Звучный голос Георгия Валентиновича чуть дрожал от волнения. Привычным движением руки Плеханов провел по густой, окладистой бородке. Выпрямился. Посмотрел в зал - и внимательный взор его вдруг зажегся страстью оратора. Слова о том, что российские социал-демократы могут смело повторить сказанное Александром Герценом: "Весело жить в такое время!", произнесены были убежденно, с гордостью - они всколыхнули всех делегатов. Эту мгновенную реакцию Плеханов ждал и сразу уловил. Он приосанился, красиво откинул голову, и голос зазвучал совсем твердо:
- Хочется жить, чтобы продолжать борьбу. В этом и заключается весь смысл нашей жизни…
Мишенев всматривался в человека, знакомого по статьям, оставлявшим заряд большой силы и ума, испытывая при этом чувство восторга и одновременно - трепета. Плеханов будто обращался к нему, молодому борцу, и он готов был ответить Георгию Валентиновичу: "Да, смысл жизни я вижу в борьбе. Прекрасное всегда трудно дается".
- Двадцать лет тому назад мы были ничто, теперь мы уже большая общественная сила, - продолжал звучать и покорять голос Плеханова. - Мы должны дать этой стихийной силе сознательное выражение в нашей программе, в нашей тактике, в нашей организации. Это и есть задача нашего съезда, которому предстоит, как видите, чрезвычайно много серьезной и трудной работы.
Каждое слово его казалось отточенным, плотно ложилось в законченную фразу. Георгий Валентинович чуть подался вперед. Глаза, сосредоточенно смотревшие на делегатов, выдавали внутреннее удовлетворение, какое охватило Плеханова. Его легко можно было понять: Георгий Валентинович переживал радостное ощущение новизны: партия рождалась "Искрой", а съезду предстояло закрепить ее программой и уставом.
Мишенев испытывал волнующее, приподнятое состояние: он вместе со всеми будет определять пути революции, которая должна принести людям избавление от угнетения истлевающего мира, на его обломках создать новое коммунистическое общество.
И эта, еще недавно казавшаяся неизвестной, даль будущего, теперь виделась ему близкой. "Сегодня нас еще мало, - думал он, - но завтра, послезавтра будет больше".
Плеханов покорял не только речью, мягко звучащим голосом. У него было одухотворенное, умное, очень интересное лицо, отражающее все оттенки душевного состояния. Песочного цвета жилет и белоснежная манишка, светло-серый в клеточку костюм придавали его внешности особенную строгость и притягательность.
- Но я уверен, что эта серьезная и трудная работа, - говорил он, - будет счастливо приведена к концу и что этот съезд составит эпоху в истории нашей партии…
Когда Плеханов закончил речь, ему дружно зааплодировали. Делегаты поднялись и запели "Интернационал". У всех счастливо сверкали глаза. Лицо Мишенева было восторженно. Он посмотрел на Владимира Ильича, которого не видел со дня последнего разговора. Ленин тоже был взволнован и так же, как все, переживал торжественный момент открытия съезда. Цель, ради которой делегаты съехались в Брюссель, - у всех одна.
За столом бюро Герасим увидел и Петра Ананьевича. После Киева они еще не встречались. Красиков выглядел строже и озабоченнее. Клеон!..
Мишенев приподнял голову, и взгляд его встретился с серьезно-прищуренными глазами Петра Ананьевича. В короткий перерыв между заседаниями, они дружески пожали друг другу руки, обменялись впечатлениями, довольные яркой речью Плеханова.
Герасим, улучив момент, когда Георгий Валентинович оказался один, осмелился подойти к "первому марксисту в России", как называли его в Уфе. Он сказал, что с Урала, лично не знаком с Натальей Александровной, но слышал самые лучшие отзывы о ней, как враче и пропагандисте марксизма. Косматые брови Плеханова удивленно приподнялись.
- Да. Приятно слышать…. - промолвил Георгий Валентинович.
