Глава 34. Ольга Аросева: "люблю людей, которые смеются"
Ольга Аросева, народная артистка СССР, родилась 21 декабря 1925 года в Москве. Отец, Александр Яковлевич Аросев – один из руководителей Московского революционного восстания в 1917 году, затем – дипломат. Мать, Ольга Вячеславовна Гоппен, родом из польских дворян, окончила институт благородных девиц, работала секретарем-референтом у Полины Жемчужиной, жены Вячеслава Молотова. В роду Аросевой – польский аристократ, усмиритель польского восстания 1863–1864 годов Михаил Муравьев, купец первой гильдии, актеры.
Детство Ольги Аросевой прошло за границей – в Париже, Стокгольме и Праге. В 1933 году семья вернулась в Москву.
– В своей родной "Сатире", Ольга Александровна, вы уже, кажется, более 55 лет. Это же подвиг! О своем служении театру вы даже книгу написали…
– Книга не только о театре. Мои мемуары – о театре, о детстве, о родителях, о том отрезке времени, который Бог подарил мне на этом свете. С кем зналась, дружила, кто на меня влиял. Это не личная жизнь, не романчики.
– О романах ни словечка? Не поверю. Я слышал, что у вас была бурная жизнь.
– Нормальная, но зачем обо всем этом рассказывать. Я не люблю сплетен. Для меня моя жизнь – творчество. И потом, я прожила огромный исторический отрезок времени. Очень интересный.
– Некоторые ваши коллеги по "Сатире" все же решаются на откровенно-лирические мемуары.
– Намекаете на книгу об Андрюше Миронове. Но тоска – говорить о той книге и об авторе. Хотя я считаю, что человек имеет право писать о чем угодно, в том числе и выражать всяческие фантазии, но нельзя все и всех чернить на этом свете. И делать виновниками своих неудач других.
– Ваш театр всегда был отдушиной для зрителей, не так ли?
– Да, вы правы, он был перекрестком, на который сходились, с одной стороны, зрители, с другой – те, кто "наезжали", недовольные смелостью театра, правдой его спектаклей. Ведь именно Театр Сатиры заново возродил пьесы Маяковского "Клоп" и "Баня", которые ставились еще у Мейерхольда. Мы ставили Эрдмана, которого не решались показывать даже Станиславский и Мейерхольд. Мы инсценировали "Теркина на том свете" Твардовского. Конечно, мы тоже боялись цензуры, запретов, но дело свое делали честно, потому что знали, что нельзя у народа истребить желание смеяться.
– Вы комедийная актриса, и вам, наверное, ближе человек, который смеется?
– Конечно, я оптимист по природе. Я люблю смеяться и люблю людей, которые смеются.
– Как же быть с теми, кто приходит к вам в плохом настроении? Или у вас самой кошки на душе скребут; как получается веселить других?
– Не важно, какое у меня настроение, моя профессия – поднимать настроение. Бухгалтер с плохим настроением все равно должен выдать зарплату.
– А плакать, когда нужно, умеете?
– Конечно, плачу. Актерский дар, способности. Актер ставит себя в положение героя и плачет, если надо.
– Если "сатировцы" такие смелые, скажите, когда вы перестали бояться анекдотов? Наверняка рассказывали их только по кухням?
– Нет, открыто, не боялись. Только герои менялись, то Чапаев, то армяне, тот евреи, а нынче "новые русские".
– Не всегда ваша жизнь была веселая, беззаботная. Переживали ведь и серьезные времена?
– Конечно. В этой квартире я живу десятки лет и только недавно сделала ремонт. Отдирала обои и зачитывалась старыми газетами: война на Ближнем Востоке, наш Даманский. А ведь я ездила туда поднимать дух бойцов в их противостоянии с китайцами. Прямо под бомбы. Помню, начальник заставы Константиновский возмущался, кто это ему артистов нагнал, как снег на голову свалились, отправить их надо обратно. А один солдатик и говорит: "Товарищ полковник, но они же к нам с душой". Помню, как мы пошутили над одним нашим чтецом, который слишком громко декламировал: "Тише, тише, китайцы услышат и ударят по нам".
