- Наша общая беда, что мы на местах ничего не знаем, - согласился Ленин. - А разногласий еще много и нельзя поэтому приступать к работе съезда, не поняв и не разобравшись в них. Четкие и ясные определения спорящие товарищи пытаются подменить обтекаемыми формулировочками. А тут еще хорохорится Бунд, делегаты его настаивают на закреплении национальной обособленности в РСДРП, хотя "Искра" стояла за интернациональное сплочение рабочего класса России. Важно понять - национальные особенности не должны мешать единству нашей партийной работы, монолитности социал-демократического движения…
Владимир Ильич по привычке приподнял руку и тут же опустил ее:
- В партии всегда и без того будут разные группировки, группировки не вполне единомыслящих товарищей по вопросам и программы, и тактики, и организации. Никаких обязательных перегородок мы не признаем и потому федерацию в принципе отвергаем… Неужели не ясно, что централизм требует отсутствия всяких перегородок между Центром и самыми отдаленными, самыми захолустными частями партии! - Ленин махнул рукой. - Все это грустно и неприятно сознавать.
- Но это партийная борьба, она придает организации силу и жизненность, - убежденно произнес Гусев.
- Совершенно верно, борьба! - живо подхватил Ленин. - Об этом замечательно сказал Лассаль. Но партийная ли это борьба? - И смолк.
"Если вызов брошен, - решил про себя Герасим, - будем драться".
Чуть раньше Мишенев узнал от товарищей в русском клубе, что в редакции "Искры" нет полного единодушия, но не допускал, что все зашло так далеко.
- А мы считали, что Плеханов как крупнейший марксист помогает вам, - сказал он, поглядев на Крохмаля. - Выходит, ошибались.
- Нет! - возразил Ленин. - Плеханов действительно сильнейший теоретик марксизма. Но он оторвался от живого русского революционного движения и не знает, каким стал рабочий класс в России. Докажите ему, что люди выросли…
Озеро было удивительно спокойно. Горы с лиловыми и фиолетовыми снеговыми шапками походили на сказочных витязей в шлемах.
- Восхитительно! Не правда ли? - заметил Ленин и снова заговорил о главном:
- Нельзя в борьбе щадить политических врагов. По кому-нибудь придется панихиду петь, как говаривал купец Калашников. Наша борьба есть борьба насмерть. - И неожиданно спросил: - Не кажется ли вам, что "Искра" стремится командовать комитетами, как утверждают здешние товарищи?
- А как можно добиться строжайшей дисциплины на местах другим путем? - быстро спросил Мишенев.
Владимир Ильич дружески обратился к уральцу:
- Сколько вам лет?
- Двадцать седьмой пошел.
Владимир Ильич пристально посмотрел на Гусева с Крохмалем: они были почти сверстниками, моложе его пятью-восемью годами. Понимал: впереди у всех большая дорога, и важно пройти ее, не сворачивая в сторону.
- Спасибо товарищи! - сказал и заторопился.
Мишенева тоже потянуло домой.
- Надо дочитать Чернышевского.
- Чернышевского вспомнили? - мгновенно повернувшись к нему, отозвался Ленин. И повторил: - Все-таки почему вспомнили Чернышевского?
- Люблю этого писателя.
- Кто из нас не увлекался Чернышевским? - вздохнул Ленин. - Я много раз перечитывал его книги и всегда открывал для себя что-то новое. Мы должны учиться борьбе у Чернышевского…
Владимир Ильич хитровато посмотрел на всех:
- А даму в трауре помните?
Никто не ответил.
- Как же так? - удивился Ленин. - "А юноша-воин на битву идет. Ружье заряжает джигит…" - Взмахами руки он подчеркивал ритмику строк. - Это дама в трауре поет… Она зовет Веру Павловну, Кирсановых, Лопуховых в подполье. В этом же весь смысл!..
Проводив Ленина до калитки, Сергей заспешил в клуб, рассчитывая на засидевшихся посетителей, а Герасиму не терпелось рассказать своему соседу по комнате о сегодняшнем вечере.
Судьба свела его с Андреем раньше, чем с другими делегатами, но Герасим так и не сблизился с ним: замкнутость киевского токаря не располагала к откровенности.
На столе лежала брошюра об аграрной программе, розданная делегатам для ознакомления. "Видимо, читал". Это был ответ товарищу Иксу - экономисту Петру Маслову на критику проекта программы Ленина.
В небольшой комнате стояла также и кровать Гусева, на ней Герасим увидел записку, оставленную Бауманом. Он писал, что будет ждать Сергея в клубе.
- По заданию Организационного комитета их куда-то посылают, - пояснил Андрей.
Разговор не клеился. Герасим, почувствовав усталость после напряженного дня, разделся, потушил лампу, но заснуть еще долго не мог. Перед глазами стоял Владимир Ильич.
