- Правильно, очень правильно! - поддержала Бойкова. - Теперь надо быть еще дружнее и сплоченнее, как верно подметил Николай Вагин. В согласном стаде, говорят в народе, и волк не страшен. Чтобы лучше распознавать врагов и бороться с ними, надо заниматься в кружках.
- Судом да тюрьмой кружки оборачиваются.
- Неподобное толкуешь, Николаха, - остановил его Хаустов.
Мишенев перехватил горькую усмешку паренька и гневно заговорил:
- Всех не пересадят, надорвутся. Выходит, лучше спину гнуть перед каждой золотой пуговицей? Нет! Златоустовцы показали, как надо бороться за рабочие права. Они шли на штыки и под пули, требуя своего. А разве у нас отнято это право? Ответим стачками и забастовками, покажем свою организованность и силу! Теперь у нас есть своя рабочая партия - партия большевиков…
- Верно, Герасим Михайлович, верно! - подхватил Вагин, воодушевленный его словами. - Рабочий народ теперь легко может загореться, уже все тлеет снизу. Нужна только искра, и будет пожар. Хорошо сказано, что из искры возгорится пламя! Рабочие сейчас словно керосином облитые. Раньше каждая стачка была событием, а теперь одна стачка ничего, теперь нужно свободы добиваться, грудью брать ее…
Не утерпел Гарипов, тоже зажегся:
- Деревня голову вверх подняла. Сказывают, беднота лес у казны рубит, покосы у баев отбирает…
- Так и должно быть, Мурат. Теперь просто учить надо, как в бой идти, как в бою воевать… Это все плоды нашей "Искры"…
Герасим Михайлович обрадованно продолжал:
- Для меньшевиков рабочие - это стихия, но они теперь стали политической силой, сознают себя классом, нащупывают и классовые формы организации, ищут партийные комитеты, ибо они нужны им позарез как руководящие центры. Только поэтому нам тоже нужны свои типографии, свои печатные рупоры, чтоб быстрее доносить до рабочего класса правду Ленина.
Герасим Михайлович почувствовал в себе уверенность. Когда шел сюда, волновался, обдумывал и подбирал нужные слова. Писать их - не писал, а старался запомнить. Теперь они звучали в нем самом.
- Какой он, Ленин-то? - спросил Гарипов и подвинулся к Мишеневу.
- Когда я слушал Владимира Ильича, думал: он, как все мы, только острее переживает наши невзгоды, радуется нашим успехам…
Герасим всматривался в знакомые лица, стараясь понять, о чем думают люди в эту минуту. И видел: они разделяют его мысли и чувства.
…И вот полянка опустела. Все разбрелись по лесу. Герасим и Лидия Ивановна постояли еще у потухшего костра. Молча отошли к обрыву. Внизу неслышно несла свои воды Уфимка, отражая прибрежные заросли ивняка и ольхи. Дрожало в реке палевое облако, охваченное золотистым предвечерьем. У противоположного берега всплескивала рыба, оставляя круги. Течением несло желтке листья дуба и липы. За рекой, на пойменных лугах редкие стожки сена торопливо застилал поднимающийся туман.
От воды тянуло сыростью и илистым запахом. Герасим поежился от прохлады. Все это живо напомнило ночь у границы, далекую теперь реку Збруч. Пережитое там походило на сон. Била по слуху вот такая же сковывающая тишина, и еще неприятное завыванье совы, резкий свист ее крыльев. У омута Уфимки бешено крутило листья, на Збруче течением несло его самого. Герасиму стало не но себе, и он зажмурил глаза.
Лидия Ивановна стояла сосредоточенная. Взгляд ее тоже невольно задержался на кругах, оставшихся на воде после всплеска рыб. Она думала: "То, что сейчас рассказывал Мишенев о съезде, от этой полянки, как круги на воде, должно разойтись среди рабочих. Те, кто слушал Герасима, обязательно слова его понесут своим друзьям, родным, товарищам по работе. И правда станет достоянием масс. Мишенев должен теперь же выехать из Уфы на заводы. Нельзя терять времени - главного выигрыша в работе. Нас немного. Но мы должны и будем бороться. За нами - правда. Организоваться, как можно крепче и теснее организоваться - вот что нужно! В этом наша сила!"