– А вы боялись?
– Нет. Я ведь и в Афгане была. Не боялась. Правда, как и другие, не боялась только по легкомыслию, не понимая ситуации.
– Ольга Александровна, вопрос неожиданный: чем пах Сталин?
(Молчит.)
– Ну чем пах Сталин, ведь вы сидели у него на коленях?
– А… Не на коленях, он держал меня на руках. Было это на параде в Тушино в 35-м году. Там был и мой отец, приближенный к Кремлю, посол. Вот мне и "повезло" побывать на руках вождя народов. А чем он пах… Да табаком.
– А что вы сегодня думаете о нем, ведь он погубил вашу семью, уничтожил отца.
– Это был великий злодей. Его нельзя назвать ничтожеством или слабым. Главная его черта – властолюбие. И еще мне кажется, что он был трусом. Он боялся потерять власть. И от этого всех подозревал. Но я не историк и не могу судить широко. Скажу при этом, что когда он умер, я плакала. Было ощущение катастрофы.
– Несмотря на то, что он убил вашего отца?
– Я долго не верила в это, да и мать скрывала. Мне говорили, что отец уехал. Он ведь и впрямь часто бывал за границей, то послом в Швеции, то в Чехословакии. И я не стала Павликом Морозовым, верила, что отец прав. Ведь он меня воспитывал, как честный коммунист. Он в партии состоял с 1907 года, а по должности в революцию был начальником штаба вооруженных сил в Москве. В комсомол я не поступила: требовали отречься от отца. Я ответила отказом.
– Вы все знаете об обстоятельствах смерти отца? На Лубянку ходили?
– Да, мне дали его дело. Он держался до конца, отрицал вину. А взяли его, скорее всего, за вторую жену. Он привез ее из Праги. 8 февраля 1938 года на заседании тройки отца приговорили к смерти и через два дня привели приговор в исполнение. А знаете, где?
– Догадываюсь, на улице 25-го Октября, где сейчас памятник Ивану Федорову, там был горвоенкомат.
– Точно. Судили его вместе с Антоновым-Овсеенко. Вместе и расстреляли.
– Личная трагедия не сломила вас, вы не озлобились на весь мир. Миллионы людей знают вас, как веселого доброго человека.
– (Смеется.) Да, я не злая и не желчная. Не успела всего этого накопить, потому что занималась любимым делом – театром, искусством. Окончила цирковое училище, что называется, по проволоке ходила. Не клянчила ни званий, ни наград. Не давали – в обморок не падала.
– Ну, сейчас-то вы самая что ни на есть народная…
– Ну уж, конечно, при этом звании…
– Много страшных событий прошло на ваших глазах, вы много пережили. Что осталось в памяти? Убийство Зинаиды Райх до сих пор остается загадкой…
– Помню по тогдашним разговорам, убили ее в собственной с Мейерхольдом квартире. Соседи слышали страшные крики, на полу остались кровавые пятна. Ходила версия ограбления. Не уверена, что когда-нибудь мы узнаем правду об этом страшном злодействе. Как, впрочем, и о гибели Всеволода Эмильевича. Разное говорили. Будто бы чуть ли не в 50-х годах где-то в лагерях какой-то старик ставил гениальные спектакли. Но поверить в это нелегко.
– А убийство Зои Федоровой? Это уже наши времена…
– Ну, что-то вас тянет на чернуху… Что сказать? Таинственное убийство. Что предшествовало? Дочь уехала в Америку, к отцу, Зоя, по слухам, тоже собиралась. И вдруг… Меня на допросы затаскали. В прокуратуру. В то время мы были вместе заняты в съемках картины "Шельменкоденщик", и меня выспрашивали, кто мог с ней расправиться. А я им, естественно, говорила, что хотела бы узнать об этом от них.