- …Бывают минуты, - звучал его голос, - иногда взгрустнешь по России, по Волге, по Сибири… Особенно, когда с нетерпением ждешь весточки или человека с родной земли. А в эти дни хорошо! Вокруг товарищи по борьбе. Среди них, вот и вы, Герасим Михайлович.
Мишенев смутился.
- Спасибо, Владимир Ильич, на добром слове.
- Что ж, хорошо! - произнес Ленин. Вскинув голову, спросил: - А задумывались ли вы над тем, что разрушать легче, чем создавать? Хватит ли силы на завоевание новой жизни, нового общественного строя?
- Хватит, Владимир Ильич, - твердо ответил Мишенев.
Ленин смерил его добрым взглядом, убежденно сказал:
- Я тоже так думаю.
…На следующий день, после обеда, Герасим отправился в партийную библиотеку Куклина: надо было перечитать "Искру", восстановить кое-что в памяти. В тетрадочку он выписал цитату из передовой статьи, в которой шла речь о насущных задачах рабочего движения.
"Социал-демократия есть соединение рабочего движения с социализмом, ее задача - не пассивное служение рабочему движению на каждой его отдельной стадии, а представительство интересов всего движения в целом…".
Он отчеркнул двумя жирными чертами последние слова. "Эту единственно правильную линию разделяли когда-то Плеханов и Мартов. Почему же теперь они изменили курс?"
Мишенев переписал в тетрадку еще одно место:
"Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного".
Герасим задумался. Разве златоустовская стачка рабочих не является доказательством? Рабочие выступили против введения расчетных книжек, диктовавших кабальные условия. Забастовали. Остановили завод.
По заданию Уфимского комитета Герасим выехал тогда в Златоуст. Он должен был поддержать справедливые требования рабочих. Но не успел. Оружейные залпы уже прогремели, и Арсенальная площадь обагрилась кровью. Над Уреньгинским кладбищем долго, очень долго звучала траурная песня:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу…
Потрясенный увиденным, Мишенев возвратился в Уфу. В подпольной типографии была отпечатана гневная прокламация "Бойня в Златоусте".
Вспомнилось, как задолго до этих событий, на квартире Крохмаля шел разговор о листовках златоустовских рабочих… Златоуст, действительно, стал очагом революционного пожара, голос восставших прозвучал набатом на всю Россию.
"Теперь, когда есть опыт, важнее всего не ослаблять борьбу, а организовывать ее дальше. Неужели это понять трудно?"
В библиотеке Герасим просиживал до позднею вечера, а ужинать обычно забегал в кафе "Ландольт" - уютное и одинаково располагающее и к беззаботному отдыху, и деловым встречам. Оно находилось в университетском квартале. Говорили, что по вечерам в кафе можно встретить Плеханова. Он жил в том же доме. За час до сна заходил выпить кружку пива. Герасиму хотелось увидеть Георгия Валентиновича, и если не поговорить, то хотя бы посмотреть на него.
Здесь бывали и другие делегаты. Они группами рассаживались за длинными массивными столами на дубовых скамейках, стоящих вдоль стен, обитых светлым деревом.
В один из таких вечеров, после ужина - сосисок с кислой тушеной капустой и двух кружек пива, - Мишенева охватило благодушное состояние. Не хотелось ни о чем серьезном думать, а только сидеть и наблюдать за людьми.
И тут в дверях показался модно одетый Крохмаль, присматривающий себе удобное место.
- Виктор Николаевич! - окликнул его Мишенев.
Крохмаль подошел, протянул руку и присел рядом на тяжелый, с высокой спинкой стул. Дотронулся пальцами до выхоленных усиков и коротко подстриженной бородки, погладил их. Положив ногу на ногу и откинув голову, спросил об Уфе. Он выслушал ответ и поинтересовался Цюрупой, Свидерским, Бойковой. Потом заговорил о себе, прикрыв выпуклые глаза:
- В Киеве нам удалось с-собрать конференцию, поддерживающую созыв съезда, его задачи…
- Кажется, она не совсем удалась, - заметил Герасим.
- От-ткуда это известно? Все Грач! Что ему нужно, не понимаю? - он гневно посмотрел на Мишенева.
- Мне говорил об этом Гусев.
- Да, нас н-накрыли. Меня и многих арестовали. Но важно было по-показать свою силу, на удар ответить ударом.
Мишенев с удивлением посмотрел на него.
- Да… да. Это модная проповедь т-теперешних лидеров, зараженных диктаторством. Так г-говорит Мартов - умный и дальновидный политик. Я верю ему.
- А может быть, Мартов оступился, заблуждается? - возразил Герасим. - Ты ли это, Крохмаль?
