"…Благополучие государств покоится на незыблемом фундаменте порядка, справедливости и мудрости. Всякий несправедливый закон, всякое жестокое учреждение, которое нарушает естественное право, очевидно, не соответствует своей цели, которая состоит в обеспечении прав человека, счастия и спокойствия граждан…"
Так проходили годы. Деля свое время между судом, академией и литературным поприщем, Робеспьер имел лишь очень небольшие досуги. Его обычный распорядок дня был строго лимитирован и почти никогда не нарушался.
Вставал он рано, не позднее шести-семи часов утра, и сразу же садился к письменному столу, за просмотр почты и предварительный разбор материалов очередного дела. В восемь часов приходил парикмахер, чтобы причесать его (в отношении своей внешности Максимилиан неизменно оставался верен себе). После скромного завтрака, снова проработав в тиши кабинета до десяти часов, Максимилиан одевался и уходил в суд. Обедал Робеспьер дома, был очень неприхотлив в выборе блюд и почти не употреблял вина. Выпив неизменную послеобеденную чашку кофе и уделив час-другой прогулке, он вновь запирался в кабинете до семи или восьми часов, а затем остаток вечера проводил среди близких и Друзей.
Максимилиан не любил суетных развлечений провинциальных салонов, был совершенно равнодушен к картам и светской болтовне. Вместо того чтобы участвовать в общем банальном разговоре, он предпочитал забиться куда-нибудь в угол комнаты и углубиться в свои мысли. Погруженный в себя, он был рассеян по отношению к внешнему миру и часто не замечал поклонов и приветствий, чем нажил себе немало врагов.
Но в кругу друзей, среди людей близких и интересных, он совершенно преображался. Этот, по мнению многих, плохо знавших его, мрачный педант и резонер превращался в веселого и остроумного собеседника, а смех его был так искренен и заразителен, что, казалось, мог бы развеселить самого угрюмого меланхолика.
Строгая Шарлотта была обеспокоена: ее старшим братом явно начинало интересоваться дамское общество Арраса. В этом не было ничего удивительного. Юноша, преданный своему делу, недурной собой, всегда так тщательно следящий за своей внешностью, неизменно любезный и вместе с тем задумчивый, грустный, как будто погруженный в какую-то тайну… Разве это не романтично? Разве не мог он стать предметом многих вздохов и надежд? Но Шарлотта волновалась напрасно. Юный последователь Руссо оставался неуязвим для стрел Купидона. Его спартанская душа не знала легкомысленных увлечений и тем более поступков.
Впрочем, Максимилиан вовсе не был бессердечным анахоретом, сторонившимся женщин. Он вовсе не боялся и не избегал их. На знаки внимания он отвечал изысканно-любезными письмами, к которым прилагал отпечатанные экземпляры своих… адвокатских речей (!!!). Пусть вздыхательницы по крайней мере познакомятся с предметом более серьезным, чем легкий флирт!.. Эти послания он щедро прикрывал изысканно-любезными фразами, обличавшими в нем человека тонкого чутья, умеющего со светским изяществом говорить женщинам приятные вещи.
"Есть ли более благородная цель, которой могут служить блеск вашего круга и достоинства вашего сердца, если вы можете столь легкими средствами поощрять рвение того, кто посвятил себя облегчению участи несчастных и невинных…"
Поистине перл витиеватости, достойный галантного XVIII века, века мадригала!
Но сердце его оставалось свободным.
Лишь в 1786 году на жизненном пути Робеспьера появилась девушка, чуть ли не ставшая похитительницей его покоя. Это была мадемуазель Дезорти, милая и скромная уроженка Арраса, отец которой, нотариус по профессии, был женат вторым браком на одной из теток Максимилиана. Молодые люди, знакомые давно, часто встречались и незаметно стали дружны. Кому-то из родственников пришла идея их поженить. Максимилиану шел уже двадцать девятый год, он имел прочное положение и успешно продвигался вперед. Чего же ждать? Не пора ли обзавестись семьей, заняться своим домом и воспитанием детей, то есть зажить так, как живут все порядочные люди его круга? И найдет ли он более подходящую партию, столь удачную во всех отношениях? Шарлотта, вначале колебавшаяся, затем поняла справедливость этих доводов и взяла шефство над юной Дезорти. Максимилиан посмеивался и пожимал плечами. Однако он не имел серьезных возражений против планов родни. Брак казался делом решенным. Его расстроили внешние обстоятельства. Не тихую жизнь провинциального отца семейства готовила судьба молодому аррасскому адвокату!..
Вести из Парижа доходили до провинции не регулярно. Максимилиан с интересом следил за ними. Он видел, что в стране назревают серьезные события. Учитель, по-видимому, был прав.