Неожиданное упоминание о Наталье Александровне вернуло Плеханова в родной Липецк, где прошли его детство и юность. Перед глазами встал отцовский флигелек… Как далеко все это теперь от него - и Липецк, и Наталья Александровна!
Георгий Валентинович качнул головой.
- Да, да! - сказал он. - Всему на свете своя пора, своя череда.
…На мгновение как бы оказался в Петербурге, на Казанской площади, шестого декабря 1876 года. Тогда под Красным знаменем землевольцев он громко, размахивая руками, читал речь о том, что правительство в России очень дурно и никуда не годится, что лиц правительственных следует бить палками: они гноят в тюрьмах и ссылают на каторгу передовых людей России, таких, как Чернышевский. Наташа была рядом и слушала его.
Кто-то отчаянно крикнул: "Казаки!" Все смешалось. Поднялся гвалт. Плеханов услышал испуганный голос Наташи. Полицейские взяли ее. Десять дней она находилась в доме предварительного заключения, пока не освободили "как жену студента, попавшую на площадь зрительницей, не участвовавшей в беспорядке".
С той декабрьской демонстрации за Плехановым началась старательная слежка. Его считали главным зачинщиком. И он вынужден был скрываться под разными именами, затем покинуть Россию. Георгий Валентинович вполне понимал свою вину перед Натальей Александровной и теперь.
- Вы напомнили мне о пережитом, - сказал после некоторой паузы Георгий Валентинович. Он поправил манжеты, учтиво поклонился. Подошел Красиков, шепнул что-то неприятное. Плеханов недовольно посмотрел на Красикова, сомкнул брови:
- Хватит вам, молодой человек, шутить над стариком! Это все Засулич Титаном да Прометеем навеличивает меня. Ей по-женски простительно…
Георгий Валентинович тяжеловато повернулся и, прихрамывая, направился к выходу…
Противники Ленина старались поссорить его с Плехановым. И Герасим Михайлович уже начал понимать, почему, собственно, лидер экономистов Мартынов без конца нападает на книгу "Что делать?".
- Если это верно, если пролетариат стихийно стремится навстречу буржуазной идеологии, - разгоряченно ораторствовал тот, - если социализм вырабатывается вне пролетариата, то распространение социализма в рабочей среде должно вылиться в форму борьбы между идеологией пролетариата и его собственными стихийными стремлениями…
"Через пень-колоду", - быстро записал себе Ленин, насмешливо прищурился, переглянулся с Плехановым. Опять склонившись, убористым почерком что-то приписал, подчеркнул жирной чертой и как председатель заседания поспешил дать слово Георгию Валентиновичу, подававшему об этом знаки.
- Можно ли путать божий дар с яичницей?.. - сказал Плеханов.
В зале прокатился смешок, стихли разговоры, вызванные речью Мартынова.
- Ленин писал не трактат по философии истории, а полемическую статью против экономистов, которые говорили: мы должны ждать, к чему придет рабочий класс сам, без помощи "революционной бациллы", - разъяснил Плеханов. И сердито бросил: - Но если вы устраните "бациллу", то остается одна бессознательная масса, в которую сознание должно быть внесено извне. Если бы вы хотели быть справедливы к Ленину, - подчеркнул Георгий Валентинович, - и внимательно прочитали бы всю его книгу, то вы увидели бы, что он именно это и говорит…
Легким прикосновением к крахмальному воротничку Плеханов поправил сбившийся галстук, резко сдвинул темные брови и энергично досказал:
- Прием Мартынова напоминает мне одного цензора, который говорил: "Дайте мне "Отче наш" и позвольте вырвать оттуда одну фразу - и я докажу вам, что его автора следовало бы повесить".
Раздался громкий смех, одобрительно захлопали. Владимир Ильич добродушно усмехнулся.
Плеханов все больше завоевывал симпатии Мишенева мудростью и полемичностью речей. Покорял его своим гибким умом, логикой, отточенностью фраз, их ясностью. Именно таким себе и представлял Плеханова ранее Герасим Михайлович.