Стояла удивительная тишина. Казалось, что слышно, как наплывает туман из-за реки. Но это была обманчивая тишина. Такой не бывает в природе и обществе. Всегда подспудно бьют родники, продолжаются неумолимые процессы движения.
Лидия Ивановна встрепенулась и посмотрела на Мишенева, все еще стоявшего в глубокой задумчивости.
"Ему только двадцать шесть лет, а сколько увидел и пережил, - с грустью подумала Бойкова. - Да, быстро молодые становятся борцами".
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Утром следующего дня Герасим выехал на заводы горного округа. Путь лежал сначала в Миньяр, потом в Усть-Катав, а оттуда - в Сатку. В Миньяре до этого Герасим не бывал. Здесь работала сильная социал-демократическая группа, тесно связанная с Симом и Усть-Катавом. Отсюда, собственно, разветвлялись пути, по которым на уральские заводы проникала партийная литература, распространялась "Искра".
Миньяр был явочным пунктом, и те, кто ехал по заданию Уфимского комитета или партийного Центра, не мог миновать его. Сюда тянулись все ниточки. Сходились они у земского врача Плехановой. Женщина умная, осторожная, она пользовалась большим доверием рабочих. Наталья Александровна проводила благотворительные вечера в Народном доме на глазах заводской администрации. Это помогало ей общаться с людьми, глубже узнавать их нужды, подсказывать, как надо лучше действовать, чтобы они быстрее устранялись. Плеханова организовала для рабочих воскресную школу.
Администрации завода общественная деятельность врача не очень нравилась. Было доложено начальству: проводимые вечера так же, как и занятия в школе, зловредно действуют на рабочих. Но серьезного повода запретить их не находилось. Управляющий Симским округом готов был принять самые крутые меры, однако боялся навредить: сейчас все проводилось открыто, а вспугни осиное гнездо, уйдут в подполье, и бог знает, чем может кончиться просветительная деятельность Плехановой.
Герасим знал об авторитете, каким пользуется Наталья Александровна, так же, как знал и о том, что управляющий округом "подбирает ключи", чтобы освободиться от беспокойного врача. Но освободиться от нее было нелегко. Плеханова как опытный в своем деле и безукоризненный человек пользовалась всеобщим уважением в Миньяре. И хотя Мишенев много был наслышан о Наталье Александровне, как доброй и общительной, не представлял ее себе. Смутное чувство овладело им перед встречей: имя ее невольно связывалось с Георгием Валентиновичем, особенно после разговора на съезде. Герасим глубоко был убежден, что Плеханов только по деликатности характера не отчитал его. Напоминание о первой жене, конечно, было некстати, иначе Георгий Валентинович подробнее расспросил бы его о жизни Натальи Александровны…
В вагоне к Мишеневу подсела молодая женщина в ротонде. Она часто подносила руку к щеке, и страдальческое выражение ее лица вызывало сочувствие.
- Зубы? - спросил Герасим.
- Вы угадали, - отозвалась женщина, - была у дантиста.
Они помолчали.
- А вы, случаем, не фельдшер?
- Нет, учитель…
Женщина обрадованно подняла голову, поправила модную широкополую шляпу. Светлый взгляд ее задержался на Мишеневе.
- Я тоже учительница, - сказала она, - возвращаюсь в Миньяр.
- Счастливое совпадение… Вы давно там?
- Семь лет. Сама-то я из Златоуста…
Случайный дорожный разговор, но он напомнил Герасиму Михайловичу о том времени, когда работал в поселке Рудничном. Давно он не был в Синегорье! Прошедшее рисовалось ему крохотным мирком по сравнению с тем, что видел за границей. Рудничное! И все же эта маленькая точка не затерялась для него на огромном земном шаре, притягивала, была дорога и незабвенна.