Не сводя концы с концами, правительство явно начинало метаться. Не помогали никакие ухищрения, острый финансовый кризис поразил абсолютную монархию.
На уплату одних процентов по государственным долгам уходила десятая часть чистого дохода со всей земли во Франции. Один из преемников Тюрго, женевский банкир Неккер, стараясь образумить двор и монарха во имя собственного их спасения, впервые обнародовал отчет о состоянии финансов. Отчет был сфальсифицирован; действительное отчаянное состояние казны умышленно скрыли от народа. И тем не менее даже в таком виде отчет произвел потрясающее впечатление, ибо, впервые приоткрыв чуть-чуть завесу, намекнул обществу на характер и масштабы хищений знати. После этого, разумеется, Неккер тотчас же получил отставку.
Предреволюционный кризис расширялся. Он охватывал страну, протягивая свои щупальца во все сферы общественной жизни. Франция вступала в период революционной ситуации…
Мирному течению жизни Максимилиана Робеспьера было суждено оборваться на грани 1788–1789 годов. Кончалась пора академических сочинений, литературных премий, галантных писем и дружеских бесед. Его страна была накануне страшных потрясений - потрясений, которые должны были поломать и коренным образом изменить судьбу скромного аррасского адвоката, так же как и миллионы других человеческих судеб. Интуитивно он предчувствовал неизбежность этих потрясений и радостно устремлялся им навстречу.
Глава 3
Накануне
Это произошло в Париже примерно за год до начала революции.
Один академик давал торжественный обед для избранных аристократов и почетных деятелей официальной науки. Общество собралось блестящее. В огромном зале вокруг нескольких столов уютно расположились вельможи, согласные моды ради пококетничать с философией, и философы, многие из которых с легкостью отказались бы от своих убеждений, дабы стать вельможами. Обед удался на славу. Гости вскоре немного захмелели и достигли того блаженного состояния, когда все кажется легким и простым, соседи - милыми и добродушными, женщины - очаровательными, а будущее - безоблачным. Непринужденно лилась общая беседа, подобно игристому вину обдавая участников трапезы брызгами веселья и остроумия. В центре внимания, естественно, были вопросы современности. Изящно говорили об успехах человеческого ума, о близком царстве освобожденного разума, провозглашали тосты за слияние богатства и науки, интеллекта и власти.
Лишь один человек упорно молчал среди оживленного разговора, как бы полностью выключив себя из общего настроения. Его потухшие глаза были полузакрыты, губы плотно сжаты, старое морщинистое лицо перекосила гримаса затаенной скорби. Это был писатель-мистик, семидесятилетний Жак Казот, случайно попавший на званый обед.
Сначала никто не обращал на него внимания, но затем, когда упорство его молчания стало слишком уж подчеркнуто-нарочитым и неприятным, кто-то счел должным осведомиться о причине странного поведения угрюмого старика. Казот вздрогнул, провел дрожащей рукой по лицу, как бы смахивая пелену грусти, и, помолчав несколько секунд, заговорил тихим, усталым голосом. Он сказал, что никак не может разделять общего благодушия, ибо возможно ли предаваться шуткам и каламбурам на краю пропасти? Он смотрит в недалекое будущее и видит страшные потрясения, огненный смерч, который сожжет, испепелит все то, что ныне блистает в ореоле славы и богатства. Он видит опустевшие дворцы и горящие усадьбы, перед ним вереницей проносятся искаженные болью лица, знакомые лица…
Казот вдруг широко раскрыл глаза и впился сухими пальцами в поручни кресла.
- Да, они очень хорошо знакомы, эти лица, ибо многие из них принадлежат находящимся здесь, в зале…
Подвыпившие сибариты переглянулись, ожидая забавного разговора. Сидевший рядом с Казотом известный философ маркиз Кондорсе поставил на стол недопитый бокал, обнял старика за плечи и, улыбаясь, спросил, кого же, собственно, имеет в виду новоявленный пророк? Казот пристально посмотрел на философа.
- Вас, милый маркиз, вас в первую очередь… Я вижу, что вы отравитесь, дабы избегнуть смерти от руки палача.
Кондорсе, продолжая улыбаться, подмигнул окружившим их гостям. Раздался дружный хохот.
А бледные узкие губы старого мистика продолжали шевелиться. Он предсказал астроному Байи, юристу Малербу и ряду других присутствующих смерть на эшафоте. По мере того как он говорил, любопытство разгоралось; смолкли разговоры за соседними столами, и все лица обратились в сторону группы у кресла Казота. Несколько знатных дам, встав со своих мест, чтобы лучше видеть и слышать, устремились туда же.
- Но господин прорицатель, надеюсь, пощадит хотя бы наш слабый пол, не правда ли? - смеясь, воскликнула герцогиня Граммон.