Георгий Валентинович гордо откидывал красивую голову, обдавал собеседника то снисходительным, то высокомерным взглядом. Это нарочитое подчеркивание своего превосходства пугало, а иногда и отталкивало людей. И тем не менее Мишеневу продолжал нравиться Плеханов. Георгий Валентинович превосходно поддразнивал противников, шутил, старался разрядить нагнетавшуюся Мартыновым и Акимовым обстановку, когда велись споры о программе партии.
Со свойственным ему умением, Плеханов прямо-таки "высек" антиискровца Акимова, как зарвавшегося гимназиста. Он был беспощаден, и, называя такого рода людей "умниками", сражал их полной иронии фразой.
- Вообще Акимов удивил меня своей речью. У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Акимов в этом отношении похож на Наполеона - он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной…
Плеханов склонился в сторону Владимира Ильича, выжидая утвердительного ответа. Прокатился дружный смешок делегатов. Ленин, тоже смеясь, покачал головой, дескать, нет, он не собирается порывать с ним добрые отношения.
…В отель делегаты возвращались после заседаний усталыми, но радостно-возбужденными.
- Гарантия прав пролетариата. Это очень правильно! - подчеркнул Ленин плехановские слова. - Только гарантия прав, а не иначе!
Долго, очень долго еще обсуждали этот вопрос собравшиеся у подъезда отеля искровцы. Времени было достаточно. Над вывеской отеля "Золотой петух" зажгли газовый фонарь. Владимир Ильич пошутил:
- Не по этой ли вывеске, товарищ Мишенев, назвались Петуховым?
- И Муравьевым значусь, Владимир Ильич, - усмехнулся Герасим Михайлович.
- А наблюдали вы: муравьи всегда прямую дорогу ищут, зигзагов не любят, - и Ленин сделал зигзагообразный жест.
Окна кафе были раскрыты. Несколько угрюмых брюссельцев, собравшись тут, слушали романс Даргомыжского "Нас венчали не в церкви". Пел Гусев. Владимиру Ильичу всегда нравился его приятный баритон, а сегодня особенно.
Ленин стоял и рассказывал товарищам:
- Мы пели этот романс с сестрой, и мама любила нас слушать. Была у нас нянюшка Варвара Григорьевна - милейшая пензенская женщина. После наших дуэтов с сестрой она, расчувствовавшись, говорила: "Ах ты, алмазный мой", - и уводила из гостиной…
Гусев закончил романс и тут же запел: "Нелюдимо наше море". На лице Владимира Ильича проступила улыбка. У него заискрились глаза. Он прищелкнул пальцем. Повторил вполголоса за Гусевым: "Но туда выносят волны только сильного душой".
- Как это верно! - воскликнул он. И, обращаясь к делегатам, подметил: - Только сильного душой и вынесут волны в нашей борьбе. Не правда ли?
Ленин со всегдашней стремительностью махнул шляпой, пожелал "спокойной ночи" и торопливо зашагал от шумного отеля.
Улица была безлюдна. Свинцово отливала пустынная мостовая, тускло освещаемая луной, едва пробивающей серые сумерки.
Узенькие улицы Брюсселя и его площади были однообразно скучны. На всем лежали следы тумана и копоти, все было окрашено в серо-монотонный цвет, ничто не радовало глаз. Благонравные брюссельцы не так были просты и благосклонны к чужестранцам, как швейцарцы. Тут чаще, чем в Женеве, попадались патеры в черных одеяниях. "Свободную" Бельгию бдительно охраняла королевская полиция, строго и подозрительно наблюдая за приезжими. Вот и сейчас прошел полисмен в накидке и бесцеремонно с ног до головы оглядел компанию у подъезда.
Герасим Михайлович постоял еще с минуту и вошел в отель. По широкой нарядной лестнице он поднялся на второй этаж. В светлом оживленном зале, в углу, подальше от окна, увидел мрачного и задумавшегося Крохмаля.
"Откалывается, все больше находится в кругу мартовцев", - сознавать это Мишеневу было больнее всего сейчас, когда требовалось единство. Не он ли, Крохмаль, пригласил его к себе на квартиру и свел с уфимской социал-демократической группой? Теперь становится совсем чужой…
Крохмаль вяло слушал, неохотно и односложно отвечал. Он не желал открываться.