- Да, я, - спокойно ответил Крохмаль. - Ты веришь в Ульянова - это твое дело. Я считаю - п-прав Мартов… Тут горячо спорят о партии, ее сущности. Скажи, п-почему партия должна быть кучкой избранных, а не объединять всех, к-кто сочувствует ее идеалам, несет учение Маркса в массы, остается верен р-революционному делу? Впрочем, тебе не хотелось бы встретиться с-с Мартовым?
- Нет!
- Очень жаль, - с искренним сожалением проговорил Крохмаль.
Мишенев резко встал и холодно поклонился.
Крохмаль появился в Уфе в 1898 году. Энергичный по натуре и общительный, он быстро нащупал связи с ссыльными, развернул пропаганду марксизма в нелегальных кружках среди рабочих железнодорожных мастерских. С этого началась его активная роль в уфимской социал-демократической группе. Да, все так и было! В Уфе он познакомился с Крупской, встречался с Лениным.
В Киеве Крохмаль входил в состав особой транспортной группы, занимался переправкой "Искры" через границу. Но после провала арестованный Крохмаль, не успевший уничтожить записные книжки с адресами, потянул за собой почти всех искровцев. Лишь удачно подготовленный побег, организаторами которого были Бауман и его жена, вернул им свободу.
"И все теперь позади", - с горечью подумалось Мишеневу.
В домах потухли огни, на улице мерцали редкие фонари. Был поздний час. Островерхий в густой синеве старинный город отдыхал после жаркого дня. Молчали каштаны.
Герасим не сразу отыскал домик, где жили Ульяновы. Он прошел по улице до конца и вышел на гладкое Лозаннское шоссе. Потом повернул обратно. И увидел, наконец, калитку.
На крыльцо вышла Надежда Константиновна в длинном светлом платье.
- Здравствуйте, товарищ Мишенев. Вас хотел видеть Владимир Ильич, - сказала она, сходя со ступенек. - Он задержался в городе… Заходите.
Крупская присела на деревянную скамейку под деревом и жестом указала место рядом. Кусты роз источали сладкий аромат.
Мишенев коснулся соцветий.
- Как там поживают Бойкова с Кадомцевой? - спросила Надежда Константиновна.
- Лидия Ивановна живет одна, с детьми… С головой ушла в партийные заботы.
- Я понимаю, - сказала с сочувствием Надежда Константиновна. - Семейные неурядицы приносят много страданий. Знаю ее как стойкую женщину, мужественно переносящую невзгоды…
- Бойкова у нас самая смелая конспираторша. Шпики сбились с ног, рыскали по городу, не могли обнаружить "Девочку".
- О типографии вашей мы наслышаны с Владимиром Ильичей… Ну, а как живет Инночка? Она в Златоусте?
- Нет. Кадомцева работает теперь в Уфимской железнодорожной больнице. Ведет рабочий кружок…
Надежда Константиновна вспомнила и рассказала, как однажды ошибочно был заслан чемодан с литературой в Курган. Ей пришлось попросить Кадомцеву, чтобы та съездила за посылкой. Но чемодан этот без участия Инны оказался в другом месте.
- Энергичнейшая социал-демократка. В Усть-Катаве есть еще фельдшерица-бестужевка…
- Аделаида Карловна?
- Да, да! - обрадованно подхватила Крупская. - Все там же, на своем заводе? Неутомимейший человек!
- Там, - ответил Герасим. - Она теперь Емельянова. Муж ее - тамошний учитель.
Крупская вздохнула:
- Знакомство с нею было моей большой радостью. - И тут же оборвала себя. Строго, о главном заметила: - Связи у Аделаидушки с людьми широкие, очень надежные. Пользуйтесь ими, обязательно пользуйтесь.
Из города накатывался церковный звон. Начиналась вечерняя месса. Крупская встала…
Вспомнила еще и про Наталью Александровну Плеханову.
- Встречали ее? Все так же в Миньяре врачует рабочих?
- Право, не скажу. После съезда собираюсь в те края. Путь-то у меня из Уфы будет в Миньяр, Усть-Катав, Сатку, Белорецк. Словом, махну я по заводам, Надежда Константиновна.
Он взглянул на Крупскую и встретил внимательный взгляд ее больших глаз.
- Вы так рассказываете, Герасим Михайлович, что мне снова захотелось на Урал. Край-то важный в нашем деле…
- Приезжайте, будем вам рады.
- Когда, дорогой Герасим Михайлович?
Мишенев с нежностью подумал: "Сколько душевной красоты в этой женщине!"
- А Владимира Ильича все нет… - в голосе ее послышалось беспокойство. Она грустно покачала головой. - Поговорила с вами и словно бы побывала в России. Швейцария красива, но чужая… Спасибо, Герасим Михайлович, за новости, душевное вам спасибо.
- Спасибо и вам за внимание.
Крупская протянула руку. Мишенев пожал ее, несколько раз кивнул и направился к выходу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
И все же Мишенев решил разговорить Андрея. Он пригласил его пройтись, посмотреть город.