- Ваш пол?.. Вы, сударыня, и много других дам вместе с вами, будете отвезены в телеге на площадь казни, со связанными руками.
Казот поднялся. Его глаза в упор смотрели на герцогиню; его убеленная сединами голова, его физиономия патриарха придавали словам печальную важность. Гостям становилось несколько не по себе.
- Вы увидите, - заметила герцогиня с явно принужденной веселостью, - он не позволит мне даже исповедаться перед казнью.
- Нет, сударыня. Последний осужденный, которому сделают это снисхождение, будет… - Казот запнулся на мгновенье, - это будет… король Франции.
Охваченные неопределенным волнением, все гости встали из-за стола. Как-то вдруг сразу улетучилось легкое опьянение, исчезла веселость. Тщетны были попытки хозяина дома как-либо замять досадный инцидент; вечер был испорчен. И в то время, как угрюмый старик, отвесив церемонные поклоны дамам и кавалерам, спокойно вышел из зала, над обществом, еще несколько минут назад таким веселым и беззаботным, нависла роковая тяжесть молчания…
…Точно ли так произошло все в этот вечер 1788 года, как здесь рассказано? Поручиться за достоверность в деталях нельзя, ибо описан был этот случай одним из его очевидцев после Великой революции, когда Байи, Малерб и герцогиня Граммон давно уже погибли под ножом гильотины, когда все знали, что маркиз Кондорсе отравился, спасаясь от карающего меча революционного закона, когда, наконец, не менее хорошо было известно, что Людовик XVI последним пользовался перед казнью услугами священника, не присягнувшего конституции. Разумеется, нет ничего удивительного, если свидетель "пророчества Казота" и вложил в уста этого мистика, также погибшего в бурные дни революции, некоторые чересчур уж точно сбывшиеся в дальнейшем предсказания. Но, с другой стороны, не надо было обладать сверхъестественным даром прорицания, чтобы накануне революции предвидеть ее наступление, гибель короля и ряда деятелей, связанных со старым миром: все это казалось вполне очевидным для многих мыслителей, живших задолго до описанной сцены.
Фенелон, современник "короля-солнца" Людовика XIV, монарха, при котором блеск французского двора достиг своей наивысшей точки, а абсолютистский режим казался незыблемым, имел смелость характеризовать правительственный аппарат Франции как… "старую, расстроенную машину, которая продолжает действовать в силу прежнего, давно полученного толчка и не замедлит разбиться вдребезги при первом же ударе". Это было написано на рубеже XVII и XVIII веков. Позднее "фернейский патриарх" Вольтер выражал ту же мысль гораздо более определенно, прямо говоря о неизбежности революции, и сожалел лишь, что сам до нее не доживет.
Великий предтеча будущих социальных потрясений Жан Жак Руссо в 1760 году написал слова, глубоко поразившие юного Робеспьера, слова, оценить которые по достоинству можно было лишь много времени спустя: "Мы приближаемся к кризису и к эпохе революции. Я считаю невозможным, чтобы великие европейские монархи существовали еще долго: все они в свое время блистали, а всякое государство, достигшее блеска, находится в упадке. Мое мнение основано, в частности, и на других соображениях, менее общих, чем эта мысль, но высказывать их было бы неуместно, да и без того всякий их видит слишком хорошо…" Воистину знаменательные слова!
Имеющий глаза да увидит! Вот где надо искать ключ к "пророчеству" Казота. Полуслепой мистик попросту сумел разглядеть то, что было очевидно, но от чего нарочито отворачивали свои взоры его гордые собратья по сословию…
Феодальная Европа умирала. Это не была тихая смерть угасания - это был бурный процесс, поражавший то один, то другой гангренозный член, отрывавший его от тела, пожиравший пламенем огня. Но огонь не только пожирал: он уничтожал старое, обреченное, гниющее и возрождал к жизни новое, молодое, прогрессивное.
Феодальный строй давно изжил себя. Мануфактурное капиталистическое производство, зародившееся в большинстве европейских государств в начале XVI века, ломало средневековую цеховщину в городах и поглощало обезземеленных крестьян в деревнях. Оно приводило к неслыханно быстрому развитию производительных сил, оно усложняло классовую структуру общества и обостряло социальную борьбу.
И вот если в прежние времена крепостные крестьяне боролись со своими сеньорами в одиночку и вследствие этого неизменно терпели неудачи, то теперь положение изменилось: против ненавистного строя единым фронтом шли три враждебных ему класса: крестьянство, пролетариат и буржуазия.
Неудержимая волна революционных взрывов катилась по Европе. Нидерландская и в особенности английская буржуазные революции XVI–XVII веков пробили серьезную брешь в твердыне феодализма.
