А через восемь дней Александра Михайловна Калмыкова, горячо поддерживающая Плеханова и Ленина, напишет: "…разыгралось все под влиянием страшного переутомления, в одуряющей атмосфере толкущейся на месте шпанки", и Владимир Ильич незамедлительно ответит:
"…я глубоко убежден… нельзя понять происшедшего с точки зрения "влияния страшного нервного переутомления". Нервное переутомление могло лишь вызвать острое озлобление, бешенство и безрассудное отношение к результатам, но самые-то результаты совершенно неизбежны, и наступление их давно было лишь вопросом времени…"
Отзвучали слова "Интернационала". Владимир Ильич предложил посетить Хайгетское кладбище и возложить цветы к надгробию Маркса. Тот, кто чувствовал себя последовательным марксистом, должен был обязательно отозваться на предложение. Это была дань учеников учителю, их долг.
Герасим Михайлович в порыве радости крепко сжал руку Андрею. Всю дорогу, пока на омнибусе добирались до Хайгетской возвышенности, а потом шли пешком, его не покидала приподнятость.
Потрясло кладбище. В огромном парке с узенькими тенистыми аллеями теснились каменные кресты, плоские обелиски, плиты, скульптурные надгробия, ажурные оградки.
Могила Маркса находилась в отдалении, для "отверженных" - на не освященной церковью земле. Найти ее было нелегко, но Владимир Ильич уверенно вел своих товарищей мимо каменщиков, работавших на кладбище.
Мраморная плита была увита плющом, к ней подошли медленно и молча остановились. Мужчины сняли шляпы и склонили головы. Безмолвие продолжалось какое-то мгновение.
Женщины положили букеты у изголовья плиты, а несколько веточек с пышными белыми соцветиями опустили в мраморную вазу. Мужчины были молчаливо-суровы: всем им предстояло как эстафету пронести идеи и учение Маркса - человека, прах которого покоился под этим надгробием.
С ближайших холмов струился легкий ветерок, шевелил лепестки цветов, приглаживал обнаженные головы.
Мишенев стоял рядом с Лениным. Владимир Ильич прочитал ему эпитафию, перевел ее.
Лицо Владимира Ильича было утомленное, глаза грустные, рыжеватая бородка клинышком как-то старила его. На чем-то важном сосредоточился в эту минуту. Припомнив слова Энгельса, сказанные в день похорон Маркса, произнес:
- Имя его и дело переживут века…
Ленин вздохнул, приподнял голову, прищурил глаза:
- "Работать для человека труда", - любил говорить Маркс. Запомните эти слова, товарищи!
Он поклонился могиле Маркса.
Сергей Гусев сорвал листок вечнозеленого мирта, росшего в ногах великого учителя, и спрятал его в нагрудный кармашек. Мишенев захватил щепотку земли, завернул в носовой платок и торопливо зашагал, догоняя товарищей.
…Все было готово к возвращению в Россию: получены документы, билеты, надежные адреса, явки, пароль. Поздно вечером из Лондона отходил поезд на Дувр. В этот день Герасим Михайлович встал рано. Не спалось. Обратный путь в Россию, куда тянуло истосковавшееся сердце, представлялся бесконечно длинным и полным опасностей. Кто мог поручиться, будет ли гладким нелегальный переход через границу?
Над городом едва взошло солнце и недвижно повисло в туманном воздухе. В белесой мгле слышался перезвон трамваев, протяжные звуки гонга, предупреждающие столкновения.
К полдню сырость разогнало, унылость улиц исчезла - город проступал яснее, четче, словно на проявленной фотографической пластинке.
Герасим Михайлович решил еще раз проехать по Лондону, побывать на Хайгетской возвышенности, откуда открывалась широкая панорама британской столицы и ее окрестностей. Он пригласил с собой Андрея, не знавшего, куда девать себя в последний день.
Они забрались на верх омнибуса. Покачиваясь, омнибус вынес их на площадь Британского музея.
- Так и не побывал в библиотеке музея, где работал Маркс? - спросил Герасим.
- Нет, - отозвался Андрей, - боялся заблудиться. Тут все улицы на один манер, заберешься куда-нибудь и не выйдешь…
- Сегодня поездим и посмотрим на столицу англичан. Едва ли побываем здесь во второй раз.
