Так вот, моя мама примеряет платье, я сижу в кресле и читаю русский перевод Гете "Хитрый лис" и вдруг слышу "А-а-а…". Поняла, у отца припадок. Бегу скорее к мамочке. А между кабинетами матери и отца была тяжеленная дверь с зеркалом. С великим трудом я открыла ее, мама потом ужаснулась – как я, девочка, смогла открыть эту махину. Подбегаю к маме, кричу: "Скорее, папе плохо, у отца припадок!" Она посылает своего камердинера Аракчеева: "Зови доктора, князю плохо". А тот в нервности стоит и хихикает, так я на него затопала: "Скорее, отчего тебе смешно!"
Приехавший доктор только констатировал кончину отца. Оказалось, что "А-а-а", которое я слышала, было последним предсмертным выдохом из легких папы. Вот и вышло, что я была единственной свидетельницей смерти моего отца, дяди Императора Николая II.
– Ваш отец был известным и талантливым поэтом. Некоторые его стихи, ставшие песнями и романсами, распевала вся Россия…
– И особенно "Умер бедняга в больнице военной…". А история ее такова. Когда в годы войны отец командовал ротой Его Величества Измайловского полка, он обратил внимание на то, как бессердечно хоронили обыкновенных солдат. Довезут мертвеца до ближайшего поворота, а там хорони сам себя. Отец был так возмущен и взбудоражен, что написал балладу, которая и стала почти народной песней. Я знаю, что Царская семья перед смертью в Екатеринбурге пела эту песню. Будто бы в предчувствии собственных страшных похорон. Отец рассказывал, как однажды, гуляя по Воробьевым Горам с адъютантами, он вдруг услышал знакомые стихи и мелодию. Только в песне пелось про Порт-Артур. "Как же так, – думал отец, – стихи написаны за двадцать лет до Японской войны?" Значит, и впрямь баллада стала народной песней, а народу после войны с Японией были, конечно же, ближе порт-артуровские события.
Специалисты отмечали, что перевод "Гамлета", сделанный отцом, – один из лучших переводов. Он так долго и мучительно над ним работал, что, если отец где-то пропадал в саду или в кабинете и его искали, мама всегда – уже анекдотически – повторяла: "Он, наверное, "Гамлета" пишет".
Вспоминается такой курьез. В четырнадцатом году к нам в гости прибыл король Саксонский, так как мама была Саксонская принцесса, он решил навестить родню. В одной из комнат дворца стояли остатки декораций "Гамлета": мебель, два черепа, причем один был настоящий, какие-то старые книги. А этот Саксонский король, по рассказам, был глуп и некультурен. Он спрашивает: "Что это, ваша семейная капелла?" А отец отвечает: "Конечно, поэтому мы тут и курим".
– Скажите, вы верите, что сейчас готовятся похороны именно Царской семьи? Не возможна ли здесь фальсификация?
– Скажу одно: все происходящее вокруг останков семьи Императора определенные силы используют во имя косвенных и темных целей.
– Политические интриги?
– Милый мой, я живу по Тютчеву: "Умом Россию не понять…". Но я верю в Россию. Потому что Россия всегда сама себя спасала. Только подальше от иностранцев.
1989
Несколько лет назад меня позвали в небольшой офис в центре Москвы, чтобы показать, как сказали, какой-то редкий архив, доставленный в Москву из Нью-Йорка. Взглянув на книги, альбомы с фотографиями, открытки, дагерротипы, разложенные на столе, я понял, что они принадлежали Вере Константиновне Романовой. По-видимому, некий новорусский в Нью-Йорке приобрел эти реликвии и не знал, что с ними делать. С трепетом перебирая архив, я вспоминал часы общения с Великой княжной. Посоветовав хозяину офиса обратиться в представительство Дома Романовых в Москве, я купил на память об одной из своих "великих старух" красивую старинную, хорошо сохранившуюся открытку. На обороте черными чернилами была выведена поздравительная надпись "Съ днемъ Ангела, милая Олечка. Твоя фрейлина. 11.IV.1901". Поскольку фрейлины находились только в свите царицы или принцессы, смею предположить, что в моей коллекции оказалась открытка, обращенная к Великой княжне Ольге Николаевне, дочери императора Николая П.
