В тех условиях и при моём состоянии понос означал неминуемую смерть. Лекарств не было, трав и витаминов тоже. Никаких закрепляющих средств - рисового отвара, черники, кагора - об этом даже смешно было думать. О нежной высококалорийной пище не могло быть и речи, - скажи спасибо за больничный паек; Врачи, естественно, были бессильны. Ни я, ни мои товарищи не знали случаев выздоровления. Оставалась только одна возможность - просить пересушить свою пайку на сухари. Утопающий хватается за соломинку: выменивали у углежогов древесный уголь на хлеб, мололи его, ели, воображая, что он абсорбирует воду и тем самым понос прекратится. Надежда оказалась вздорной. При пеллагрическом поносе стенки желудочно-кишечного пути предельно утончаются; реснички на них, производящие мерцательные движения для всасывания питательных элементов из пищи, оказываются почти полностью съеденными, - а те, что еще остались, прилипают к стенкам. Поэтому пища, проходя по таким гладким трубам, не задерживается и плохо перерабатывается. Процесс идет стремительно, день ото дня положение ухудшается. Перед смертью человек уже теряет аппетит, и ему даже не хочется курить. Такой понос обычно возникает, когда уже все более ценное в организме съедено. По великой мудрости Творца, тело, сопротивляясь гибели, отдает на растерзание голоду сначала не самое главное. Конец наступает, когда в пасть голода попадает головной мозг, причем первым уничтожается тоже менее важный элемент - память. Лишь затем - очередь нейронов, обеспечивающих мышление. Начинается пеллагрическое безумие. Нарушения в коре приводят к смерти.
Обет Богу
Почти всё это я понимал уже к тому времени, когда у меня открылся понос, и умом холодно оценил оставшийся мне срок жизни. Но мои душа и дух были абсолютно не согласны с вынесенным приговором. Меня даже как бы ожгла радость - возникла единственная неповторимая возможность провести поединок со смертью в самых неравных условиях. Конечно, такое чувство не было первичным, а последовало за жаркой молитвой, в которой я дал обещание Богу постоять за выполнение Его святой воли и тем самым чем-то помочь обманутым, защитить их от лжецов и душегубов. Каким-то неведомым путём я уже был подготовлен к этому обещанию. С момента моего обета возникла уверенность, которая уже больше никогда меня не покидала. Я знал, не сомневался, был убежден, что Бог сохранит мне жизнь, и у меня хватит умения, воли, чтобы свернуть горы. Я не знал, что мне предстоит, но был уверен в реальности достижения высокой цели, которая вскоре появится.
Чудо на сороковой день
А пока была задача отвоевать жизнь, победить охватывающие меня ледяные клешни смерти. В моем распоряжении было лишь одно средство - молитвы и медитации. К молитвам я был приучен с детства. О медитациях не имел никакого представления и пришёл к ним в ходе борьбы с болезнью. Я выбрал "Отче наш" - величайшую молитву, данную самим Спасителем, - и начал размышлять над каждым её словом. Уже вялым в то время умом я всё же сумел прийти к выводу, что в ней изложены почти все важнейшие идеи христианского учения. Если бы Евангелие было утеряно, а осталась одна эта молитва, то такие светочи как Иоанн Златоуст и св. Августин смогли бы восстановить сущность учения Иисуса Христа.
Первые несколько дней я ещё лелеял надежду, что это не пеллагрический понос, а простое расстройство. Дней пять я скрывал своё состояние, цепляясь за право остаться на верхних нарах, но всё труднее становилось залезать на них, да и медперсонал кое-что начал замечать. И вот, мне предложили занять место в "трюме", как мы его называли, и улечься на койку только что умершего… Дни шли. Два раза в день заходила Марика, приносила покурить. Голод переставал уже мучить. Нередко я стал отдавать баланду, ограничиваясь только сухарями, да их тоже ел как бы по обязанности. Прошло пятнадцать суток - из меня просто хлещет. Длительность и исход болезни были известны. Каждое утро в глазах Марики я читал застывший ужас, немой вопрос, робкую надежду.
Сутки текут. Я молюсь. Силы падают. Болезнь продолжается. Прошло 20-25-30 суток. Оборачиваемость койки смертника уменьшилась благодаря мне почти вдвое. На меня стали смотреть как на исключение.
