Наступил следующий день. Он все время крутился, вертелся внизу, ибо наверх не перебрался из какого-то принципа: "Раз уж сбросили, сам больше не лезу". На это его примитивного мышления хватало. В общем, он был вне себя, и метался, как зверь в клетке. Я же видел, что, побеждаю его своей непреклонностью, и мне было даже интересно. И опять на третий день я не отказался от добавки. До этого мы весь день пререкались, ругались, я опять доказывал, что имею прав больше, чем он. Играла здесь роль еще и чисто животная сторона голода. Но с другой стороны, я считал, что не могу ему уступить, и на этот раз одержал окончательную духовную победу. Я видел, как он весь корежится, говорит сам себе вполголоса: "Ну, какой я блатарь, если не могу задавить этого фраера… Я гад, падло". К счастью, через три дня яблоко раздора исчезло, но для него совместное пребывание в одной камере стало невозможным. Его убивало чувство какого-то унижения, поражения; сознание, что он не может меня добить. И вот, дня через два он прямо сказал: "Иди к начальнику и проси, чтобы меня или тебя взяли отсюда. Не заявишь, я тебя "сделаю"". Я понял, что это не пустая угроза, так как его "самоедство" переходило в исступление. Во время утренней проверки я потребовал начальника тюрьмы. И при раздаче обеда еще раз сказал, что если тот меня не примет, мои товарищи будут знать, что чекисты сознательно организуют убийство. Через полчаса или час меня вызвали. Начальником тюрьмы был парень, который пришел недавно с фронта; на руке его оставались еще следы ранения. Я ему объяснил положение вещей: "Вы меня держите с таким чудовищем. Всем известно, что он невменяемый, что у него тем самым право на убийство. Так вот, отношения у меня с ним дошли до точки: сегодня оно произойдет. Я сопротивляться не могу. Он - здоровенный мужик, которого вы сохраняете для расправы с другими заключенными, несмотря на десятки его преступлений. Имейте в виду: вы - молодой человек, вам есть, что терять, мне же терять нечего. Если до вечерней проверки меня или его не переведут, я буду кричать на всю тюрьму, что лично вы совершаете убийство".
Может, угроза была и не страшной, но приятного тоже было мало. Начальник тюрьмы знает, что за ним следят надзиратели. Так или иначе, это возымело свое действие, и вечером раздалась команда: "Лом-Лопата, с вещами!" Я понял, что остался жив.
Лом-Лопату перевели в камеру, сорганизованную как раз в это время из бытовиков и уголовников, которые уже прошли следствие, а теперь дожидались суда и отправки на лагпункты. Их выводили на работу, на мотопилу. Лом-Лопата в первый же день, совершенно без всяких оснований и причин, топором отсек одному заключенному затылок. Видимо, нужна была разрядка, и раз не удалось на мне, он проделал это на совершенно другом человеке, первом встречном, подвернувшемся ему под руку. Ему опять дали десять лет, но это не имело для него никакого значения. Таких людей власти тогда не расстреливали, они были удобны для расправ с контриками.
Тайна славянской души
По странной, забавной случайности мы еще раз встретились с Лом-Лопатой. Это произошло уже на Воркуте в 1946 году, через три года после этого случая. Я там работал на заводе инженером, то есть был в привилегированном положении.
Лом-Лопату же прислали очередным этапом, и он, как ссученный вор, попал на мой лагпункт бригадиром режимной бригады. Как-то раз я увидел его издали, и мы перекинулись парой слов на лагерном жаргоне, что в переводе на русский соответствовало примерно следующему: "Ну, как, Лом, твое предсказание не сбылось?". "Да, ты - живучий".
Вскоре случилось так, что одного нашего чертежника за какую-то провинность должны были отправить в режимную бригаду. На правах старого знакомца я пошел к Лому вечером и сказал: "Так и так, придет к вам наш парень. Не обижать, не курочить, не раздевать. Смотри, чтобы был порядок". - "Ну, что ты, конечно".
Тут же на столе появился котелок с кашей, и он предложил мне принять участие в трапезе. Самое интересное, что я не чувствовал к нему ни злости, ни обиды, ничего решительно. Мы о чем-то поговорили, даже посмеялись и разошлись. Вскоре он уехал с Воркуты, так как послал вместо себя на медосмотр какого-то доходягу и его "сактировали". Такие истории были обычными. На Воркуте в те годы не держали очень истощенных. Лом попал в Карагандинские лагеря, хотя был, наверное, толще всех заключенных Воркутлага. Перед отъездом я его спросил: "Ну, как ты, Лом?". - "Ничего, когда сыт, я совершенно спокоен, мне ничего не надо".