2009
Глава 17. Натали Саррот: парижанка из Иваново
Легкая дубленочка небрежно притулилась на кушетке в прихожей. Маленькая сухонькая женщина, открывшая мне дверь, уверенно протянула руку: "Раздевайтесь, а пальто бросайте прямо сюда", – указала она на кушетку. Короткая стрижка. Седые волосы. Твердая, немного мужская походка. Тихий голос, медленный говор. Вдоль длинного коридора стол с ее книгами. Потом, после разговора, я получил в подарок последние издания Натали Саррот – Натальи Ильиничны Черняк, известнейшей французской писательницы русского происхождения. Живого классика.
"О ля-ля, вы идете брать интервью у Натали Саррот?!" – и со мной заговаривали как-то теплее. К Саррот одинаково по-доброму относятся и во французских, и в русских литературных кругах. Ее имя вызывает неизменный интерес и уважение.
– А сколько заплатят вам за это интервью в России? В любом случае я его перекупаю, – совершенно серьезно сделала мне "коммерческое" предложение издательница Мария Васильевна Розанова.
Помню бурную реакцию читателей и критиков, когда в "Новом мире" много лет назад был напечатан роман Натали Саррот "Золотые плоды". "Как такое можно было печатать?!" Вспоминаю, что и сам прочитал роман с большим трудом. Это было не чтиво, не развлекательная прогулка по сюжету с почти обязательным угадыванием, чем все кончится и кто останется с кем. Читать Саррот надо по странице в день. На свежую голову, после чашки утреннего кофе.
У знаменитой писательницы побывал до меня Евгений Евтушенко, а также Зоя Богуславская. Зная об этом, я специально не стал перечитывать их интервью. Мне хотелось, чтобы мое впечатление от Натали Саррот осталось только моим.
Наталья Черняк родилась в 1900 году в Иваново-Вознесенске. В раннем детстве оказалась с родителями во Франции.
Трудной была ее литературная биография. Долгое время писательница была практически одинока. Книги ее решительно никого не интересовали. Издатели отвергали их как "бред" и "чушь". Однажды Саррот спросила себя: "А почему я не могу писать, как пишут все?" И написала книгу теоретических эссе "Эра подозрения", на которую клюнули сначала критики, а потом читатели. С этого все и началось. Чуть позже Жан Поль Сартр скажет о ее "антироманах", что они читаются, как детектив. А вот что писала о литературном творчестве Саррот наша "Краткая литературная энциклопедия" 1971 года издания: "Основное содержание романов Саррот – неподлинность человеческого существования, некоммуникабельность, неадекватность внутренних реакций, приобретающих субъективные масштабы космических катаклизмов, внешним формам общения. Стилистически это находит выражение в стыке поэтического, насыщенного яркими метафорами потока сознания и банального, сведенного к стертым штампам диалога". Что ж, пусть будет так.
Встречался я с Натальей Ильиничной три раза. Одна из бесед проходила в знаменитом кафе "Флер" на бульваре Сен-Жермен. Было приятно, что мою собеседницу узнавали. Выходя из кафе, я обратил внимание на витрину с книгами. "Что это?" – спросил я наивно. Довольный гарсон с гордостью ответил: "Это книги тех писателей, которые здесь работали. К сожалению, их уже нет в живых". Я вчитался в фамилии: Сартр, Элюар, Арагон, Эренбург…
Привожу фрагменты моих разговоров с Натали Саррот. Короткие вопросы, короткие ответы (я принял стиль разговора моей собеседницы), "банальная, сведенная к стертым штампам диалога" магнитофонная запись. Но здесь важно каждое слово, каждая реакция.