Они шли в сторону университета. Здесь, в каменистых громадах, размещались банки. В оконных витринах, на черном бархате, сверкали бриллианты, золото, жемчуг.
Шпили готических церквей и островерхих башенок купались в жарком солнце. Под ногами горел золотистый гравий.
Ближе к университету, в глубине, чернели узкие фасады высоких домов с черепичными крышами, отгороженные один от другого высокими плитняковыми стенами.
Они вышли на театральную площадь, направились дальше, мимо ратуши и старой католической церкви, по узеньким улицам, мощенным брусчаткой. Бросались в глаза древние гербы. На башнях отливали латунью и медью стрелки часов, на протяжении многих десятилетий отсчитывающих минуты городской жизни. В крошечных скверах журчали фонтанчики, украшенные цветами и мифологическими скульптурками. На одной тихой улочке, похожей на каменное ущелье, мемориальная доска напоминала, что здесь жил и работал французский философ Дени Дидро.
Высокое плоскогорье в древней части города главенствовало над всей Женевой. Дома с толстыми стенами, узкими и длинными, стрельчатыми окнами с решетками, массивными проржавленными воротами, покосившиеся башни с черными, зловещими впадинами бойниц, крепостные стены из поросшего мхом тесаного гранита, истертые плиты тротуаров, особенно у арок и ворот с висячими железными фонарями, - все уводило в далекое средневековье.
Андрей остановился перед тысячелетней каменной громадой собора святого Петра. Сюда не доносились ни шум трамваев, ни треск автомобилей. Все было окутано полумраком.
- Как на кладбище! Жутко! Да и в лавре нашей тоже жутко. Не бывал?
- Нет, - отозвался Герасим, - внутри не был!
- Жаль. Вот обратно будешь возвращаться, обязательно сходи.
Потеплели глаза у Андрея, по-доброму шевельнулись рыжеватые усы.
- Тогда, на границе, принял тебя за чиновного. Породу эту не терплю. - Он хлопнул себя по шее рукой: - Вот где сидят у нашего брата!
- Не все такие.
- А черт их разберет! На лбу не написано.
- Боялся, значит, меня?
- Остерегался… Скоро ли съезд-то начнется? Надоело ждать.
- Что верно, то верно, - поддержал Герасим.
Вышли на набережную, посидели на каменном парапете, посмотрели, как женевцы кормят прирученных чаек. Здесь, на открытом воздухе, за столиком кафе, Андрей и Герасим выпили по два высоких стакана гренадина. Дешево и сердито!
В озере уже начинало отражаться розоватое небо. Зажглись на набережной цветные фонарики. Где-то пели.
- У нас сенокос в разгаре, - сказал Герасим, вспомнив родную Покровку.
- А у нас сады фруктовые. Аж голова кружится от запахов, - похвастался Андрей.
…В Сешерон добрались они поздно. Поели хлеба с медом и сыром, выпили молока, приготовленного хозяйкой, и улеглись в постели, натянув на себя пледы.
Сквозь жалюзи струилась прохлада, принося с собой запахи свежей рыбы и смолы. Озеро совсем стихло. Не было слышно даже обычно усыпляющего шороха прибрежной волны. Все объяла ночная тишина. Последнее, что удержалось в сознании Герасима, - двенадцать ударов далекого соборного колокола, оповещающего Женеву о наступлении полуночи.
…Не только Мишенев - никто не знал о дне открытия съезда и где он будет проходить. Лишь догадывался Герасим Михайлович, что внезапный отъезд Гусева связан с этим волновавшим всех вопросом.
Когда стало известно, что - в Брюсселе, делегаты отправились туда маршрутами через Францию, Германию, Люксембург. Мишенев ехал маршрутом Базель - Мюльгаузен - Кельн. Железная дорога пролегала долиной Рейна.
Поезд мчался то мимо причудливых старинных замков, то вырывался к берегам, то терялся в живописных ущельях изумительного по красоте ландшафта центральной Европы.
Герасим Михайлович не отходил от окна. Облокотись на спущенную раму, он подставлял лицо освежающему потоку. Теплый сквознячок гулял по вагону, принося с долины медовые запахи.
В мучном, пустующем складе с окном, затянутым плотной материей, начал свою работу Второй очередной съезд РСДРП. Это было в четверг, 30 июля 1903 года.
Мишенев щелкнул крышкой карманных часов и отметил время: без пяти минут три.
Открыть съезд Организационный комитет поручил старейшему пропагандисту марксизма, ветерану русской социал-демократии Георгию Валентиновичу Плеханову.
- Мне хочется верить, - сказал он, - что, по крайней мере, некоторым из нас суждено еще долгое время сражаться под красным знаменем, рука об руку с новыми, молодыми, все более и более многочисленными борцами…