- Нет уж! Для меня этой поездки хватит на всю жизнь.
Омнибус катился сначала тесным коридором, потом как бы вырвался из каменного ущелья многоэтажных домов, и перед глазами открылись тихие скверы с парадными коттеджами и железными оградками, увитыми зеленью. Но вот омнибус снова нырнул в мрачный коридор, и потянулись грязные переулки с развешанным на веревках бельем. Тут ютился рабочий люд. Играли оборванные, бледные детишки.
Андрей покачал головой.
- Похожи на киевские предместья, та же нужда и голытьба. Везде одно и то же… Когда же изменится такая жизнь?
- Мы не доживем, так дети наши по-другому жить будут, по-человечески.
Они выбрались на окраину города к Хайгетским возвышенностям, где распластался Гайд-Парк, дошли до пруда. Как в зеркало, смотрелись в воду росшие по берегам плакучие ивы и ольха. Тенистые аллеи уходили в глубь разросшихся тополей, лип, могучих дубов.
Присели на скамейку. Сюда не доходил городской шум, и воздух был чист. Дышалось легко.
- Какая благодать-то! Как у нас за Днепром.
- Как у нас на Белой!
Они рассмеялись. Каждый мысленно был уже дома, далеко отсюда, в своих родных краях. На какое-то время забылось хмурое утреннее небо и седые дни Лондона. Перед глазами встали друзья, жены, дети…
И вот наступил час расставания. Условились встретиться на квартире Алексеева. Хозяина не было дома. Он уехал на Парламентский холм, где с группой делегатов прощался Плеханов.
Владимир Ильич, находившийся под впечатлением раскола, старался не выказывать своего состояния, энергично вселял уверенность. Важно было поддержать дух, внушить, что отныне образована пролетарская партия нового типа, партия большевиков, завершен процесс объединения революционных марксистских организаций в России.
Сидели за дубовым столом, пили кофе с кексом, беседовали. Владимир Ильич знал: делегатам предстоит рассказывать там, в России, правду о съезде, которая укрепила бы ряды социал-демократов, убедила рабочие массы в правоте большевиков.
- Не преувеличивать наши трудности, не преуменьшать опасности. Только правда, правда и еще раз правда о съезде обеспечит нам победу, - спокойно и проникновенно говорил Владимир Ильич. - Нам сейчас очень важно, архиважно, быть ближе друг к другу, знать все, сплоченнее и энергичнее действовать…
Он улыбнулся и словно согрел этой улыбкой.
- Не падайте духом. Наша правда восторжествует.
Мишеневу нравилась спокойная убежденность, с какой говорил Владимир Ильич.
- Гоните прочь пасмурное настроение, - сказал Ленин. Глаза его опять зажглись живым, увлекающим огоньком. - Помните, товарищи, в политике жертвы неизбежны. Мы теперь знаем, кто наши друзья, кто недруги, и будем беспощадны в борьбе со всеми, мешающими нашему движению вперед - к цели, намеченной съездом…
На короткое мгновение Владимир Ильич задумался и убежденно продолжал:
- Свежий ветер открытой свободной борьбы, какая была на съезде, превратился в вихрь, который смел, прекрасно смел кружковщину. К общему огорчению нашему, заскорузлая кружковщина осилила молодую партийность. Но это ненадолго, друзья. - И он еще убежденнее повторил: - Наша правда восторжествует, не может не восторжествовать. Уместно напомнить чудесное изречение Чернышевского: "Революционная борьба - не тротуар на Невском проспекте…" Если первый съезд РСДРП провозгласил основание партии, то отныне партия создана, и она будет возглавлять всю революционную борьбу рабочего класса…
Надежда Константиновна сидела рядом с Лениным. В белой кофточке под шерстяным сарафаном с широкими бретельками, она опять напомнила Мишеневу учительницу Кадомцеву. Крупская переглянулась с Владимиром Ильичей и подала Герасиму знак. Мишенев встал, отошел к окну, где остановилась Крупская.
