Дорога до Саратова прошла спокойно. Он ехал в одном вагоне с этой Касаткой, но ничего предосудительного не заметил. Выбегал на станциях, где она выходила. Следовал за ней то в вокзальный буфет, то к водогрейке, то к стойкам, где торговали съестным. Ничто не вызывало подозрений. Молодая симпатичная дама была занята своим ребенком, да, кажется, еще и беременна.
Кукурин даже пожалел себя: куда бы лучше - не трястись в душном вагоне, а посидеть на берегу Демы или Белой в кустах ракитника, понаблюдать за поплавком, половить рыбку.
Начальник розыскного отделения выслушал молчаливо Кукурина, угрюмо взглянул на него, уточнил явку и неожиданно прищелкнул пальцем.
- Большая Горная, дом Кернер, 80. Так! - он протянул раскрытый портсигар с монограммой.
И по тому, как он прищелкнул пальцем, протянул портсигар, Кукурин понял - сведения его важны для охранки. Значит, можно будет сорвать побольше.
Начальник розыскного отделения чиркнул о коробок в подставке, стоящей на письменном столе, и довольно откинулся в кресле.
- Все? - небрежно спросил он у выжидательно стоявшего филера.
Кукурин неловко замялся.
- Издержался, ваше благородие, смею просить об одолжении.
Начальник отделения поморщился, затушил папироску, протянул Кукурину чистый лист.
- Пиши расписку.
- На сколько прикажете? - оживился филер и почти вдвое согнулся.
- На пятнадцать рублей.
- Маловато, ваше благородие.
- Тут тебе не купецкая лавка, - строго прикрикнул начальник.
- Особа-то важная. Трудненько было.
- В этом служба твоя. - Начальник отделения откашлялся, ухмыльнулся. - Казенные деньги беречь надо…
- Экономим-с, ваше благородие, экономим-с…
Кукурин присел на краешек стула, взял ручку. Он не спеша крупными буквами написал: "Получено пятнадцать целковых". И жирно вывел фамилию, скосил глаза на портрет царя, сложил на груди руки.
- Иди, голубчик, иди. Все мы верой и правдой государю служим.
Кукурин низко поклонился и мелкими шажками вышел из кабинета.
Егор Васильевич - человек осторожный. Осторожность давно стала его второй натурой. И, хотя Касатка была вся на виду, не вызывала подозрений, все равно не сразу открылся: "Надо порасспросить сначала".
Когда Анюта переступила порог, навстречу ей поспешила прислуга Егора Васильевича.
- Ну вот и дождались, - сказал Барамзин, как бы представляя Касатку. Он поставил коробку с баульчиком на диванчик у двери и снова всмотрелся в гостью.
- Анна, - представилась она.
- По батюшке-то как? - поинтересовался Егор Васильевич.
- Анна Алексеевна Мишенева.
Темные, вьющиеся волосы, выбившиеся из-под шляпки, были схвачены в пучок, скрепленный лентой. Они красиво обрамляли кругловатое лицо Мишеневой. Продолговатый нос, резко очерченные тонкие губы. Широко расставленные светло-карие лучистые глаза, лилового цвета кофта с глухим стоячим воротничком. Темная свободная юбка. Во всем Егор Васильевич улавливал что-то решительное и волевое.
- Я - Егор Васильевич, - наконец сказал Барамзин и спросил: - Герасим Михайлович мужем доводится?
- Да, - радостно отозвалась Анюта. - Вы знаете его?
Егор Васильевич согласно кивнул. Слышал от товарищей по подполью самое доброе о Мишеневе.
- Он в Женеве, - поторопилась сообщить Анюта.
Егор Васильевич пожурил молодую мамашу за излишнюю доверчивость и спросил:
- Хвостик за собой не привели, Анна Алексеевна?
- Нет, а впрочем, не знаю, - растерянно ответила Анюта.
- Его легко подцепить.
Барамзин прошел в гостиную, приподнял занавеску, оглядел улицу.