В кафе тепло и уютно, а в квартире холодно
– …Жизни мне осталось совсем немного. И это же естественно, что боишься болезней, каких-то неожиданностей.
– Но вы не устали?
– Нет, я не устала, просто я боюсь, я думаю, как это произойдет. Мои приятельницы очень трудно переносят возраст, эти последние годы. Вот и я все думаю об этом.
– Вас страшит физический конец или то, что вы не успеете воплотить творческие замыслы?
– Писать я могла бы перестать и теперь. Мне довольно трудно работать. И всегда было трудно. Всегда волновалась, удовлетворения было мало. Я всегда боялась, что получится что-то не то и не так, а как только кончала одну вещь, сразу же думала о другой.
– Значит, вам всегда писалось тяжело?
– Всегда было трудно с выбором материала, который бы мне подошел.
– Материал, который ложится в книги – это вы сами или это чужой, чей-то мир?
– Нет, это не я, это вещи, которые я как бы мимолетно почувствовала. Ну, как это бывает, наверное, у многих писателей. Кроме, конечно, "Детства", где я описала первые годы своей жизни в Иванове. Все же остальное – это просто литература. Мне всегда трудно найти слова, найти внутренние движения, которые надо описать на бумаге. Это нелегко.
– Когда вы задумываете свой очередной роман, что для вас служит началом, толчком: тема, случай, что-то другое?
– Всегда тема. Сначала общая тема, в нее, как при водовороте, должно входить несколько сцен, внутренних движений, "тропизмы", как я их называю. А потом все идет как-то само по себе. Но идет нелегко.
– Все ваши романы не превышают двухсот страниц. Почему?
– Я написала небольшое количество книг, потому что пишу очень долго. У других получается легче, и они более плодовиты. Но я делаю, что могу, и стараюсь изо всех сил.
– Мне кажется, что вы сильный человек.
– Трудно сказать, иногда бываю сильной в некоторых вещах, а в других очень слаба, зависит от многого…
– А что вы больше всего любите в жизни?
– Мне кажется, писать. Трудно было бы теперь жить и не писать больше. Это центр моей жизни.
– А музыка, чтение книг?
– Очень люблю читать, но самая настоящая моя жизнь, когда я за рабочим столом.
– Известно, что вы пишете в кафе, а не дома. Правда ли это?
– Да, по утрам хожу в кафе, где сижу и думаю, вожу пером по бумаге.
– И это давняя привычка?
– Это вошло в моду после войны. В кафе тепло, а в квартире холодно. И я стала ходить работать в кафе. Многие годы так работали писатели, художники…
– Как же можно в кафе писать? Мешает шум, голоса…
– Мне ничего не мешает, абсолютно. Я никого не слышу.
– Надо отключаться!
– В кафе отключаться легче, чем дома. Потому что все, что там происходит, меня не касается. А дома звонит телефон, беспокоит консьержка, приходят родные – и это все касается меня, все отвлекает.
– Вы одна из самых известных писательниц Франции. Как вы к этому относитесь?
– Это меня мало волнует. Я живу довольно однообразной жизнью, вижу не очень многих людей. Не хожу на коктейли, обеды, званые вечера. Паблисити не для меня.
– А для кого?
– Не знаю, для английской королевы…
– Что такое литературная критика по отношению к вам?
– Она меня раздражает. Впечатление такое, что тот, кто пишет обо мне, пишет как бы о другом, даже не открыв моих книг.
– Это касается только французской критики?
– Нет, критики вообще. Со мной всегда так было. Мои книги трудные, если их быстро перелистать, ничего не поймешь. Но бывают и хорошие статьи, приятно, когда чувствуешь, что тебя поняли.
– А можете ли вы назвать имя критика, который, как вам кажется, вас понял бы до конца? Может быть, даже из прошлого века, Сент-Бев, например?
– Об этом я никогда не думала. На досуге поразмышляю.
