу себе объяснить нашу слабую техническую базу. Постоянно ломались бензонасосы, и механики говорили, что эти штуки со времен второй мировой войны. Когда я их спросил, те же ли это самые, которыми пользовались еще Педро Родригез и Йо Зифферт, то они ответили, что это вполне возможно.
Поэтому было бессмысленно пытаться добиться от Луиса Стенли настоящей работы. У него не было представления о технической стороне этого спорта, ему нравилась только роль руководителя и все связанные с гонками общественные мероприятия. Он был последний в своем роде и, без сомнения, не тем человеком, чтобы вести к новым временам команду, в которой ездили Фанхио, Хотторн, Бера, Брукс, Тринтиньян и Стирлинг Мосс. К новым временам и в техническом и в деловом плане.
С моих гонораров из кузовных гонок в успешной команде BMW-Alpina я кое-как накопил на первый взнос в BRM. В мае я должен был заплатить второй, но был на мели. Однако до того как вокруг меня сомкнулась бы денежно-временная петля, подошел Гран-при Монако. На тренировке я был самым быстрым из гонщиков BRM (шестым) и 25 кругов шел на третьем месте - позади Джеки Стюарта и Эмерсона Фиттипальди. Потом сломалась коробка передач, но все же это была моя гонка.
Вечером Стенли предложил мне заморозить оставшиеся выплаты и сделать меня оплачиваемым гонщиком, если я привяжу себя к BRM еще на два года. У меня не было выбора, и я согласился.
В тот день, сидя перед телевизором, на меня обратил внимание Энцо Феррари. Полную уверенность в том, что хочет меня заполучить, он обрел, когда на дождливой тренировке в Зандвоорте я был самым быстрым человеком в пелетоне.
Зандвоорт 1973 - это была та трагическая гонка, когда по телевизору показали, как медленно сгорел Роджер Уильямсон. Вокруг этой аварии было множество недоразумений, и мне хотелось бы еще раз об этом поговорить.
Лично меня обвиняли в бессердечии в связи с этой аварией, как будто бы мне было все равно, что там кто-то сгорел. Но это был не лишь бы кто-то, а один из самых лучших. Мне он нравился, и я был близко знаком с его спонсором, Томом Уайткрофтом, который был душевным и толковым человеком. Мы все знали друг друга со времен Формулы 3, и наши отношения были близкими, совсем не как обычно в Формуле 1.
На одно и то же событие можно посмотреть с трех точек зрения. Во-первых, только факты:
Восьмой круг, March Уильямсона вылетел влево на быстром, но несложном участке трассы. По следам на бетоне позже установили, что дело было в поломке подвески, хотя возможен и дефект шины. Судя по тому, как развивались события, ошибку гонщика можно практически исключить. Машина врезалась в отбойник, ее отшвырнуло на другую сторону трассы, при этом она многократно перевернулась и повисла на противоположном отбойнике вверх колесами.
Вторая точка зрения: Дэвид Перли, лучший друг Уильямсона, на момент аварии был непосредственно за ним и все видел. Он немедленно затормозил, съехал с трассы, побежал к горящей уже машине своего друга. Пламя тогда еще не было опасным. Перли попытался перевернуть машину, но у него не хватило сил. Маршалы и пожарные предпочли остаться в стороне и не помогать. По телевизору можно было увидеть, как Перли подталкивал этих людей к машине, но потом все же вынужден был все делать в одиночку - безуспешно.
Зрителей, которые хотели помочь и перелезли через забор, отогнали полицейские. Руководство гонки, хотя и увидело сигналы, подаваемые другими гонщиками на стартовой прямой, не знало, что делать. Не было ни телефонной связи, ни остановки гонки, ничего, только одинокая борьба Дэвида Перли в прямом эфире по телевизору.
Теперь точка зрения гонщиков: без сомнения, огромная авария, дым и пламя, но тот пилот явно в порядке и теперь пытается потушить свою машину. То обстоятельство, что Перли сражался за жизнь Уильямсона, было для меня невозможно разглядеть, так как вторая машина была припаркована вне поля зрения или, возможно, скрывалась за клубами дыма, сейчас я уже точно не помню.
Когда потом мы узнали, что случилось, то были поражены до глубины души. Залитое слезами лицо Тома Уайткрафта я не забуду до конца своих дней. Особенно жестоким стало расхождение в восприятии события между гонщиками и телезрителями. Миллионы людей в своих домах увидели шоу о бесчеловечном спорте, в котором все коллеги - кроме Перли - не только не сделали ничего, чтобы спасти одного из них, а напротив, тупо продолжали наматывать круги, три или четыре раза проехав мимо места аварии и не остановившись. Можно считать нас холодными, эгоистичными и расчетливыми, но нет ни одного гонщика, который не попытался бы спасти другого из горящей машины. В случае Роджера Уильямсона все совпало: отвратительная работа маршалов, трусость и нерешительность, некомпетентное руководство гонкой и двусмысленная обстановка, не позволившая другим пилотам понять, что произошло на самом деле.