Когда женщины выкупали и накормили ребенка, Егор Васильевич попросил прислугу накрыть стол, а ей, Анюте, сказал:
- Поживете у нас… Я тем временем займусь аптекарскими товарами и лекарством. - И хитровато подмигнул, рассмеялся и окончательно расположил к себе Мишеневу. Она ответила сдержанной и спокойной улыбкой.
А за обеденным столом, Мишенева поделилась:
- Я еще занимаюсь фельдшерской практикой. Задание получила по назначению…
Она не умолчала, почему ушла из гимназии и поступила в Саратовскую фельдшерскую школу.
- Значит, Чернышевский виноват? - Барамзин опять рассмеялся. - Удивительная сила таланта! Писарев, Добролюбов - тоже властители наших дум. Читали?
Признаться, что только слышала об авторах, она постеснялась. Барамзин уловил ее смущение:
- У меня есть, почитаете. Я познакомился с их сочинениями в ссылке. Книги давал Владимир Ильич.
- Сильный и сердечный человек! - сказала Мишенева.
- Встречались?
- Нет. Наши товарищи рассказывали.
- Я знал Ильича по сибирской ссылке.
Егора Васильевича охватили воспоминания и унесли далеко, далеко в Тесинское.
…С Фридрихом Ленгником на рассвете ушли они поохотиться, а когда возвратились, нашли на столе записку: "Приехали Ульяновы и остановились у Шаповалова". Егору Васильевичу хотелось встретиться с Владимиром Ильичей, и он пригласил шушенских гостей к себе. Жил Барамзин у одинокой старушки Анны Марьяновны. Комната его была удобна для разговора.
Егор Васильевич любил серьезно побеседовать и даже поспорить, а Ульянов, он знал, отличался в шушенской колонии ссыльных крепкими знаниями. Недаром товарищи по Петербургу дали ему кличку "Старик". В ту памятную встречу Ульянов беспощадно атаковал его народнические взгляды. Барамзин, как мог, цеплялся за теорию, которая еще жила в нем. Он тоже нападал, говорил, что марксизм не разработал ясно вопрос об искусстве и литературе, как это успело сделать народничество.
"Старик" парировал. Он утверждал: вряд ли следует ожидать, что угнетенный рабочий, уставший до отупения на заводе, сможет без помощи поддерживающей его в революционной борьбе интеллигенции создать свое искусство и литературу.
- Искусство - не цель, а средство в этой борьбе, - доказывал Ульянов. - Придет время, а оно непременно придет, и народится новое искусство, новая литература, проповедующая марксизм.
Спорить было интересно. Ульянов разрушал его доводы, утверждал свой взгляд: марксизм - в настоящем и будущем, а народничество - лишь топчется на задворках истории.
- Да, да, дорогой Егор Васильевич! - Глаза его насмешливо щурились, и это тоже обезоруживало.
Барамзин заговорил о казанском знакомом - Федосееве.
- Я тоже мог быть арестован, но спас переезд нашей семьи в Алакаевку, - сказал Владимир Ильич. Он посмотрел на Егора Васильевича в упор, спросил:
- Лоцманом на Волге не плавали?
- А что? - насторожился Барамзин, чувствуя какой-то подвох.
- Умело отвели наш спор, чтобы не сесть на мель, - Владимир Ильич громко рассмеялся. Но тут же, оборвав смех, заметил: - Неумолимое течение российской жизни несет вашему народничеству неизбежный конец, поверьте мне, дорогой Егор Васильевич, - и снова рассмеялся. Улыбнулась и Надежда Константиновна.
Ленгник покачал головой, Шаповалов простодушно развел руками. Все почувствовали шаткость позиции Барамзина, но Егор Васильевич еще не признал своего поражения. Выручила Крупская. Она завела разговор о Нижнем Новгороде, зная, что Егор Васильевич очень любит рассказывать о Волге, долго жил на ее берегах.
Ленгник тихо запел: "Есть на Волге утес…"
Все дружно подхватили.
В комнату, приоткрыв дверь, просунула голову, повязанную пестрым ситцевым платком, Анна Марьяновна.
- Самоварчик готов.
- Неси, пожалуйста, - отозвался хозяин.