– Скажите честно, если бы не ваш, простите, легкомысленный кабачок "Тринадцать стульев", вы были бы так невероятно знамениты? Как вы чувствовали себя после его закрытия?
– Пусть это не звучит нахально, но я всегда была известной как актриса театра и кино. Но, конечно, многомиллионную всенародную популярность могло дать только телевидение. Я это ощущаю до сих пор. Сколько людей воспитывалось "кабачком", сколько людей находило в нем отдохновение. Еду куда-нибудь с концертом, играю, рассказываю, а из зала кричат: "Давайте пани Монику!"
Я понимаю публику – пятнадцать лет мы тащили этот воз, не шутка. Люди к нам привыкли, мы входили в каждый дом, как свои, родные. И это наше счастье. Отголоски этой славы я ощущаю и сегодня. Еду с дачи в электричке, в штопаных носках и драных тапках, слышу, шушукаются: "Она? Неужели пани Моника?" Да что простые люди, не секрет, что нас очень любил сам Леонид Ильич. Как-то раз я не могла приехать на выступление, так он интересовался, что случилось.
– Ольга Александровна, кто, по-вашему, в "сатирическом" коллективе был самым смешным? Папанов?
– Папанов был, конечно, очень смешным. Но одновременно и очень глубоким. Чего стоит роль Серпилина в фильме "Живые и мертвые". Мишулин – комик, но как прекрасно он сработал в "Белом солнце пустыни".
– Над Андреем Мироновым вы, наверное, выплакали все слезы?
– Это была какая-то библейская история. Почти одновременно ушли из жизни два едва ли не самых известных комедийных актера нашего цеха. Здоровый, молодой, красивый, богатый, популярный Миронов. Ему было 46. Папанову – 64. Жутко и страшно, и так несправедливо.
– На вашем столе я вижу не Пушкина и не Островского, а биографию Николсона – кумира Голливуда.
– Любимый мой актер.
2000
Глава 35. Наталья Решетовская: последнее интервью
Мы были знакомы семнадцать лет. С той еще поры, когда она пребывала в глубокой опале: Солженицын вычеркнул ее из своей жизни новым браком, детьми, и многие его поклонники не простили первой жене писателя изданную ею в Агентстве печати "Новости" книгу "В споре со временем", которая, как считали, была написана в сотрудничестве с КГБ.
Я пришел к ней в квартиру на Ленинском проспекте, которую она превратила в музей мужа-писателя, лауреата Нобелевской премии. Наталья Алексеевна поразила меня силой духа, феноменальной организованностью в творчестве и быту, ясным аналитическим умом, логикой суждений, удивительной упорной верностью делу, слову и… своему великому бывшему мужу. Мне даже тогда показалось, что в этом "овеществленном" фанатизме было нечто мазохистское – жить рядом с вещами оставившего ее мужа, молиться на них, оберегать этот пантеон. Возможно, так она хотела загладить свою вину перед человеком, которого очень любила. Возникшая раковая болезнь (которая вроде бы отступила, как, кстати, отстала опухоль когда-то и от самого Солженицына) усугубляла драматическую ситуацию.
Тогда мы почти подружились: я рассказал о Решетовской в печати, пригласил ее в "Зеленую лампу" с первым на ТВ сюжетом о вермонтском сидельце.
…С той поры прошло много лет, и вот я снова позвонил Наталье Алексеевне. Она обрадовалась, пригласила в гости. Если бы я знал, что старый недуг все же догнал несчастную женщину, то, может быть, не поехал и не мучил бы Наталью Алексеевну расспросами. Хотя, возможно, предчувствуя скорый уход, она хотела еще раз поговорить о самом больном…
– Наталья Алексеевна, когда Солженицын в 1994 году вернулся на родину, вы мечтали о встрече с ним?