Облокотясь на столик, он смотрел в окно. Извивалась в зарослях ивняка Белая, горели в низинах рясные кусты рябины, млел объятый медным пламенем осинник, золотисто курчавились березы. И все это такое родное, волнующее! Припомнил, как взгрустнулось ему, когда сидел в рыдване Петруся, переезжал границу, а позади оставался такой же березняк, объятый предзакатным солнцем.
За Аша-Балашовской станцией равнинные просторы кончались. Распласталась горно-лесистая местность.
- Отсюда и начинается наш Южный Урал, - нарушила молчание учительница. - Сразу за станцией поднимается скала, через версту - другая. Наша русская Швейцария…
Мишеневу нравилась влюбленность учительницы в родные места, ее восторженность. Но напрасно она сравнивает уральские пейзажи с швейцарскими. Подмывал соблазн сказать: "Видел Швейцарию, проезжал Францию, Бельгию, знаю Англию".
- Вы бывали в Швейцарии? - спросил он.
- Мечтаю съездить…
- Вот съездите и увидите, что Урал красив одним, а Швейцария - другим. Но нет ближе сердцу места, где родился и вырос.
- Это верно! - живо отозвалась учительница, - красота познается в сравнении.
- Простите, как ваше имя? - поинтересовался он.
- Надежда.
- По батюшке?
- Зовите так.
- Герасим Михайлович, - отрекомендовался Мишенев.
- Вот и познакомились, - она протянула маленькую ладонь, - я всегда бываю рада новому знакомству…
- У вас, Надежда, должно быть много друзей.
Она пожала плечами.
- Знакомых больше, чем друзей, но я довольна. Есть и в Миньяре славные люди.
Мишенев поинтересовался, кто они, эти люди.
- Ну, наша врачиха Наталья Александровна… Чудесная женщина. Внимательная ко всем.
- Вы хорошо знаете ее?
- Как же! Вместе занимаемся в рабочей школе по воскресеньям. У нее своя библиотека. На вечерах в Народном доме часто бываем.
- Должно быть, добрая душа у вашей врачихи, - проговорил Мишенев.
- Удивительная! - подхватила учительница. - И на все у нее хватает сил, жизнелюбия, хотя… - Надежда посмотрела на Герасима Михайловича: - Нередко и тоскливое настроение навещает ее. Говорят, у нее муж за границей и не возвращается. Жить в разлуке несладко…
Учительница замолчала. Поезд подходил к станции. Вдали виднелись разбросанные по отрогам домики. По перрону чинно прохаживался городовой.
- Вот мы и приехали, Герасим Михайлович.
Мишенев взял плетеную корзинку. Предупредительно поддерживая спутницу под локоть, помог ей выйти из вагона.
Легкий ветер пошевеливал пыль на перроне и вдоль железнодорожных путей, Надежда придерживала рукой слетавшую с головы шляпу. Они вошли в пустой вокзал с грязными окнами и прошагали к выходу. У коновязи стояла пролетка, на козлах дремал извозчик. Мишенев посадил Надежду в пролетку, протянул руку.
- А вы?
- Я еще задержусь. Жду знакомого.
А когда покатилась пролетка, он снова зашел в вокзал, выглянул на притихший, уже безлюдный перрон и зашагал по булыжной мостовой в поселок. Земская больница находилась на полпути. "Между двух скал", как сказала Бойкова.
За мостом, на развилке дорог, слева, одиноко виднелось приметно окрашенное в желтый цвет длинное здание. Герасим Михайлович постоял, отдышался и, расстегнув пальто, начал торопливо подниматься по торной тропке.
Было условлено: он придет к Плехановой на прием, через сестру передаст записку.
Наталья Александровна тотчас вышла в приемную и, прежде чем обратиться к Мишеневу, сняла пенсне на черной тесемке, чуть отвела в сторону, придерживая пальцами за прищипы. Герасим перехватил взгляд ее прищуренных глаз.
- Попрошу вас зайти за лекарством на квартиру, я живу при больнице. Прием кончается в пять, - сказала она и повернулась к сестре, спросила об очередном больном.
"Не подкопаешься, - подумал Мишенев о Плехановой, - этому надо учиться". Ждать оставалось немного.