- Это я отлично сделаю, - охотно вызвался Владимир Ильич и пошел за старушкой.
И вот на столе медный, до блеска начищенный, жарко дышащий самовар, расписные чашечки, шанежки, тарелка со сметаной.
- Отведайте, дорогие мои.
- Спасибо, Анна Марьяновна. С нами за стол, - пригласил Барамзин.
- Благодарствую, - она повернулась к двери.
Но к Анне Марьяновне подошел Ульянов, взял ее за локоть и, наклонив голову, сказал:
- Какой же чай без хозяйки? Ваше место за самоваром, а то и беседы не будет.
- У вас своя молодая разливальщица.
- Это гостья, - Владимир Ильич усадил Анну Марьяновну на ее красное место.
Те три тесинских, незабываемых для Барамзина дня, как три дня откровений и сердечности, сделали свое дело - убедили его в правоте Ульянова.
Они не только спорили. Они отдыхали. Перебирались на лодке к островам Тубы, уходили в степь, рыбачили, наслаждаясь полной свободой.
На этот раз упорно отстаивал свое мнение, что "все познать невозможно", мрачноватый Фридрих Вильгельмович, ярый сторонник немецких идеалистов-философов. Это был умный спорщик, знания и честность которого уважали товарищи. Барамзин следил за мыслью того и другого. Владимир Ильич обезоруживал Ленгника все более и более, доказывая, что перед могуществом человеческого разума нет преград.
- Все, что сегодня туманно, непонятно, неясно, завтра при свете науки будет объяснимо, доказано, станет ясно. Именно с помощью науки рабочий класс сможет доказать не только свое право на существование, но и победить в открытом бою…
Да, все было так! Они поднимались на небольшую гору и не прекращали спора. Перед их глазами открывались высокие хребты Саяны, окутанные лиловой пеленой, серебрящаяся на изгибах Туба, шумно бурлящая над подводными камнями. Легкий ветерок обдавал свежей струей лица, разгоряченные от подъема в гору и спора.
Склоны были усеяны земляникой. Ягоды собирали - слышались довольные возгласы: как она вкусна, ароматна, а самое главное - полезна для здоровья. И невольно вспоминали больного Ванеева.
Владимир Ильич говорил:
- Надо побывать у него непременно. Хорошо бы, вот так, всем и нагрянуть к Анатолию с Доминикой…
Ульянов выбрал поудобнее плоский камень, присел. Говорили о Ванееве, с болью вспоминали о Федосееве, слишком свежа была в памяти весть об его трагической смерти.
- Не удалось повстречаться с ним ни в Казани, ни во Владимире, - с искренним сожалением произнес Владимир Ильич.
- Потеряли необыкновенно талантливого революционера… В письме сказано - покончил с собой.
Подошла Надежда Константиновна с букетиком незабудок, подала их мужу. Он поднес букетик к лицу, с наслаждением вдыхая запах цветов, и вернул цветы жене.
- Не ожидал я, что так кончит Николай… - Лицо Владимира Ильича было грустно и одновременно серьезно. - Когда нас мало, а остается еще меньше, нам нужно быть как можно теснее, ценить и беречь друг друга…
Анюта выслушала Егора Васильевича и все ясно себе представила, словно сама побывала в далеком Тесинском.
- Вот так мы жили и дружили. У Владимира Ильича срок кончился раньше, чем у меня. Все ссыльные съехались проводить Ульяновых. Радовались их отъезду, и тяжко было расставаться. Все мы сразу почувствовали какую-то пустоту в жизни. Долго не хватало ульяновского говорка, задора, чтобы поспорить, пошутить, повеселиться. Так с тех шушенских проводов я и не видел его.
"Как хорошо, что приехала в Саратов, познакомилась с таким интересным человеком", - подумала Анюта.
На следующий день Барамзин рано ушел к Антоновой, чтобы разузнать, по прибыл ли транспорт с литературой. Уходя, он оставил Анюте книгу Добролюбова.
- Собеседник серьезный, но скучать не будете, увлечет. - Глаза его, добрые и внимательные, хитровато сверкнули.