– Увидимся мы или нет, я не знала. Зависело от него, но он не захотел. Мне кажется, что в каких-то душевных порывах он старался себе не сознаваться. Не может быть, чтобы его не тревожила совесть. Ведь, когда его посадили, я ждала его много лет. Не дождалась, что было, то было: вышла замуж за человека старше себя с ребенком. И этим потом мучилась, казалась себе преступницей… Нет, после его возвращения на родину мы так и не встретились. Правда, один раз он позвонил.
– Материально вам помогает? Ведь вы живете на пенсию.
– Три года назад я упала, сломала шейку бедра, стала лежачей. Он оплачивает сиделку (вернувшись в Москву, Солженицын выплачивал своей бывшей жене по 3000 долларов в год. – Ф. М.).
– Когда Солженицын сидел в лагере, вы его поддерживали?
– Из своей зарплаты преподавателя я посылала пятьсот рублей каждый месяц. Тогда это было сложно, я боялась, что меня вышвырнут из института, поэтому деньги я посылала своим родственникам в Ростов, а они уже отправляли ему продуктовые посылки.
Вообще мы долго жили на мою доцентскую зарплату. Только в 1969 году, когда он стал получать западные гонорары за книги, он сказал: "Я разрешаю тебе уйти с работы". Я ушла из института, в котором проработала много-много лет и вкладывала в работу всю свою душу. Ушла и стала писать мемуары. Точнее, вести дневник его трудов и жизни. Однажды Саня попросил меня дать ему дневник на прочтение. Читал-читал, потом через балкон зовет меня: "Иди на расправу". Пришла, а он: "Я от тебя такого не ожидал". Был восхищен. Ну вот, а дальше… А дальше – в том же году у Светловой начал расти животик. Я была беременна мемуарами, а его любовница – будущим их первенцем, Ермолаем. Мы же 27 апреля 70-го года отметили 25-летие совместной жизни. "Выпьем за то, чтобы до гроба быть вместе", – поднял Саня свой бокал. Вот так…
– Какие чувства вы испытываете сегодня к Наталье Светловой: ненависть, зависть, безразличие?
– Сейчас я спокойна, а тогда, конечно же, видеть ее не хотела. Разлучница. Все дело в ребенке. Он очень хотел ребенка. У меня же после операции рака матки не могло быть детей.
– Это правда, что после операции врачи заявили Солженицыну, что он не сможет иметь детей?
– Да, это так. После той операции я круглые сутки сидела возле него… "Нам дети не нужны, у нас другое предназначение…", – все повторял он. Но жизнь, как видите, распорядилась иначе – мое предназначение, как оказалось, быть всегда с Солженицыным, а вот детей Бог ему дал.
– Почему вы целых три года не давали мужу развода? Биографы считают, это его озлобило.
– Я была уверена, что, если я не дам развода, я буду его женой всегда. Мне было обидно – со мной он стал известным писателем, Нобелевским лауреатом, я отдала ему всю жизнь, а тут другая женщина… Кстати, могу заметить, что у Солженицына всегда были поклонницы, он видный, интересный мужчина. (Есть свидетельства, что после того как Решетовская узнала о присуждении бывшему мужу Нобелевской премии, она написала завещание и приняла убийственную дозу мединала. Муж вызвал врача, тот ввел в кровь глюкозу, и несчастную отвезли в больницу, где она проспала трое суток. Наталью Алексеевну спасло то, что она запила таблетки холодной водой, а не горячей. – Ф. М.)
– Вы сильный человек…
– Да, представьте, столько перенести болезней, второй рак переживаю. Но, если честно, устала от операций, вот еще и шейку бедра сломала. В Пасху, 30 апреля, три года назад засмотрелась на пасхальную передачу и уснула. Телевизор разбудил меня противным сигналом, я вскочила, чтобы выключить, и упала.
– А кто сильнее – вы или Александр Исаевич?
– Нет, я хоть и храбрюсь, но сравнивать себя с ним не смею.
– Правильно то, что Александр Исаевич отказался принять из рук Ельцина орден Андрея Первозванного?