– Когда в 1968 году в "Новом мире" был напечатан ваш роман "Золотые плоды", я помню, все говорили: "Это новый роман, новая литература". Скажите, кто придумал этот термин – "новый роман"?
– Один французский критик. Он поначалу был с нами не согласен, но когда вышла моя первая книга "Тропизмы" и книга Роб-Грийе "Ревность", он назвал эти книги "новыми романами". И так пошло.
– А вы с этим согласны?
– Да. Потому что еще раньше я написала статьи о том, что литература, как всякое искусство, должна менять формы, находить новые сущности. Ведь каждый из нас писал совершенно разные вещи. Мы никогда не встречались и не говорили об этом. Но у нас было одинаковое мнение о том, что литература это тоже искусство, как поэзия, как всякий другой жанр.
– Простите, мне сейчас пришло в голову: не предлагали вы в свое время этим термином перестройку в литературе?
– Это трудно назвать перестройкой, потому что каждый из нас был одинок, у меня, например, нет прямых наследников, да нет и школы. Люди продолжают писать, как хотят, как умеют.
– Значит, вы стоите в литературе почти особняком?
– Да, я как-то замкнута в своем мире.
– А каковы ваши отношения с нынешними французскими писателями, с кем-то общаетесь?
– Очень мало.
– И всегда так было? По-видимому, вы по натуре малообщительный человек?
– Да, по натуре я довольно одинока, и меня, я уже сказала, не трогают всякие официальные приемы, встречи. Я на них не хожу.
– Но кто же вам близок в жизни?
– С моим мужем мы прожили шестьдесят лет. Он принимал, как это у вас говорят, активное участие в том, что я пишу. Он был адвокатом, но очень интересовался искусством, литературой и делал многое, чтобы поддержать меня. Он был моим первым читателем, его мнение играло большую роль для меня. Он умер в марте 1985 года.
– Что вас сейчас, помимо работы, привязывает к этому миру, к этой земле?
– Мне кажется, мой маленький домик в деревне, который я очень люблю. Местечко называется Шеронс.
– Перед вами, Наталья Ильинична, прошел почти весь двадцатый век. Что вы думаете о нем?
– По-моему, мы пережили ужасный период истории. Расизм. Гитлер – уникум в истории человечества. Ужасное время было, конечно, и при Сталине: насилие, убийство невинных. Пережито две войны, ужасной была и первая война, мне было четырнадцать лет, я многое помню, видела, что делалось вокруг… Что и говорить, невеселый был век.
– Каким вам видится будущее человечества?
– Сказать трудно. Кто бы мог подумать, что будут происходить такие события, как, например, ваша перестройка. Никогда бы не подумала, что это я еще увижу, это невероятно, – поэтому как можно предвидеть, что будет?
"Фрейд ужасно сузил все, что мы знаем"
– А вообще вы верите в астрологию, в гадания или это не для вас?
– Абсолютно не верю. Никогда не общалась с астрологами, звездочетами. Мне кажется, что это противоречит всякой науке.
– У нас сейчас астрология в моде.
– Здесь тоже. Да и повсюду.
– К нам сейчас приходит и Фрейд, еще вчера бывший под запретом. Выходят его книги, о нем говорят, пишут. Мне кажется, что вы фрейдистка?
– Терпеть не могу Фрейда, вы ошибаетесь. Он ужасно сузил все, что мы знаем. Во всяком случае, практические результаты лечения психоанализом в тех случаях, которые я наблюдала, были всегда плачевные. Хотя нельзя не признать, что он сделал интересные открытия в области подсознательного, точнее, бессознательного.
– А ваше творчество – это не подсознательная работа?
– Абсолютно нет. В природе творчества может разобраться каждый, не надо Фрейда, для этого не надо врачей. Просто следует остановиться на некоторых вещах и о них подумать, их почувствовать. Но нам ведь некогда, жизнь проходит быстро, и мы не останавливаемся на мелочах, на частностях, на деталях. А я стараюсь остановиться, посмотреть как бы в микроскоп на переживаемое, зафиксировать, как медленно проходит во мне осмысление чего-то, уловить какие-то токи. И это может каждый. Человек может познать себя и без Фрейда. Без психоанализа.