Причина нашей вполне добродушной и беззлобной встречи открылась мне много позже, когда я стал переосмысливать описанные события. Я ненавижу ложные, вредоносные идеи и ярых их выразителей, но к людям, с которыми меня сталкивала жизнь, я редко испытывал ненависть, злобу, мстительность. Вместо нее появлялись отталкивание, отстранение, в худшем случае - презрение, омерзение. Длительное время я рассматривал в себе эти особенности как неполноценность и неспособность достаточно глубоко расчищать делянку жизни от сорняков и плевел. Потом успокоился, когда понял, что зло имеет главарей и задавленную ими мелочь. Ненависть нормальна к первым и неуместна - ко вторым. И если уж без этого чувства не проживешь, то презирать надо в первую очередь свою способность к низости, к греховному, к пагубному.
Громадная вереница представителей преступного мира, которые прошли перед моими глазами, подарила мне точное наблюдение, что в этом мире - два полюса. На одном - дегенеративные морды из галереи Ломброзо с явно выраженными комплексами, которые при любом строе должны совершать преступления и отдаваться своим порокам: на другом - парни с нормальными лицами. Если последних приодеть, то не отличишь в толпе. Только два признака выдают их профессию: воровские бегающие глаза, да вертикальные складки возле углов рта у тех из них, кто не раз садился по "мокрому делу". Вот, в отношении этого второго, преобладавшего тогда среди уголовников, контингента, можно было сказать с уверенностью, что их появление на этом полюсе произошло вследствие колоссальных преступлений бесчеловечного режима, жертвой которого они были. Большинство из них в светлые минуты это понимало, и резкий антагонизм между ними и контриками возникал почти исключительно на почве чудовищного голода, искусственно разводимого властью. В сравнительно сытые периоды злобность почти исчезала, а если имела место, то главным образом за счет ее поддержания беспардонной чекистской сворой.
В 1930 году семью Лом-Лопаты раскулачили и полностью сгубили в Сибири. Один лишь он уцелел, так как, мальчишкой, бросил своих, убежал на железнодорожную станцию и доехал до ближайшего города. Конечно, средства для существования он добывал единственно возможным для него способом - воровством, ставшим позже его профессией. Последовала тюрьма, ряд побегов, новые сроки наказания. В начале войны, чтобы не попасть штрафником на фронт, он убил в тюремной драке другого вора и получил срок десять лет по статье пятьдесят восемь-четырнадцать за саботаж в военное время. Играя с блатными на "кровный костыль", он их систематически обыгрывал краплеными картами, за что был признан нарушителем их закона и, как "заигранный", объявлен "сукой". Тогда началась серия драк, убийств, в результате чего его признали психически неполноценным, невменяемым.
Я думаю, теперь станет более понятной наша последняя встреча с Ломом. Когда мы оба были сыты, одеты, не изнывали от изнурительного труда, - повода к вражде не было, и наши отношения были вполне человеческими. Помешать могла злопамятность, но в нормальных условиях в славянской душе это чувство слабо развито. Отсюда и добродушие нашей встречи. Так, в каком-нибудь XVI веке стрелецкий сын моего рода мог в чистом поле повстречаться с молодым запорожцем Лом-Лопатой, а в наше время потомки стрельцов и запорожцев столкнулись в искусственно созданном аду.
В нормальном человеческом обществе "теорийка" о том, что среда создает преступников, в корне ошибочна и лжива; в свое время еще Достоевский ее разгромил. Но для режима, поддерживаемого ценой нагнетаемых ужасов и гигантских преступлений, это положение вполне справедливо, если только заменить слово "среда" словом "система".
Глава 10. Чудо
Почему мы не погибли от голода в лагерной тюрьме
Нас, двадцать восемь заключенных, привлеченных за "попытку вооруженного восстания", продержали в лагерной тюрьме Вятлага одиннадцать месяцев с 19 марта 1943 по 19 февраля 1944 года.
В 1941-42 годах изолятор был набит до отказа, причем многих подследственных, как и нас, обвиняли в таких же "попытках". Они погибли от цынги, дистрофии и пеллагры, а часть из них была расстреляна.
В 1942-43 годах волна выдуманных "повстанцев" несколько уменьшилась. К этому времени уменьшилась и смертность.
В нашем потоке из двадцати восьми умер лишь один. Это объясняется тем, что в это время началась продовольственная помощь Америки. Без нее большинство из нас погибло бы в стенах изолятора: выдержать одиннадцать месяцев на тюремном пайке было немыслимо, особенно таким, как я, уже сильно истощенным к моменту ареста.