Мишенева, пока еще не проснулась Галочка, присела у окна и незаметно для себя увлеклась книгой.
"А где у нас люди, способные к делу? - словно спрашивал у нее Добролюбов. - Где люди цельные, с детства охваченные одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно - или доставить торжество этой идее или умереть?.. Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию. И вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе".
"Как это правильно, как это верно!" - рассуждала Анюта про себя, читая Добролюбова.
Эти вопросы волновали ее с гимназических лет. Она настойчиво искала ответы, хотела понять, почему все так происходит. Пробуждалось единственное желание - поскорее постичь все самой. И мысленно Анюта из будущего переносила все лучшее в настоящее. Ей хотелось видеть свои мечты претворенными. Для этого искала новых людей и новых встреч. Они как бы перешагивали в жизнь со страниц прочитанных книг. Сначала Желябов, Перовская, Халтурин, Федосеев. О них Анюта слышала от Герасима. Потом Плеханов, Ульянов, Крупская, Пятибратов, Бойкова. Теперь вот Барамзин.
Она сняла руки с книги, углубилась в чтение, и Добролюбов снова увлек ее.
Помешал приход Егора Васильевича. Она вскинула на него глаза и не сразу поняла, что сказал. А слова были невеселые:
- Хвостик-то мы подцепили, Анна Алексеевна… Наблюдают за нашим домом.
Барамзин присел к столу, взял книгу Добролюбова, стараясь не выдать тревоги.
Анюта посмотрела на Егора Васильевича. Тот отложил книгу:
- Рухнула наша надежда на революционность крестьянства, как карточный домик, - возвращаясь к вчерашнему разговору, начал он. - Напирал "чумазый"…
Анюта непонимающе взглянула на Егора Васильевича.
- Так назвал нарождающуюся буржуазию Салтыков-Щедрин. "Чумазый" скупал земли башкирской бедноты. Это был открытый и нещадный грабеж среди белого дня. По утверждению Глеба Успенского, только "четверть лошади" приходилось на каждую душу. Можно ли было на одной лошадиной ноге вести крестьянское хозяйство? Как же народники ошибались, думая, что наше время - не время широких задач. Мыслящие люди - интеллигенция, земцы, студенчество - отправились в деревню читать книжки, починять умывальники в больницах, заравнивать ухабы на дорогах…
Ироническая усмешка притаилась в глазах Егора Васильевича. Он махнул рукой и замолчал.
- Нет, Егор Васильевич, я не могла бы так жестоко судить себя. У каждого из нас, у каждого был свой властитель дум. Моей, например, духовной наставницей была Вера Павловна.
Барамзин понимающе тряхнул головой, добродушно рассмеялся.
- Да разве можно сравнивать Чернышевского с Михайловским, теми литераторами, которые забили наши головы идеями, не выдержавшими испытания временем? Хорошо, что в среде интеллигенции оказались крепкие корни, давшие здоровые побеги. Первым надломил мою веру в народнические иллюзии Федосеев. Ульянов же сломал окончательно. Он вывел меня и многих таких, как я, на светлую дорогу, - Барамзин взял снова книгу. - О ней мечтал Добролюбов.
Взгляд Анюты скользнул по акварельным рисункам и этюдам, развешанным над столом в аккуратненьких рамочках, отделанных еловой корой и берестой.
- Вы все это рисовали? - спросила она, вставая и пристально рассматривая их.
- Да, - сказал Егор Васильевич, - самая дорогая память о встречах с Ульяновым в Шушенском.
Протянул руку, указал на один из этюдов, изображавший небольшую, похожую на шапку, гору, зеленую у подошвы и каменисто-оголенную наверху. За горой, на горизонте, сквозь оловянные облака проступали контуры высокого хребта с белеющими снеговыми вершинами.
- Егорьевская гора, а дальше - Саяны.
Он присел к столу. Помолчал. И вернулся к невеселому разговору:
- А что мы будем делать с хвостиком-то, Анна Алексеевна?
- Право, не знаю, - растерянно ответила она.