Но старый мир еще дышал. Дряхлеющей, изъязвленной рукой пытался приостановить он стрелки часов. Тщетно. Время брало свое. Уже все было подготовлено для нанесения третьего, сокрушительного удара. Этот удар оказался нанесенным во Франции.
Французская буржуазная революция конца XVIII века недаром получила название "Великой". Она была самой мощной, самой радикальной из числа ранних буржуазных революций в Европе, ее последствия и во внутреннем и в международном масштабе были особенно велики и прогрессивны.
…"Для своего класса, - писал В. И. Ленин, - для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии…"
Французская революция подготовлялась и зарождалась в специфических условиях. Эти условия в значительной мере предопределили ее характер и силу ее размаха.
Капиталистический уклад, формирование отдельных элементов которого началось во Франции еще в XVI веке, ко второй половине XVIII века окреп и достиг известной степени зрелости.
Быстрый рост новых отраслей промышленности (хлопчатобумажной, шелковой, металлургической) и частичная перестройка старых (полотняной, суконной, мебельной и др.) вели к развитию городов, ощутимому приросту их населения. Вслед за образованием крупных мануфактур типа металлургических предприятий Крезо или суконных Ван-Робэ в промышленность, хотя и медленно, стали проникать машины. И все же наиболее распространенной формой капиталистического производства оставалась рассеянная мануфактура с использованием труда крестьянина-кустаря. Развитие промышленности крепко сковывалось путами феодального режима. Это тормозящее влияние феодализма проявлялось не только в преобладании старого, изжившего себя цехового строя, но и в правительственной регламентации производства, в наличии непреодолимого барьера таможенных перегородок, связанных со спецификой разобщенности и пестроты административных делений тогдашней Франции.
Что касается деревни, - а Франция продолжала оставаться страной по преимуществу аграрной, - то там дело обстояло еще хуже. Сколько-нибудь значительному развитию капиталистического уклада в деревне мешала вековая отсталость сельского хозяйства. Эта отсталость базировалась на застойности феодальных отношений, на крайней дробности земельных участков, мешавшей введению каких бы то ни было технических усовершенствований в способах обработки земли, на задавленности нуждой и умственной темнотой основного производителя - крестьянина.
В таких условиях капитализм не мог развиваться дальше, не взорвав старой реакционной системы феодальных ограничений, тем более что противоречия в области производства непрерывно осложнялись острыми социальными конфликтами, вытекавшими из существа политического строя предреволюционной Франции.
Политической вершиной страны была абсолютная монархия с ее центром - королевским двором.
"Государство - это я", - утверждал король. Внешне монархия казалась неограниченной. Генеральные штаты - сословно-представительное учреждение Франции - не созывались ни разу с 1614 года. Парламенты - высшие судебные магистратуры, чванливые и бессильные, иногда пытались играть в оппозицию с королем, но последний каждый раз оказывался победителем в этой игре. Король лично назначал и смещал министров, объявлял войну и заключал мир, был волен над свободой каждого жителя страны.
Однако неограниченный властитель, по существу, оставался марионеткой в руках господствующего класса. Своим колоссальным могуществом он пользовался главным образом для того, чтобы исполнять волю помещиков и епископов. Эта воля была направлена на угнетение и подавление. Она угнетала всех тех, кто не имел привилегий. Она подавляла все то, что представляло ростки нового, прогрессивного, грозившего устоям обреченного феодального строя. Она направляла карающую руку монархии. Страшные "летр де каше" - тайные приказы за королевской подписью - бросали сотни людей без суда и следствия, в казематы тюрем. Под бдительным и неусыпным надзором королевских агентов находилось всякое свободное проявление человеческой мысли. Печатное слово стерегла строжайшая цензура. Произведения, признанные крамольными, сжигались рукой палача.
Вместе с тем абсолютная монархия была очень дорогим учреждением. Чтобы внушать страх низам и уважение соседям, король должен был ослеплять. Вся жизнь монарха была окружена сложным церемониалом. Его двор, состоявший из верхушки духовенства и избранного дворянства, поражал своим сказочным великолепием. Это великолепие стоило огромных средств. Только на кофе и шоколад к королевскому столу ежедневно затрачивалось больше денег, нежели парижский мануфактурный рабочий зарабатывал, трудясь непрерывно в течение года. На содержание придворного штата, состоявшего из пятнадцати тысяч человек, по официальным данным, уходило около сорока миллионов ливров в год, то есть десятая часть всех государственных доходов. Почти столько же тратилось на выплату пенсий, подарков и других подношений представителям тех же придворных семейств.
Все бремя расходов, равно как и весь гнет репрессий, ложилось на плечи третьего сословия.