Американские продукты, естественно, не попадали к нам, но их наличие на лагпункте создавало возможность поддержать нас с помощью больничных пайков, которые теперь как-то выкраивались из общелагерного котла. Великое спасибо народу США, именно благодаря его щедрой помощи уцелело много миллионов жизней. Да воздаст ему Бог за доброту! Америка помогала России не первый раз: так, американская продовольственная помощь (АРА) была оказана голодающим России в 1918–1923 годах. В Москве во время гражданской войны нам, голодающим детям, давали ежедневно по полной миске макарон с маслом. Сегодня эта помощь забыта, а ведь помогла она тоже миллионам.
Как нужно есть голодный паек
Жизнь определяется не одной едой. Но когда ее предельно мало, то сил не хватает даже на самое необходимое. И тогда все зависит от воли человека.
- Голод, истощение, вялость овладевают нами. На дворе мороз. Большинство отказывается от прогулки. Нет, иди!
- От слабости подгибаются ноги. Нет, ходи по камере! Часами ходи!
- Хочется лежать. Нет, сиди! Сиди, хотя твой зад доходяги - одни мослы, и на них больно опираться…
- Хочется думать, мечтать, говорить о еде, только о еде. Нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Это - смерть. С железной настойчивостью прекращай эти помыслы и разговоры!
- Когда дают пайку, неудержимо хочется продлить наслаждение самой едой. Хлеб режут, целят, катают из мякиша шарики. Из веревочек и палочек делают весы и вывешивают разные кусочки… Так пытаются продлить процесс еды до трех и более часов. Нельзя! Это - самоубийство.
- Пайку надо съесть не долее, чем за тридцать минут. Кусочки хлеба должны быть тщательно пережеваны, превращены во рту в кашицу, эмульсию, доведены до сладости и всосаны внутрь. Пища должна отдать всю прану. Ты, конечно, еще ничего не знаешь о йогах, но опыт поможет тебе в схватке за жизнь самому открыть их секреты. Поступишь иначе - погибнешь.
- Если постоянно будешь делить пайку и оставлять часть ее на вечер - погибнешь. Ешь сразу!
- Если "схаваешь" очень быстро, как едят хлеб в нормальных условиях сильно проголодавшиеся люди, - сократишь свои дни.
- Ты куришь? Горе тебе! Бросить курить при полном истощении могут только люди могучей воли. Я таких не встречал. Прекращать надо раньше, когда на костях еще есть мясо, иначе шансы "загнуться" резко возрастают.
- Все, что приводит к выделению желудочных соков, так как они губительно действуют на стенки пустого желудка, - вредно. Все, что увеличивает количество усвояемой энергии (праны), - полезно.
Секрет шведа
Вспомнив о йогах, я хочу рассказать об одном явлении, которому до сих пор не нашел точного объяснения. Я не пропускал ни одной прогулки, несмотря на то, что это усиливало злобу тюремных надзирателей. Обычно после снегопадов, когда мороз крепчал, я видел, что снег прогулочного дворика был примят туловищем какого-то животного. На этапе в Воркуту в конце 1944 года я нашел объяснение этим вмятинам. Их оставлял Лев К., один из наших так называемых "однодельцев", хотя я до этого его никогда не встречал. Он был обрусевший швед, историк по образованию. На прогулках он раздевался догола и катался по снегу. Об этом легко написать, еще легче прочитать, но невероятно, что в тех условиях можно было проделывать подобное.
Уже значительно позже, на воле, когда я начал с зимы 1962 года купаться в Москва-реке и на канале, я несколько раз наблюдал, как "моржи" из нашей секции напоказ катались по снегу. Раза два попробовал это сделать и я, но, конечно, в теплые дни, при температуре воздуха десять-двенадцать градусов ниже нуля. А когда, однажды, в двадцатичетырехградусный мороз это проделали два здоровенных водолаза, у одного из них прихватило ухо. Моржи были сыты и в прекрасной форме, - Лев К. был кожа да кости. Моржи сразу бежали в теплушку, - Лев К. должен был дожидаться, пока надзиратель откроет двери и впустит после прогулки в тюрьму. Но самое удивительное, что это самоистязание происходило в то время, когда он был на мизерном пайке, едва достаточном, чтобы не угасла жизнь. В лагере, уже в гораздо лучшем состоянии, я не раз пытался в закрытом помещении начинать обливаться по пояс водой, но вынужден был немедленно прекращать эти пробы: расход калорий увеличивался и наступало резкое похудание. Поэтому совсем не просто объяснить феномен Льва К. Скорей всего следует предположить, что он владел секретом использования энергии, аккумулированной в гонадах и солнечном сплетении. Известно, что йоги в Гималаях, держатели этой тайны, сушат теплом своего тела мокрые простыни на ледяном ветру. Быть физически сильнее своих сокамерников помогали Льву К. и эти морозные снежные ванны, о чем он сам нам рассказывал, и это подтверждает мою последнюю гипотезу.