- П-плеханов выстегал Мартынова с Акимовым, как мальчишек. З-за что? Они в-высказали свою точку з-зрения. Я з-знаю, ее придерживается М-мартов и другие делегаты. П-почему же тогда в-все должны исповедовать в-взгляды Ленина? П-почему?
- Потому что они выявляют истину.
- И-истину! - с иронией усмехнулся Крохмаль. - Ее следует еще д-доказать.
- Нельзя, Виктор Николаевич, будучи ущемленным в самолюбии, менять свои принципы. Плеханов поэтому резко, но совершенно справедливо отводил никчемные нападки от Ленина.
Крохмаль махнул рукой, считая, что Мишенев говорит не по своему твердому убеждению и разумению. Он не терял надежды, что сумеет переубедить, как ему представлялось, человека, еще не совсем окрепшего в своих взглядах и воззрениях. Достаточно лишь пробудить в нем сочувствие к Мартову, нуждающемуся в человеческой поддержке. И он сказал:
- Мне жалко Юлия Осиповича. Столько лет его с-связывала дружба с Лениным, а теперь она р-рушится на наших глазах…
- И рухнет, - вскинул на Крохмаля взгляд Герасим. - Мартов не понимает или не хочет понять, что партия - прежде всего организация. И успех ей принесет только железная дисциплина, только единство.
И хотя Виктору Николаевичу явно не нравилось, каким тоном отвечал Мишенев, с прежним расположением мягко возразил:
- Ну, з-зачем же так к-категорично судить об Юлии Осиповиче? Все далеко не так просто, все много сложнее, чем кажется нам…
- Не вижу сложности в том, что ясно, - отрезал Герасим Михайлович.
Крохмаль на мгновение задумался: "Не так уж податлив этот "скороспелый искровец"… Но спокойно продолжал в нужном направлении разговор:
- Ленин з-заражен д-диктаторством и не терпит инакомыслящих. А ведь можно найти общий язык, пойти на у-уступки друг другу.
- Да нет уж! - усмехнулся Герасим Михайлович. - Лучше разрыв, чем уступки и соглашения.
- Серьезно? Зачем же так! Ленин у-уверовал в свою непогрешимость, а ведь он тоже может ошибаться.
- Разумеется. От ошибок никто не застрахован. Но одна ошибка - это ошибка. Две - тоже еще можно считать ошибкой, но цепь их - уже линия. Ленин борется за единство наших рядов.
Крохмаль долго молчал. Его, привыкшего к бравированию, совершенно сбил с толку этот без году неделя революционер.
- Устал я от всего, - откровенно признался он.
Белый фланелевый пиджак, выделявший его среди других, мешковато топорщился на спине, а глаза от бессонной ночи были воспалены, взгляд опустошен.
- Как утомительны эти б-бесплодные схватки… А я, между прочим, тюрьмой покупал для себя право высказывать с-свои убеждения, - сердито сказал Крохмаль.
- Тем обиднее видеть эти шатания, - отпарировал Герасим Михайлович.
Час был поздний. Кафе пустело.
- Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! - устало покачал головой Крохмаль. - Эта ожесточенная б-борьба, эта агитация д-друг против д-друга, эта резкая полемика, это н-не товарищеское отношение!..
- Позвольте, позвольте, - остановил его Мишенев и невольно повторил ленинские слова: - Я думаю совсем наоборот: открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Решение принято!
Герасим Михайлович приподнялся на носках.
- Только так я понимаю наш съезд! А не то, что бесконечные, нудные разглагольствования, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а потому, что устали говорить…
Крохмаль надменно посмотрел на Герасима Михайловича и обернулся к подошедшему Гусеву.
- Не совсем так, - сказал он. - Выбили ш-шпагу из рук, обезоружили…
- Спорьте, спорьте, - включился в разговор деликатно Гусев. - В политике жертвы неизбежны!