Лично меня особо обвиняли в одном неудачном комментарии после гонки. И теперь, когда уже прошло столько времени, я могу только повторить, что в тот момент был, как никогда, далек от какой-либо бесчувственности или цинизма. Когда нам всем было ужасно плохо, на нас навалились репортеры и в таких обстоятельствах может легко случиться, что вы сократите какую-то фразу, чтобы отделаться побыстрее от назойливых вопросов. И сегодня я считаю гонку в Зандвоорте 1973 года одним из самых удручающих дней в моей карьере.
В том июле 1973 года Энцо Феррари окончательно стало ясно, что он хотел меня заполучить. И он прислал послов.
Ferrari и BRM - вот это разница! Журналист Хельмут Цвикль сказал, что это как NASA и клуб любителей воздушных змеев.
Конечно же, я хотел в Ferrari и уйти из BRM, которым, однако, целиком и полностью принадлежал еще на два года. У меня было три внутренних предлога для того, чтобы нарушить контракт той осенью:
Луис Стенли задерживал выплату положенного мне гонорара. Было известно, что любые платежи в BRM проходили с большим скрипом.
Во-вторых, из любого договора можно себя выкупить, если заплатишь. А Феррари был готов предоставить деньги на уплату неустойки.
В третьих, вся команда BRM настолько пала духом и не имела ни малейшего представления, что делать дальше с технической точки зрения, что стало ясно, что закат не за горами.
Конечно же, Стенли на меня обиделся и это не удивительно. Его команда вскоре исчезла вместе со всеми воспоминаниями о героических 60-х. Сам же он еще периодически появлялся на людях, и после моей аварии на Нюрбургринге в 1976 году предложил прислать лучшего английского хирурга. Позже в Лондоне я имел возможность лично поблагодарить его за это. Так что и сегодня он остается у меня в памяти настоящим джентльменом. В этом он был лучше, чем в шефстве над командой.
Глава 3
Феррари
Джон Сертиз стал чемпионом мира на Ferrari в 1964 году. После этого Ferrari выигрывала в среднем одну гонку за сезон, и в 1973 году команда была совершенно в загоне. Жаки Икс и Артуро Мерцарио безнадежно отставали. А после того, как Икс в Сильверстоуне, вскоре после середины сезона, квалифицировался 19-м, гонки посещались только от случая к случаю.
Ответственным за катастрофу техники стал Коломбо, и в середине сезона из "Сибири" был обратно призван гениальный Мауро Форгьери. Почему Форгьери был в опале, я не знаю, во всяком случае, он получил новый шанс. Коломбо разрабатывал машину Икса, а Форгьери занимался автомобилем Мерцарио. Внешне, как обычно, во всем обвинялись пилоты.
Еще осенью 1973 годя меня привезли в Италию и представили Энцо Феррари. Я проехал пару кругов по тестовой трассе Фиорано, после чего должен был высказать свое мнение "старику". Тогда я еще не говорил по-итальянски, и сын Феррари, Пьеро Ларди, был переводчиком. Пьеро был внебрачным ребенком, и поэтому не мог зваться Феррари. Старик свято хранил память о своем "легитимном" сыне Дино, который умер в 1956 году в возрасте 24-х лет от лейкемии. Только в восьмидесятые годы Пьеро был признан "полноценным" сыном и смог сменить имя на Феррари. Показательным для точки зрения Энцо Феррари было предложение, которое он сам привел в своей книге: "Любовь между мужчиной и женщиной слишком перегружена сексуальными желаниями, а единственная великая и глубокая любовь, которая возможна в мире, это - любовь отца к своему сыну".
Вернемся к осени 1973 года. "Что ты думаешь о машине", - спросил Феррари, который со всеми своими гонщиками был "на ты". "Дрянь", - сказал я. Но Ларди сразу меня прервал: "Такого говорить нельзя".
"Как это нельзя?" Автомобиль обладал до смешного недостаточной поворачиваемостью, не позволял зайти ни в один поворот, на нем просто невозможно было ехать. "Нет", - ответил Пьеро, - "этого нельзя переводить".
Так что я сказал, что автомобиль плохо держит дорогу, обладает излишней недостаточной поворачиваемостью, нужно переделать переднюю часть.
Феррари - Форгьери: "Сколько тебе нужно, чтобы внести изменения, необходимые в представлении Лауды?"
"Одну неделю".
Феррари - Лауде: "Если через неделю ты не будешь быстрее на секунду, вылетишь из команды".
К этому моменту Форгьери уже очень далеко продвинулся в своей работе над новой передней подвеской с низким центром крена, я знал об этом и поэтому не был слишком шокирован. Но я понимал, на какую мозоль наступил: не автомобили Ferrari проиграли сезон, а лишь гонщики Икс и Мерцарио, машины, в любом случае, были великолепны. Сказать Энцо Феррари, что его машины плохи - этого в системе предусмотрено не было.
В ту неделю я сидел у Форгьери круглосуточно "за спиной", и, действительно, новая передняя ось была настолько лучше, что я легко спас свою шкуру - в первый, но далеко не в последний раз в Ferrari.