– По-моему, нет… Впрочем, мне сейчас уже труднее стало судить о тех или иных вещах. Ведь все надо взвешивать, анализировать. Раньше у меня была чистая голова, какое-то обостренное мышление. Сейчас некоторые вещи как в тумане.
– А надо ли было Солженицыну возвращаться в Россию?
– Нет! Но это был бы уже не он, если бы не вернулся.
– Сохранилась ли ваша переписка и где хранятся письма? Ведь это письма великого человека.
– Во время войны Саня письма нумеровал, сохранилось более двухсот. Некоторые я использовала в своих книгах, их у меня шесть. Десять лет назад я передала их в архивы Москвы и Ленинграда, Пушкинский дом мне кое-что даже заплатил. А Москва – нет. Тогда-то у меня деньги были, все-таки от Солженицына я получала доллары. Дело не в деньгах, все кругом шаталось, а мне важно было сохранить его письма для потомков. А конспирации мы учились одновременно.
– Вы сходились с мужем характерами?
– Да, очень сходились. Даже трудно сказать, в чем мы расходились.
– А как, по-вашему, когда он стал известным писателем, общественным деятелем, – изменился?
– Да, когда начали широко печатать, стал меняться. И по отношению ко мне, и вообще…
– Значит, правда, что слава портит любого человека?
– Думаю, что да. Во всяком случае, я по отношению к нему не менялась, а он стал другим.
– Когда он все же один-единственный раз вам позвонил, чтобы поздравить с днем рождения, как выдержало ваше сердце такую эмоциональную нагрузку?
– А я только и смогла произнести: "Боже мой!" Голос у него не изменился, такой же быстрый, молодой. Но когда я иногда в свой монокуляр вижу его крупное лицо по телевизору, я твержу: "Нет, это уже не мой Саня".
Мне показалось, что Наталья Алексеевна устала, речь ее становилась все медленнее… И хотя она готова была еще продолжать разговор, я стал прощаться.
– Вы просмотрите наше интервью перед публикацией? – спросил я собеседницу. Ответа я уже не услышал. Решетовская заснула. Я уверен, что в эту ночь ей приснился навечно любимый человек. Саня, Александр Исаевич Солженицын. Великий писатель XX века. Ее муж, ее гордость, ее боль, вся ее жизнь.
2002
Глава 36. Екатерина Васильева: горькая исповедь
Если честно, я не предполагал, что мои разговор с народной артисткой РСФСР Екатериной Васильевой будет столь неожиданным, даже шокирующим. Шел на назначенную встречу в Дом кино с неким предубеждением, и вопросы, которые пришли мне в голову, касались в основном светской биографии и творчества популярной актрисы. "Что ж, – думал я, – молва хоть и твердит, что Васильева на какое-то время уединялась в монастыре, но потом ведь вновь стала появляться на сцене. Временное увлечение, вызванное разочарованием, или, наоборот, какой-то пресыщенностью, – такое бывает".
И мне вспомнилась талантливая, яркая игра Васильевой и в Театре имени Ермоловой, и в "Современнике", и во МХАТе, и в знаковых спектаклях "Валентин и Валентина", "Чайка", "Дядюшкин сон", "Господа Головлевы"… Ее роли в кинофильмах "Бумбараш", "Обыкновенное чудо", "Визит дамы", "Двадцать дней без войны" и во многих других, запомнившихся именно характерной игрой самобытной артистки. Я даже не знал, заговаривать ли с Екатериной Сергеевной, ныне казначеем храма Софии Премудрости Божией в Средних Садовниках, на необычную и непростую тему ее отношений с Богом. Вдруг обидится? Ведь это вторжение постороннего в личную и деликатную сферу.
Но оказалось, Бог послал мне удивительно интересного, тонкого и глубокого собеседника.
– Не все знают, что вы дочь известного советского поэта-коммуниста Сергея Александровича Васильева. Как же так вышло, что вы пошли "иным путем" и стали служить Богу?