– Разве ваша книга "Детство", напечатанная нашей "Иностранной литературой", – не имеет отношения к подсознательному, ведь вы копаетесь как бы в далеких снах жизни?
– Нет, это воспоминания, никакого подсознания. Там все конкретное, реальное, то, что я старалась заново пережить.
"Я была за революцию"
– Заново пережить… А какое событие в переживаемой вами жизни вас особенно взволновало, потрясло?
– Думаю, что… запуск человека на Луну. Ну а в социальном плане – революция семнадцатого года.
– Как вы ее воспринимали?
– Я ругалась, спорила с отцом. Он лично знал Троцкого и Ленина и находил, что их действия – это действия определенной секты, что революция кончится ужасной диктатурой. Но я была "за" хотя бы потому, что революция эмансипировала женщину. Я была очень сильно за революцию. А мачеха моя была против. Многое я поняла, когда в 1937 году поехала с ней интуристкой в Москву на десять дней. Там я поняла, что и отец, и мачеха были во многом правы: ведь я попала в самое чудовищное время, после убийства Кирова, – время репрессий, массовых убийств…
– Как же вы не испугались? Сталин мог вас арестовать, ему это ничего не стоило!
– Тогда мы еще ничего не знали, это было в мае, даже ходили на праздничную демонстрацию на Красную площадь, у меня фотография сохранилась.
– А не сохранилось ли в архиве отца каких-то документов, связанных с Лениным, с событиями дореволюционными?
– С Лениным нет. Только семейные предания. Отец уехал из Иванова, потому что брат его был максималистом, участвовал в ограблении банка в Фонарном переулке, и вот он, чтобы спасти брата, бросил Иваново и приехал сюда. И уже не мог вернуться. Сам он не был активным политическим деятелем.
– Вы помните 5 марта 1953 года?
– Конечно, я ликовала, ведь думала, что он никогда не умрет. Так радовалась! Я его просто ненавидела после того, что узнала о нем. А поначалу даже не верила, что он умер.
– Вас, наверное, потряс и XX съезд партии?
– Нет, потому что содержание доклада Хрущева я уже знала. Съезд не был для меня неожиданностью. Мой отец знал прекрасно Бухарина и других вождей революции, и мне казалось странным, что такие храбрые, сильные люди на себя клеветали. Так низко клеветали. Я все думала, что им сделали, чем их напоили?
– Но ведь была и такая книга, как "Москва. 1937" Фейхтвангера.
– Я ее не помню.
– Ну а книга Андре Жида "Возвращение в Россию" вам наверняка попадалась?
– Да, ее я знала. И я восхищалась этим писателем: каким надо было быть храбрым, чтобы написать такую правду.
"Все плакали, когда немцы вошли в Париж"
– А как вы восприняли начало войны Германии с СССР?
– Ужасное ощущение! Сначала мы были в ужасе от пакта России с Германией, мы были в ужасе, когда узнали, что Сталин с Гитлером идут рука в руку. Потом я дрожала, когда немцы наступали. Я дрожала до самого Сталинграда, думала, что Россия погибла. А когда передали, что под Сталинградом немцы попали в плен, родилась надежда. И я безумно радовалась. Стало легче жить.
– Наверняка потрясением для вас была и капитуляция Франции?
– Да, конечно, все плакали, когда немцы вошли в Париж.
– Вы были тогда в Париже?
– Я сперва бежала с детьми и с матерью в Бретань, моего мужа мобилизовали. Я жила там довольно спокойно до тех пор, пока немцы не пришли и туда, они объявили, что надо носить "звезду". А я не хотела этого делать, хотела оставаться свободной, уезжать куда хочу и делать что хочу. Пришлось прятаться, ведь я объявила себя в префектуре еврейкой.