Его поддержал Мишенев:
- Замечательные слова произнес Владимир Ильич: "Наша партия, - сказал он, - выходит из потемок на свет божий и показывает весь ход и исход внутренней партийной борьбы…"
Дюжие полисмены, вышагивающие по каменным плитам вблизи отеля "Золотой петух", остановились у раскрытого окна, и делегаты оборвали разговор. Два дня назад одного товарища они в чем-то заподозрили и вызвали в полицейское бюро опроса, затем направили дело в суд. Это грозило неприятностями - давало королевской полиции повод вникнуть в суть дела и обнаружить съезд.
Мишенев, Гусев и Крохмаль, не выказывая беспокойства, поодиночке оставили кафе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пароходик в море кидало, как щепку. Мишенев впервые узнал, что такое качка и мертвая зыбь. Волны извергали каскад брызг, обдавали палубу водяной пылью.
Уже как будто совсем разъяснилось. Буря прошла стороной. А волны все били и били о борт. Скрипели снасти. Солнечный свет залил весь пролив, а море все не утихало. Пронзительно кричали чайки, распарывая тонкими крыльями воздух.
Герасим Михайлович еле стоял. Его мутило. Но, глядя на Ленина, крепился. Владимиру Ильичу будто нравилась разыгравшаяся стихия моря. Он натянул на глаза кепку и ходил себе по палубе, засунув руки в карманы. Время от времени останавливался и подставлял лицо рассерженному ветру.
Зато Надежда Константиновна жестоко страдала от морской болезни. Привязанная и укутанная пледом, она сидела в кресле бледная и измученная.
К полудню пароходик подошел к сумрачным скалам Дувра. Город был затянут в туман. Сизым пологом накрывала его густая копоть.
Гомон, пароходные гудки, суета такелажников, до хрипоты надрывавшиеся голоса вахтенных у трапов наполняли пристань. Удары рынд, стоявших у стен, извещали о полдне. Верещали портовые лебедки, вздымались стрелы оживших допотопных чудовищ-кранов, разгружавших корабли. А рядом, у причалов, все еще бились волны с гребешками грязной пены, все еще тревожно шумело море.
Навсегда Герасим Михайлович сохранит в памяти это море и порт.
После парохода делегаты пересели на поезд и через несколько часов были в английской столице. Ленин повел их к Алексееву, старому лондонскому товарищу. Он квартировал в доме, расположенном в маленьком сквере. Владимир Ильич постучал три раза молотком, привешенным у входной двери, и стал ждать. Появился небольшого роста брюнет с бородкой и усиками. На нем был старомодный пиджак. Сквозь толстые стекла очков блеснули большие черные глаза.
- Николай Александрович, принимайте гостей, - сказал Владимир Ильич и протянул Алексееву руку.
- Милости просим, - посторонился в дверях Алексеев и пропустил гостей.
Здесь, в Лондоне, должна была возобновиться работа съезда. После скандальной истории с задержкой делегата Организационный комитет предпринял срочные меры, и все покинули Брюссель.
По совету Владимира Ильича Мишенев приобрел англо-русский "Спутник туриста" и, пока не начались заседания, решил знакомиться с достопримечательностями британской столицы.
Лондон подавлял размерами, нескончаемым лабиринтом улиц и переулков. Почти не просматривающиеся, как артерии, они сходились в центре небольшой площади подле Биржи и Английского банка. Со всех сторон стены и фасады домов замыкались, точно в колодце.
Потоки людей, как и потоки экипажей и омнибусов, были бесконечны. Изредка прогромыхивали по мостовой кэбы - двуколки на высоких колесах. Кэбман, восседавший на козлах, важно размахивал вожжами и щелкал бичом.
Мишенев весь день бродил по городу. Не переставая, моросил мелкий дождь. Привыкшие к нему лондонцы, вскинув над собой зонтики, попыхивали трубками и сигарами. Они задерживались на дорожках в скверах, посыпанных толченым красным кирпичом. Не обращая внимания на непогоду, деловито о чем-то разговаривали.