Прошло еще пять суток - понос не ослабевает.
35-36-37 суток. Я молюсь Богу, как зажженная перед Ним свеча. Всё то же - есть не хочется, курить противно.
38-39 суток. Страшная слабость, но на зов Марики подымаюсь и плетусь к выходу. Давно уже сказаны все слова утешения. Мой вид таков, что она спешит проститься, ей хочется заплакать. Сократив наше свидание, сославшись на что-то, она уходит. Я отметил это в своем сознании и побрёл на место.
Молюсь, размышляю, снова молюсь.
Сороковые сутки… Просыпаюсь с каким-то новым ощущением бытия. Слезаю с койки. Поноса нет? Я ощущаю прилив сил. В груди всё поет. Солнце кажется прекрасным. Забираюсь обратно и отворачиваюсь к стенке. Из глаз льются слезы радости, восторга, благодарности. Воздаю хвалу великому Богу. Бог отметил меня. Отныне я солдат Церкви. С легкостью юноши, преисполненный духовной силой молитвы, иду к двери. Там ждёт меня, как обычно, солнечная Марика. В глазах моих она сразу прочла, что я спасён.
Чудо, великое чудо совершил Бог в отношении меня, грешного!
Я многим рассказывал о феномене чуда в своем спасении. Скептики, конечно, называли это "самовнушением". Но современная наука, а главное - иогйна, у которой гораздо больший опыт, чем у современных лабораторий, занимающихся психотерапией, говорит по этому поводу следующее:
- Самовнушением и внушением излечиваются функциональные расстройства, но не устраняются необратимые изменения в организме.
- Крупнейшие адепты иогйны в её высших проявлениях могут восстанавливать разрушенные ткани легких, печени и других органов. Но это требует многолетнего обучения под руководством многоопытного учителя; и таких необходимых условий, как свет, воздух, обильное питание; при этом следует также производить омовения и владеть полным иоговским дыханием.
Все это отсутствовало в моём случае. И если я даже сумел ощупью познать верные формы медитации, то без строительного материала воссоздать ткани все равно невозможно. Таким образом, "самовнушение" лишено здесь реальной почвы. Не менее важно и то, что для прекращения поноса мне потребовалось бы в одну ночь вырастить миллионы ресничек. Совершеннейшая фантастика!
Следует обратить специальное внимание на тот немаловажный факт, что исцеление наступило именно после того, как я потерял память. Еще несколько часов, и у меня начался бы распад субстрата мозга, управляющего мышлением. Роль десницы Божией в этом процессе очевидна. Болезнь протекала под контролем великого Разума и была остановлена в заранее намеченной узловой точке.
Лишь позднее, через пять лет, я понял целесообразность свершившегося, когда вплотную приступил к выполнению данного обета. Постоянно обременённый делами и обязанностями текущей жизни, я должен был, почти не заглядывая в книги, пропустить через свой ум главное в развитии человечества, создать свое миропонимание, построить для этого сотни гипотез и от большинства из них отказаться… Если бы у меня была нормальная память, я никогда не справился бы с этой задачей. Для решения её нужна была tabula rasa моего сознания, когда слабая гипотеза немедленно полностью стиралась, а новая возводилась без. воздействия отвергнутых остатков.
Естественно, будучи объектом несомненного чуда, я не раз возвращался к объяснению такого рода явлений. Концепция мироздания, из которой вытекает механизм таких явлений, для меня неоспорима.
Инспирированное добро
Жизнь без элементов добра затухает, отмирает. Гибель и смерть там, где царит голое зло.
Если люди в свирепой обстановке, созданной для их уничтожения, как-то выкарабкиваются и не исчезают с лица земли, и жизнь в них теплится годами, это означает, что на данном участке инспирированное добро находит своих носителей и выразителей. При всех своих недостатках лагерные санчасти в самых уродливых вариациях содержали все-таки в себе элементы милосердия. Достаточно появления одного-двух людей, и санчасть становилась источником спасения. Кого-то устроят санитаром, "лепилой", уборщиком; многих поддержат выданным вовремя освобождением от работ; кого можно - сактируют; кому-то выпишут дополнительный больничный паёк… При этом следует иметь в виду, что деятельность санчасти проходила под бдительным оком "опера", прямого лагерного начальства, надзорсостава и всевозможных стукачей. Большое мужество требовалось врачам, да и вольному начальнику санчасти, чтобы выполнять свой долг, хотя бы в урезанном и искажённом виде. Конечно, преобладали случаи, когда санчасть сдавалась, шла на поводу у лагерного начальства, и смерть косила ряды заключенных. Но даже и такая санчасть всё же кому-то облегчала участь, и кто-то поминал её добрым словом.
Перевод нас, однодельцев, сразу по окончании следствия на больничный паёк - тоже проявление известной самостоятельности и несгибаемости. Другая начальница санчасти легко могла бы в столь критическом положении оставить нас в изоляторе на тюремном пайке, пока люди не перестали бы двигаться… Правда, похвала моя относительна: ввиду страшной убыли поголовья зэков зимой 1941-42 года была "спущена" инструкция, обязывающая лагерное начальство не злоупотреблять голодной смертью.
Сказанное о санчасти относится и к любому участку лагеря, от которого зависела жизнь заключённых. В конце сорок второго мне как-то в лагере показали плюгавого, но разодетого во всё заграничное зэка, который шёл нам навстречу. Тот, кто обратил на него мое внимание, сказал: "Перед нами убийца почти всех латышей Вятлага". Дело в том, что он был нормировщиком на нескольких лагпунктах, где преобладали латыши. Его нормы и наряды, из которых он тщательно вычёркивал всякую "туфту", косили латышей на лесоповале, как из пулемёта. Невыразимое отвращение охватило меня от его зеленоватых бегающих гляделок. "Надо внести его в список "гадов"", - сказал один из нас. "Аминь", - скрепили мы его предложение.
Но одновременно в управлении работала вольнонаемная, Римма Рабинович. Мужественная, благожелательная, отзывчивая девушка сделала много добра заключённым, так как ведала нормированием второстепенных для лагеря работ, например, в мастерских или в сельхозе. С её помощью удалось "сактировать" двух инженеров, благо у них были бытовые статьи. Она часто смело приходила в мехмастерские и открыто беседовала с нами. Наши "пропускники", в свою очередь, заходили к ней в управление. Всё это ей припомнили после того, как нас посадили, но она всё же уцелела.
После моего чудесного исцеления я все время был голоден, как волк. Видно, плоть требовала скорее покрыть зияющий дефект массы. Долгое лежание, отсутствие прогулок и общее ослабление привели к нарушению сердечной деятельности. Лицо и ноги у меня отекли, распухли. Я должен был мобилизовать все силы, чтобы подняться на одну ступеньку по лестнице. Как невыразимое недомыслие расценивал я фразу Энгельса, что "труд сделал из обезьяны человека". Наделённый умом, волей, верой в свои и высшие силы, я с огромными усилиями учился снова занять вертикальное положение, хорошо понимая, что иначе гибель неотвратима. А тут от обезьяны, не обладающей ни сознанием, ни волей, потребовали в миллион раз больших свершений.
Я всё время заставлял себя двигаться по лагпункту, чтобы побороть слабость. Хорошо хоть, что было еще тепло. В это время мне и моим однодельцам уже дали расписаться под новым сроком, на этот раз - десятилетним. Тем самым мы снова как бы сравнялись с остальными лагерниками, и страх при встречах с нами стал проходить. Вскоре я встретил зэка Зайцева.
До ареста мы жили с ним вместе в бараке для инженеров, хотя не припомню, чтобы раньше разговаривали. Но мой сверхжалкий вид заставил дрогнуть его сердце, и, поравнявшись со мной, он предложил зайти в барак. Я ответил, что лучше подожду на скамейке, так как пять ступенек для меня - непреодолимое препятствие. Через минуту он вышел с каким-то свертком. Я видел, как у этого, почти незнакомого, человека появились слезы сострадания, и он сунул мне завёрнутый кусок хлеба. Слабость была хорошей почвой, и на меня это так подействовало, что потекли слезы. "Какие есть прекрасные люди", - шептали дрожащие губы.
Я отчётливо понял, что великая сила добра соединила нас в это мгновение, пробежала искра любви, а на этом-то и держится мир.
Глава 11. Последние месяцы в Вятлаге
Дары Изольды
В перспективе у меня была "десятка", и не следовало давать о себе знать близким. У жены создалось бы впечатление, что я погиб, и она соединила бы жизнь с другим, лучше меня приспособленным к существованию в деспотии. Но в сердце оставалась заноза, да и о маленьком сыне хотелось узнать. Поэтому я написал домой, движимый импульсами чувств. В тех условиях я не имел на это морального права. Надо было хорошо обдумать свои действия, взвесить последствия, но голова постоянно отказывала. После болезни я находился, если можно так выразиться, преимущественно в стадии растительной жизни. Я настойчиво заставлял себя быть в вертикальном состоянии, старался побольше гулять, подымался с трудом на приступочку, короче говоря, делал всё, что было в моих силах, чтобы преодолеть беспомощное состояние тела. К тому же, я не переставал испытывать жуткий голод.
Мое письмо, видимо, переворачивало душу. Жена, со свойственной ей милой прямолинейностью, накупила на последние гроши на черном рынке американских продуктов и, так как посылки с начала войны были отменены, договорилась со знакомой кассиршей. За огромную мзду мне отправили по железной дороге продукты багажом, а так как сургучные печати при этом не ставят, железнодорожники предупредили, что нельзя быть уверенными в его сохранности.
До 1917 года в настоящей России понятие честности в сознательно христианских семьях внушалось с детских лет и укреплялось затем Церковью, школой, хорошими книгами. Слой честных людей непрерывно возрастал. После катастрофы и начала новой большевистской эры этот процесс резко пошел на убыль. По инерции еще употребляли те же слова, но чудовищная действительность учила обратному.
Антинародная власть сама выкорчевывала правдивое отношение к окружающему миру, подвергая уничтожению всех, с ней несогласных. Поскольку одновременно началось истребление религии и веры, бесчестие охватило огромные слои населения и само слово "честность" вышло даже из употребления. Нередко его стали произносить как насмешку, в издевательской манере. Но в поколениях, сложившихся до катаклизмов, оставались еще некоторые остатки порядочности в отношениях между родными и знакомыми. Поэтому я думаю, что железнодорожники свое обещание сдержали, хотя возможно было нарваться также на экземпляр советской формации. Такой мог взятку получить и, не дрогнув, тотчас извлечь содержимое багажа.
Когда, благодаря стараниям Марики, стало известно о прибытии груза, она сама обратилась к знакомому снабженцу из немецких трудармейцев, объяснила ему мое критическое состояние и очень просила доставить всё в целости. Через день парень, с лицом как бы натёртым жиром, привёз на лагпункт поллитровую бутылку перетопленного русского масла и немного сухарей. Удручающий мой вид подействовал на него, он смешался и затараторил, что в ящике-де были обнаружены камни, бумага и привезённые им припасы. Ложь была слишком явной. Бутылочкой он выдал себя с головой, ибо вор-железнодорожник выгреб бы всё содержимое. Снабженец и взятые им в долю мошенники взвесили, конечно, то, что я был бесправен, бессилен, и в перспективе у меня была лишь смерть или отправка с лагпункта. Настигающая и разящая совесть заставила его отдать мне крохотную часть того, что выслала мне, совершив подвиг, моя русокудрая, светлоокая Изольда - измученная и несчастная жена. На угрозы и ругань сил не было, я лишь пристально смотрел на него и отказался подписать подсунутую им ведомость, коль скоро не было даже составлено акта на пропажу. Но он выскочил, как из бани… Со временем я начал понимать, что воздействие слов, содержащих истину, и возмущенного взгляда, выражающего крепкое сознание правоты, иногда может сработать сильнее пули, оставляя неизгладимый след в душе, сознании. Дырка от пули зарастает, а пробоина в совести зияет и мучает всю жизнь. Естественно, невозможно пока отказаться от бомб и снарядов, но совершенно недопустима недооценка идейных средств, особенно когда борьбу ведут с погрязшей в преступлениях, взявшей на вооружение принципиально ошибочные взгляды и постулаты системой, практика которой порочна и ужасна, цели бесчеловечны, а в головах её руководителей - отжившие методы насилия и угнетения…