Пример Льва К. обнаруживает громадные возможности души и тела. Мы рвем друг другу глотки, заримся на чужую собственность, тогда как сами являемся обладателями несметных богатств внутри нас. Мы можем прийти к богочеловечеству, но предпочитаем снижаться до уровня питекантропов…
Смерть из любящих рук
Лагерную тюрьму я покинул еще на своих двоих, пока ничего не болело. Но я и мои однодельцы вполне удовлетворяли критериям доходяг, поэтому нас всех сходу определили в "стационар", то есть лагерную больницу, почти ничем не отличавшуюся от обыкновенного барака. Только там сделали сплошные верхние нары, а с нижних убрали - часть щитов и таким образом образовались койки. Наверху лежали те, кто в состоянии был туда забраться; внизу - обреченные. Когда у кого-нибудь открывался пеллагрический понос, то он не мог уже забраться на нары, так как силы резко падали, и его переводили на место умершего. Движение шло довольно интенсивно, так как срок жизни больного в таком состоянии - пятнадцать, редко - двадцать суток. Стационар, по сути дела, был той же тюрьмой. Только с нас сняли лагерную одежду, оставив в одном белье. А так как на все отделение была единственная пара ужасных дырявых ботинок и какие-то лохмотья, которые постыдился бы надеть последний доходяга на лагпункте, нас тем самым лишили на зиму и весну прогулок. Правда, на окнах не было "намордников", да кто-нибудь мог забежать навестить и иногда что-либо принести… Порой включали радио. Как из другого мира донеслись однажды голоса вахтанговцев. Транслировали "Сирано де Бержерак". В эфире переливалась гамма чувств самого Сирано… Там - свет, овации, успех актера… Здесь, под нарами, в царстве смерти - вонь, ругань.
Ежедневно получали скудный больничный паек, к которому можно было что-то добавить, если достанешь. Но в этой возможности таилась страшная скрытая опасность. Вскоре я уже немного огляделся, попривык и однажды, надев лохмотья, побрел по лагпункту в сторону бухгалтерии. По дороге встретил нескольких знакомых. Одни сделали вид, что не узнали меня, другие отвели глаза в сторону. Как видно, перспектива общения с такого рода лагерным преступником, "повстанцем", внушала страх. Я вполне понимал их поведение и считал его оправданным.
В бухгалтерии за барьером сидела женщина средних лет. Когда она подняла голову в ответ на мою просьбу проверить, не осталось ли у меня на лагерном счету денег, я увидел светло-голубые глаза, темно-русые волосы, перехваченные на лбу ленточкой, орлиный нос. Такой запомнилась мне Марика. Я повторил вопрос, и тут она как-то встрепенулась, подошла ко мне, стала расспрашивать, нашла мой счет, предложила купить на все деньги, то есть на сто сталинских рублей, пайку хлеба. С того дня она навещала меня в день по два-три раза, всегда приносила то окурок на несколько затяжек, то целую скрутку, а часто - кусок горбушки или сухарь. Она прекрасно ко мне относилась и уверяла, что при моем появлении в отрепье была сражена выражением большого страдания в глазах. Марика была рижской немкой. Муж ее был высокопоставленный латыш, и красные забрали их вместе во время "чистки" сорок первого года. Два сына-подростка сумели улизнуть, а потом, видимо, пристали к латышам, скрывавшимся в лесах. В то время встречались и такие, - не все покорно ждали своей очереди. Муж Марики, конечно, погиб в лагере; она же, благодаря железной воле и энергии, выжила. Сердце подлинной христианки Марики постоянно источало любовь. Ее голубые, круглые, чуть выпуклые глаза излучали ласку, сочувствие, жалость. Ее призванием в жизни было творить добро. Вечно она о ком-то хлопотала, за кого-то просила, собирала теплую одежку для тех, кого отправляли по этапу, облагая данью лагерных придурков. И в ее руки стекались дары и подаяния, а затем, не задерживаясь, переходили к погибающим и выкарабкивающимся из могилы.
В её сердце я занимал не последнее место. Ей очень хотелось мне помочь, а мне очень хотелось есть. Как-то она достала талон на обед с общелагерной кухни. Не следовало ей этого делать: я не смог удержаться от соблазна и, потеряв осторожность, съел сразу литра два жидкой баланды. Немедленно нарушилось какое-то равновесие, и организм, привыкший к скудным количествам пищи, не справился с усвоением питательных частиц из большого количества жижи. У меня открылся понос.