Герасим вышел из больницы, осмотрелся. Решил подняться на пригорок и выждать, когда выйдут последние больные. Отсюда был виден весь рабочий поселок с заводом посередине, вытянувшимся большим четырехугольником. Доносился скрежет железа, шум станков, неумолчное токование двигателя, выбрасывающего из высокой трубы пар, быстро тающий в воздухе.
"Молодец, молодец, Наталья Александровна! В самой гуще рабочей жизни. Незаменимый для нас человек. - Мишенев стал прикидывать, кого бы можно было ей подобрать в помощники. - Надо потолковать в комитете, посоветоваться с Бойковой, она лучше знает людей".
Он вынул карманные часы, щелкнул крышкой. Заметил, как степенно к больнице подходил мужчина в шляпе. Через некоторое время споро прошагали еще двое в картузах и скрылись в дверях с противоположной стороны. Там была квартира Плехановой. Минут через пять появилась женщина в серой накидке и тоже скрылась в тех же дверях. Наступал его черед.
Встретила его пожилая, опрятная прислуга.
Открыв дверь в другую комнату, она раздвинула бархатные портьеры и, не переступая порога, доложила:
- Наталья Александровна, пациент.
- Пригласи, пожалуйста, - послышался голос Плехановой.
Герасим снял пальто, повесил его на оленьи рога и прошел в большую светлую комнату, уставленную книжными шкафами. И сразу ему вспомнился давний разговор с Аделаидой Карловной, от которой впервые услышал о Плехановой.
У стола, накрытого плюшевой скатертью, откинувшись на спинки венских стульев, в ожидании Герасима сидели трое мужчин и молодая круглолицая женщина с гладким зачесом волос. Она приветливо посмотрела на Герасима, как только он вошел и низко поклонился.
Одетая в пестренькую байковую кофточку, заправленную в длинную юбку. Наталья Александровна, улыбаясь, подошла к Герасиму и представила его:
- Наш дорогой гость из Уфы. Будьте знакомы. Инна Кадомцева, - она указала на молодую женщину, - моя коллега. Вчера вернулась из Златоуста… Но вы, кажется, знакомы?
- Да, - сдержанно отозвалась Кадомцева.
- Встречались, - подтвердил Мишенев.
- Герман Иванович Бострем, - продолжала Плеханова, - инженер симского завода. А это наши кружковцы: Пафнутий и Савелий.
Мишенев еще раз всем поклонился и сел к столу.
- Вам, товарищи, привет от уфимцев, - обращаясь к женщинам, добавил: - И низкий поклон от Надежды Константиновны.
Кадомцева радостно блеснула глазами. Зарделись ее пухленькие щеки. Наталья Александровна в волнении поправила на носу пенсне.
- Спасибо, - за всех ответила она, - заграничный поклон особенно дорог нам с Инночкой. Боже мой, как летит время. Ну что она, здорова? Тут все прихварывала, жаловалась на свои недуги.
- Здорова, здорова! - улыбнулся Герасим. - Вообще Ульяновы выглядят хорошо, но оба устали. Им бы отдохнуть теперь.
- Отдохнуть непременно надо, - заметила Плеханова. - Жорж придумает им отдых. - Она прижала крошечный медальон к груди. Натянутая цепочка заиграла лучиками. В медальоне хранился миниатюрный портрет Плеханова.
…Увидела себя в конце лета на родине Жоржа, в зеленом городке Липецке. Плеханова не перевели на третий курс, хотя были сданы все экзамены: он участвовал в политических манифестациях. Это было в 1876 году. Они катались на лодке. На берегу купили арбузы с "песчаных мест", оказавшиеся незрелыми, хотя их нахваливал продавец. Милые и далекие сердцу пустяки…
А в тот декабрьский день на плошали Плеханов был в черном осеннем пальто, в драповой серой круглой шапке. Гордый, он стоял под алым знаменем с начертанными словами: "Земля и воля". Голос его, обличающий правительство и защищающий Чернышевского, был густой и звучный.
…Наталья Александровна вздохнула. Спросила Мишенева, не работал ли он учителем? Герасим Михайлович ответил, что учительствовал по соседству с Миньяром в земской школе поселка Рудничного.