- Герасим Михайлович, - она обратилась к нему просто, душевно. - Мы договорились с Владимиром Ильичей. Вы по-прежнему остаетесь агентом "Искры" по Уралу. Надеемся на полную и обстоятельную вашу информацию о тамошней жизни. Пишите полнее обо всем интересном и важном, товарищ Азиат.
Герасим Михайлович, обрадованный доверием, с готовностью отозвался:
- Постараюсь выполнить ваше поручение, Надежда Константиновна.
- Это поручение Владимира Ильича, - поправила его Крупская. - Кажется, в сентябре состоится суд над златоустовскими рабочими. Пожалуйста, напишите из зала суда. Постарайтесь проникнуть туда, а если не удастся, сделайте это через надежного человека.
- Обещаю, Надежда Константиновна.
Крупская доверчиво заглянула в глаза Герасима Михайловича.
- Ни пуха, ни пера вам, Азиат, - и коснулась его руки.
Они подошли к столу.
- Русской социал-демократии приходится пережить последний трудный переход к партийности от кружковщины, - развивал свою мысль Владимир Ильич, - к сознанию революционного долга… к дисциплине. Мы все еще доживем до социалистической революции, неправда, доживем! - бодро закончил он, привстал со стула, ухватил пальцами проймы жилета.
- "Ради бога, осторожность, осторожность, господа!" - повторил слова Некрасова Ленин, потер высокий лоб, и добрая улыбка отразилась на его лице.
Все встали, готовясь покинуть комнату. Мягко прозвучал голос Владимира Ильича:
- Присядемте перед дорогой по старому русскому обычаю.
Присели, помолчали. Первым поднялся Ленин.
- Большой удачи вам, друзья и товарищи! В добрый путь!
Владимир Ильич крепко пожал руки делегатам. Он проводил их до калитки. И задумчиво смотрел вслед, пока они не скрылись в вечерней мгле Лондона.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Хаустов навестил Мишеневу. Анюта сидела у окна и читала, рядом в кроватке-качалке спала дочурка.
- Ну и жарища-а! - здороваясь, заговорил он с порога.
Анюта предостерегающе подняла руку.
- Живете-то как? - спросил он шепотом.
- На сердце тревожно, Валентин Иванович. Весточки нет?
- Вестей нет. Да и ждать нечего. Сам скорее вернется.
- И то правда, - сказала Анюта, - Кваску не выпьете?
- С удовольствием. Духотища страшенная. Видать, к дождю.
Пока Анюта ходила на кухоньку за квасом, Хаустов посмотрел на полочку с книгами, взял оставленную на столе и стал читать.
Вернулась Анюта. Наливая в кружку квас, спросила:
- Любите Некрасова?
Хаустов замялся, хотел сказать, что стихи - праздное женское чтение, но Анюта предупредила его, продекламировала:
Знаю: на месте сетей
крепостных
Люди придумали много иных.
Так!.. но распутать их легче народу.
Муза! с надеждой приветствуй свободу!
Хаустов задумался.
- Нас с Якутовым приучала к книгам Надежда Константиновна Крупская. - Он улыбнулся, выпил квасу, поставил кружку на стол. - Однажды выпросили у нее Маркса. Читаем, значит, а понять не можем. Не по зубам нашим. А книжку-то возвращать надо. Якутов тревожится, как сказать Надежде Константиновне? Стыдновато вроде сознаться. Понес он книгу и на всякие уловки-увертки пустился. Потом рассказывал: аж пот прошиб, лицо вспарилось. Смеялись мы до слез. Надежда Константиновна поняла все, покачала головой и дала другую книжку. Тоже политическую, но полегче, по нашему, значит, уму-разуму…
Помолчав, Хаустов откровенно признался:
- Стихи-то, Анна Алексеевна, тоже понимать надо.
На щеках Анюты обозначились ямочки, она добродушно рассмеялась:
- Некрасовский стих весь на ладони.
- Это уж для кого как. Для другого, быть может, в кулаке зажат, - он снова потянулся к кувшину и заботливо спросил у Мишеневой: - Ну, помощь требуется? Говори, не стесняйся.
- Спасибо, Валентин Иванович. Пока ничего не нужно.
Они сидели и беседовали о своих товарищах по работе. Валентин Иванович вспомнил первую встречу с Владимиром Ильичей.
- Видел его, когда в Уфу приезжал. Но только я тогда совсем несмышленым был. Слушал, что говорит, а много не понимал. Собрались тогда у ссыльного Крохмаля. Он потом уехал… Якутов посмелее был, спросил: "А кто он - этот приезжий?" - "Автор книги "Развитие капитализма в России", - важно ответил Крохмаль. Мы с Якутовым переглянулись: такой книги не читали…
- И Крупская была? - поинтересовалась Анюта.
- Да, и она была. Учителка и учителка. Такая остроглазая, во всех всматривалась, все примечала. Потом-то я узнал. Это Надежда Константиновна, жена Владимира Ильича.
Хаустов кашлянул, добавил:
- А когда пошла беседа, Ульянов спросил: "Не страшно будет бороться?" Якутов сказал: "Нам с Натальей, женой-то, никакая ссылка не страшна, нигде не пропадем. Руки везде прокормят". А Ульянов говорит: "Руки-то прокормят, но важно, очень важно о главной цели помнить, понимать ее… Ведь новую жизнь надлежит строить!"
Хаустов рассказывал, с каким интересом слушают его, когда читает своим кружковцам "Искру". А теперь газета давно не поступала, и рабочие все просят прочитать им что-нибудь, пользительное и нужное.
Слушая Хаустова, Анюта разволновалась. После отъезда Герасима она все чаще и чаще задумывалась над этими же вопросами.
- Да, Валентин Иванович, - чистосердечно сказала она. - За хорошую жизнь и свободу надо бороться каждый день, каждый час, и мне невыносимо сидеть дома…
Лицо ее раскраснелось.
Хаустов не знал, как лучше поступить. Им очень нужен человек, чтоб послать за литературой в Саратов. Валентин Иванович выразительно провел рукой ниже подбородка.
- Во-о как нужна нелегалка-то! - вырвалось у него.
- Я съезжу, - сказала Анюта. - Я была в Саратове с Герасимом, знаю город. Есть знакомые…
- Нет, нет! - запротестовал Хаустов.
- Я съезжу, - повторила она, - будто по делам фельдшерской школы. Я ведь слушательница курсов…
Где-то над рекой загремел гром. Вдоль улицы пронеслись хвосты бурой пыли.
Проснулась дочурка. Анюта подбежала к кроватке, взяла Галочку на руки, прижала к себе.
- Тебе нельзя, Анна Алексеевна. У тебя малышка, - покачал головой Хаустов.
- С Галочкой я и поеду. Меньше подозрений.
- Ох, и задала ты мне задачу, на все четыре действия!..
Против доводов Анюты он ничего не мог сказать.
…Анюта ехала в вагоне третьего класса. В открытые окна врывались космы едкого угольного дыма. Было душно, и она платочком протирала потное личико ребенка. А то брала на руки, шла, покачиваясь от толчков, в умывальную, постукивала носком рукомойника, умывала Галочку. Солнце по-прежнему пекло, сухой, горячий и пыльный воздух, казалось, жег стены вагона.
Кондуктор со свистком и длинной латунной цепочкой на груди, уже проходил по вагону, пристально всматривался в подаваемые билеты и щелкал щипцами, оставляя на них контрольный прокол. А мимо утомительно мелькали телеграфные столбы, пробегали станционные здания, разъезды, полустанки.
На коротких остановках Анюта выходила из вагона, покупала у баб на перронах малосольные огурчики, разрумяненные булочки, блины, молоко. Раздавались удары станционного колокола, свистки кондукторов. И снова как бы бежали за поездом леса и степи, притихшие от нестерпимого зноя. Березовая рябь смешивалась с темными угрюмыми елями, чередовалась с клубящимися зеленью тальниками, появлялись и исчезали в далях размытые синевой деревеньки.
…Но вот дорога, наконец, завершилась. В ночь перед приездом в Саратов прошел небольшой дождь, сбил жару, и освеженная земля теперь отдыхала.
С ребенком на руках Анюта вышла из вагона. Все, казалось, идет хорошо. Теперь бы удачно встретиться с Эмбрионом.
Тот был извещен о приезде к нему человека из Уфы. Через знакомую аптекаршу он получил депешу: прибудет Касатка за товарами и нужными лекарствами, которых не хватает в магазине.
Эмбрион - Егор Васильевич Барамзин - в Саратове возглавлял "искровскую" группу. Он знал, за чем едет Касатка, но кто она, эта посланка уфимцев, не представлял. Припомнил всех - Инну Кадомцеву, златоустовскую фельдшерицу Лидию Бойкову, Покровскую, жену Цюрупы - Марию Петровну Резанцеву, наконец, старую народоволку Четвергову - давнюю знакомую Ульянова по Казани, содержавшую в Уфе книжный магазин. Четвергова не могла пуститься в такой опасный в ее возрасте вояж. Уфимские искровцы умело использовали ее книжный магазин в конспиративных целях, и сама хозяйка охотно помогала им.
Скорее всего Касаткой могла быть Резанцева, тесно связанная с социал-демократами. Она хранила у себя марксистскую литературу. Угол Бекетовской и Приютовской улиц, дом Нагаткиной. Этот адрес хорошо известен Эмбриону. Там проживала Мария Петровна. Касаткой могла быть и Кадомцева. Но посылать сейчас человека, связанного со Златоустом, где прошли массовые аресты после расстрела рабочих, значило привлечь внимание полиции, навести ее на верный след. Лидия Ивановна Бойкова - мать троих детей. Она непосредственно связана с подпольной типографией "Девочка". Муж ее, Андрей Петрович, в настоящее время арестован. За ней явно следили. Барамзин перебрал в уме всех знакомых в Уфе женщин, но определенно не остановился ни на одной.
Егор Васильевич сидел у приоткрытого окна, задернутого тюлевой шторой, и смотрел на проходящих пешеходов, отдыхая и дыша посвежевшим, чистым после ночной грозы воздухом. Но вот у парадного крыльца остановилась пролетка.
- Приехали, - донесся басок извозчика, кинувшегося помогать молодой красивой женщине с ребенком. Получив за услуги, он отвесил поклон.
- Премного благодарен, сударыня, - и тут же услужливо бросился за коробкой и баульчиком. Опередив свою пассажирку, он взошел на крыльцо, дернул за ручку звонка.
- Принимайте гостей, - проговорил извозчик, когда в дверях увидел сутуловатого мужчину с опущенными плечами. Анюта должна была сказать при встрече: "Слава богу, добралась счастливо" и спросить: "Дома ли Эмбрион?" Называла пароль она впервые.
- Встречает Касатку. - Это был ответный пароль. Но глаза Эмбриона, прикрытые густыми бровями, продолжали изучать ее.
Анюта облегченно вздохнула.
- Он должен был встретить меня на вокзале.
- Возможно, опоздал к поезду, - пояснил Барамзин и приподнял брови. "Она вполне искренна", - отметил про себя. - Пройдите, пожалуйста, Эмбрион скоро будет…
Анюте представлялась встреча много сложнее, а произошла так просто и естественно. Довольная всем, она повернулась к извозчику:
- Спасибо вам!
- Всегда рады-с помочь. - Он молодцевато вскочил на сиденье, лихо тронул вожжами лошадку.
Взяв коробку с баульчиком, Егор Васильевич окинул взглядом тихую улицу и захлопнул дверь.
За углом извозчика остановил мужчина в соломенной шляпе и в легких, в полоску, брючках зеленоватого цвета. Он попросил подкинуть его до Соборной площади. Пока ехали, разговорчивый пассажир уже знал, что даму с ребенком должен был встретить некий Эмбрион.
- Касаткой, говоришь, назвалась?
- Вроде бы.
- Странная фамилия!
Весело насвистывая, он соскочил с пролетки и уплатил двойную таксу извозчику.
Это был Кукурин - уфимский филер. Он довольно потер руки, дождался, когда скроется извозчик, и по привычке осмотрелся. Недолюбливал "являться по начальству", но должен был отправиться в полицейскую часть, чтоб отметить в документе свое прибытие в Саратов и пересдачу наблюдаемой из рук в руки. Так полагалось по инструкции.