Один из сотрудников сказал об Энцо Феррари: "Он - жизнь, он - знамя, он - фабрика". В 70-е годы это было совершенно справедливо, даже в 80-е. Это выражает пафос, всегда бывший не только частью легенды Ferrari, но и ее реальностью.
Когда я в 1973 году познакомился с Феррари, ему было 75 лет, и он не выглядел моложе. Он мог держаться с большим достоинством, а в узком кругу был менее впечатляющ. У него была пара странных привычек, он чесался в самых невероятных местах и отплевывался по нескольку минут, с полной самоотверженностью, в свой гигантский платок, который в полностью развернутом виде был размером со знамя. Умственно он был еще вполне в себе, его формулировки были шутливыми и умными. Несмотря на все собачье почитание, в центре которого находился, он обладал тонкой самоиронией. Один журналист спросил, как он, Энцо Феррари, видит себя со стороны.
"Если я утром смотрю в зеркало, то сам себя не понимаю". Благосклонно он предложил и другую интерпретацию - что не все вещи в жизни можно постичь. Это, конечно, замечательно.
Даже неэтичный, но довольно актуальный в Италии вопрос, что случится с фирмой после его смерти, привел к величественному ответу: "Я не беспокоюсь о том, что будет после меня".
Несмотря на это, он был вполне готов броситься в огонь и декламировать речи, достойные д'Аннунцио. Когда необходимо было мотивировать коллектив, в так называемых годовых выступлениях, речь шла о клятве на верность и о силе труда, с которыми придет победа.
Частью легенды был также его отказ посещать гонки, и вообще покидать местность Модена/Маранелло, за редчайшими исключениями. Поскольку он еще и принимал не так много гостей, то находился в собственном изолированном мире, в котором был полностью зависим от информации своих лакеев и газетных сообщений. Действительно объективно, хладнокровно рассказывать о Феррари в Италии просто не принято. Из индивидуальных эмоций и целей различных лобби, возникали тирады из типографской краски, которые уже стоили головы многим зависимым от Ferrari людям. Энцо Феррари никогда не был в состоянии фильтровать эти сообщения по содержанию в них истины и по их намерениям. Поэтому его гонщики, начальники служб команды и механики долговременно находились под давлением прессы - с тем конечным эффектом, что почти ни один трудовой договор не оканчивался в нормальных, спокойных обстоятельствах. Все время были "казино", от Фанхио до Альборето.
Если бы те эмоции, с которыми у Феррари приводились в движение спорт и бизнес, были обращены в нужном направлении, то возникли бы замечательные возможности. Прежде всего, связанные с техническим оснащением и тестовой трассой Фиорано. Она находится на расстоянии всего лишь нескольких сотен метров от производственных площадей в Маранелло и всегда в распоряжении. Ни у одной команды Формулы 1 нет подобного комплекса.
Если Клей Регаццони и я проводили тесты, Коммендаторе почти всегда появлялся в Фиорано. Там он часто сидел весь день, обычно читая газету. Он был невероятным любителем читать газеты. Казалось, что шум его гоночных машин являлся фоном, который был ему полезен. Часто он оставался и после обеда и ел в маленьком ресторане, который там оборудовали по его распоряжению. Он всегда был в курсе, что испытывалось на тестах - передняя подвеска или выхлоп. Что бы ни было, он всегда требовал постоянной информации. В общем, смысла в этом не было, поскольку он не предлагал технических решений. Несмотря на это, каждое принятие решения проходило иерархический путь наверх к боссу и оттуда вниз - к механикам, менеджерам или гонщикам. При этом было очень важно непосредственно общаться с Феррари и противостоять влиянию его лакеев и информаторов. В конце концов, он же имел только "отполированную" информацию извне, зависящую от личности передававшего. Техника - держать старика всегда счастливым - часто была важнее, чем собственно техника. Он не был хорошим добродушным дядюшкой, он был господином, и его гнева боялись.
В каждый день тестов я искал контакта с шефом, и если его не было в Фиорано, то я ехал на фабрику и шел прямиком, без доклада, в его комнату. Вежливый стук, "Войдите", и вот я оказывался в этом знаменитом гроте, со строгими темно-синими стенами и изображением умершего сына напротив письменного стола. Этот прямой доступ, на который больше никто не осмеливался, но который старик охотно принимал, облегчал мою жизнь в Ferrari и, несомненно, продвинул нас вперед в техническом отношении. Я смог приобрести влияние на Форгьери и поддерживать мотивацию к долгосрочным дальнейшим разработкам.
Лука Монтеземоло, совсем молодой гоночный директор, хоть и был явным протеже клана Аньелли, тем не менее, хорош для этой работы. Его происхождение давало ему устойчивое положение в среде внутренних интриг, так что он действительно мог сосредоточиться на прагматичной работе. А это для гоночного директора Ferrari - уже прекрасный результат. Я сразу и не припомню никого ни до него, ни после, кому бы это удавалось.