- Давайте обмозгуем…
Барамзин перешел на деловой тон. Он сообщил, что "аптекарские товары" уже готовы к отправке - не хватает только самого свежего лекарства: где-то застрял последний номер "Искры", а без него возвращаться в Уфу неудобно.
- Придется сменить адресок. Я к этому рецепту частенько прибегаю. Сегодня же вечером переберетесь в отдельную квартиру по Большой Сергиевской улице. Там живет Александра Васильевна - наш надежный товарищ. Будете у нее, как у Христа за пазухой…
Егор Васильевич погладил руку Анюты.
- А дальше - поживем-увидим.
- Поступайте, Егор Васильевич, как нужно, - согласилась Мишенева, расстроенная его сообщением.
- Вот и отлично.
Начальник Саратовского жандармского управления секретно доносил директору департамента полиции сначала о прибытии из Уфы неизвестной женщины по кличке "Касатка", потом сообщал подробности - остановилась на квартире негласно поднадзорного Барамзина.
За Касаткой установили тщательное наблюдение, завели дневник. С педантичной аккуратностью в него заносились сведения агентов, следивших за каждым ее шагом.
Полетел срочный запрос в Уфу, последовал срочный ответ. И в очередных донесениях уже говорилось: "Касатка" - 22-летняя Анна Алексеевна Мишенева, ученица фельдшерской школы, близко знакома с лицами, стоящими во главе Уфимского социал-демократического комитета, и в частности, с известной департаменту полиции Лидией Бойковой".
Секретная служба была поставлена не так уж плохо: начальник жандармского управления уведомлял и о цели приезда Мишеневой: она должна доставить нелегальную литературу в Уфу.
Но пока все складывалось для Анюты благополучно. Квартира ее вполне устраивала. За Галочкой приглядывала заботливая бабушка Фрося - дальняя родственница Александры Васильевны Антоновой. Сама она возвращалась домой вечером, усталая и разбитая.
Анюта, не теряя времени, ознакомилась с городом, побывала на Соколовой горе, ближе подружилась с Сонечкой Богословской - дочерью надворного советника, девушкой чуточку сумасбродной и самоуверенной. То была однокурсница по фельдшерской школе.
Сонечка уже вышла из-под духовной власти Веры Павловны. Ее манила опасная деятельность подпольщицы, овеянная романтикой.
Прохаживаясь по городу с Мишеневой, она рассказывала о нелегальной вечеринке, устроенной молодежью в бане купца Андреева, о похоронах политического ссыльного Грачева, с замиранием сердца поведала, как разносила листовки о златоустовской бойне, читала в кружке рабочим оду А. Радищева "Вольность". Сонечка повела Анюту в музей, созданный художником Боголюбовым - дальним родственником опального писателя.
Они долго ходили по аллеям молодого музейного сада. Мишенева восхищалась дерзкой смелостью писателя-революционера, сосланного в Сибирь за свои вольнолюбивые сочинения.
Не зная истинных причин приезда Анюты в Саратов, а лишь слабо догадываясь, Сонечка обрадовалась встрече с однокурсницей. Она показала Анюте дом, где родился, вырос и многие годы жил Чернышевский.
Они обошли ничем не приметный дом на Большой Сергиевской со всех сторон, заглянули во двор. Анюте все нравилось: и высокие белые колонны, подпиравшие крышу мезонина, и терраса, и просторный вид, открывавшийся на Волгу, на ее безлесые берега. Тут, в маленьком флигеле, находилась Ольга Сократовна - жена писателя.
А в доме Чернышевского теперь жили чужие люди. Им, должно, безразлично, кто до них поднимался по этим ступенькам на крыльцо, пил на террасе чай, встречал друзей, а в часы отдыха любовался Волгой…
Раздумье Анюты прервала Богословская:
- Отсюда молодой Чернышевский уезжал в Петербург.
Сонечка взяла Анюту под руку, и они пошли по направлению к фельдшерской школе. На углу остановились. От триумфальной арки, обнявшись, шли парни. Грустный, тягучий мотив гармоники оглашал улицу. Заметив девчат, парни лихо заломили картузы. Окованная медью и увешанная колокольчиками гармоника смолкла.