- Он сменил мою тетушку Афанасию Евменьевну, - сказала Инна.
- Да, Афанасия Евменьевна - моя первая наставница, - подтвердил Мишенев.
- Георгий Валентинович очень уважительно относился к школьным учителям, - заметила Наталья Александровна. - О своих любил вспоминать, что учили его ясно выражать мысли… Скажите, как выглядит сейчас Плеханов?
- Прекрасно. Держится молодцом.
- Мне приятно слышать об этом, - произнесла Наталья Александровна. - Но, кажется, мы уклонились в область личного. - Она выхватила пахнущий духами батистовый платочек из-за манжета и быстро-быстро помахала им.
- Женская слабость…
Нетрудно было понять ее душевное состояние в этот момент. Ни Мишенев, ни Кадомцева, ни Герман Иванович ничего не знали о личной жизни Натальи Александровны. Знали только, что растет у нее дочь… Не любила и не хотела Наталья Александровна, чтобы утешали ее. Она сама пошла на разрыв, сама мужественно решилась посвятить себя служению народу…
Прошли годы с того дня, когда они разговаривали с Жоржем в последний раз. Много, слишком много видела Наталья Александровна и своего, и чужого горя. Ей, врачу, меньше всего приходилось разделять с людьми радости…
Герасим Михайлович рассказывал о напряженной обстановке на съезде, о спорах между Лениным и Мартовым. Понимал, сколь важно упоминание о Плеханове для Натальи Александровны, он подчеркивал его роль и участие в разгоревшейся борьбе.
- Жорж всегда был человеком с искоркой в душе, - заметила Плеханова. - Правдив. Он не мог не поддержать Ленина. Я тоже преклоняюсь перед Владимиром Ильичей. Как прав был, когда писал, что мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки… Мы действительно окружены со всех сторон врагами и нам приходится идти под их огнем.
Раздвинулась бархатная портьера. Прислуга вполголоса произнесла:
- Нечистая сила несет Архипыча…
Все в комнате недоуменно переглянулись. Плеханова встала, быстро прошла до книжного шкафа и взяла колоду атласных карт.
- Сыграемте в дурачка, - и предупредила насторожившегося Мишенева: - Мой пациент.
Она присела к столу, нарочито громко сказала:
- Ваша очередь сдавать карты.
В дверь просунулся усатый урядник в круглой шапке с кокардой.
- Здравия желаем, Лександровна, - прогремел он. - Извиняемся, господа…
- Здравствуй, Архипыч.
- Я с докукой. Затылок разболелся.
- Пить меньше надо, Архипыч, спать больше, а то можешь надолго слечь…
- Избави бог. Принять бы порошочков…
Наталья Александровна подошла к маленькому столику, взяла из шкатулки порошки и передала их Архипычу.
- Благодарствую, - отчеканил он и разгладил усы. - Дай бог здоровья вам, благодетельница.
Когда захлопнулись за ним входные двери, Герасим и Кадомцева переглянулись. Наталья Александровна отложила в сторону карты.
- Мы слушаем вас, Герасим Михайлович, - сказала она и, окликнув прислугу, попросила поставить самовар и накрыть стол.
Для Герасима важно было подчеркнуть, что Владимир Ильич теперь, после съезда, взвалил на свои плечи неимоверно тяжелую ношу, и все, кто идет за ним, верны ему, помогают и свою преданность основывают на доверии и понимании.
- Да, мы должны быть сильны товарищеским доверием, - убежденно проговорил Бострем. - Всякое отступление от обязанностей товарищества должно беспощадно караться в нашей среде.
- Не понимаю, - сказала Наталья Александровна, - как мог Юлий Осипович сбиться с верного пути.
- Возмутительно менять убеждения, как воротники на куртке, - пришла в негодование Кадомцева. - Мар-тов… Много показного в его натуре…
- Ты слишком строга, дорогая.
- А как же иначе оценивать отступничество Мартова?
- Затмение нашло, похожее на куриную слепоту.
Бострем нахмурил брови, недовольно посмотрел на Плеханову: