- Я свезу тебя туда, - сказал Питер. - Мне нужен хороший парень в помощники. Я возьму тебя с собой, если только ты захочешь.
- Правда? - спросил я, не в силах скрыть волнение.
- Разумеется, - ответил он. - Узнай у своего старика, можно ли тебе поехать.
- Когда вы выезжаете?
- Завтра ровно в пять утра. Будь у моего дома к этому времени.
- Хорошо, мистер Маклеод, - сказал я. - Спасибо, мистер Маклеод. Я буду у вас в пять утра.
Дальнейшие подробности меня не интересовали. Я помчался домой со всей скоростью, на которую были способны мои руки.
Когда я рассказал отцу и матери, что мистер Маклеод обещал взять меня с собой в заросли, отец удивился, а мать спросила:
- Ты уверен, что он это серьезно, Алан?
- Да, да, - быстро ответил я. - Он хочет, чтобы я помогал ему. Мы настоящие товарищи. Он сам сказал это. Он велел мне спросить папу, можно ли мне поехать.
- Что он тебе говорил? - обратился ко мне отец.
- Он сказал, чтобы я был у его дома завтра в пять утра, если ты позволишь мне ехать.
Мать вопросительно посмотрела на отца, и он ответил на ее взгляд:
- Да, я знаю, но все это оправдается в конце концов.
- Не так страшна поездка, как пьянство и ругань, - сказала мать. - Ты сам знаешь, что бывает, когда люди живут подолгу в зарослях.
- Ругани и водки там будет сколько хочешь, - согласился отец. Сомневаться в этом не приходится. Но это ему не повредит. Как раз тот паренек, который никогда не видел пьяных, сам начинает пить, когда вырастает. То же самое и с руганью: мальчик, не слышавший сквернословия, став взрослым, ругается как извозчик.
Мать взглянула на меня и улыбнулась.
- Так ты собираешься покинуть нас, да? - заметила она.
- Только на неделю. - Я чувствовал себя виноватым. - А когда вернусь домой, все расскажу вам.
- Говорил мистер Маклеод что-нибудь насчет еды? - спросила она.
- Нет, - ответил я.
- Что у тебя есть дома? - Отец посмотрел на мать.
- Кусок солонины к ужину.
- Положи его в сумку вместе с двумя караваями хлеба. Этого ему хватит. Чай у Питера будет.
- Мне надо выехать из дому в четыре, - сказал я. - Опаздывать нельзя.
- Я тебя разбужу, - пообещала мать.
- Помогай Питеру во всем, в чем сможешь, сынок, - сказал отец. Покажи, какова наша порода. Разжигай костер, пока он кормит лошадей. Ты многое можешь сделать.
- Я буду работать, - сказал я. - Еще как буду! Честное слово!
Матери не пришлось будить меня. Я услышал скрип половицы в коридоре, когда мать вышла из спальни. Вскочив с кровати, я зажег свечу. Было темно и холодно, и почему-то мне было не по себе.
Когда я вышел на кухню, мать уже разожгла печку и готовила мне завтрак. Я торопливо заковылял в комнату к Мэри и разбудил ее.
- Не забывай кормить птиц. Хорошо, Мэри? - попросил я. - Выпускай Пэта полетать впять часов. У опоссума много свежих листьев, но ты давай ему хлеб. Тебе придется поменять всем воду сегодня, потому что я забыл. Попугай любит чертополох, у нас за конюшней растет куст.
- Ладно, - пообещала она сонным голосом. - А который час?
- Без четверти четыре.
- Господи! - воскликнула она.
Мать изжарила яичницу, и я, чуть не давясь в спешке, стал глотать ее.
- Не надо так спешить, Алан. У тебя еще много времени. Ты хорошо умылся?
- Да.
- И за ушами?
- Да, и шею.
- Я кое-что приготовила тебе с собой в маленьком мешочке. Не забудь каждое утро чистить зубы солью. Щетка в мешочке. Я положила тебе старые штаны. Ботинки у тебя чистые?
- Как будто.
Она посмотрела на мои ноги.
- Нет. Сними их, я почищу.
Она отломила кусочек черной ваксы и развела ее в блюдце с водой. Пока она начищала ботинки черной жидкостью, я беспокойно ерзал: мне не терпелось отправиться в путь. Мать начистила их до блеска и помогла мне обуться.
- Я ведь научила тебя завязывать шнурки бантиками, - сказала она. Почему ты всегда делаешь узлы?
Она принесла два мешочка из-под сахару под навес, где я держал свою коляску, и светила мне свечкой, пока я укладывал их на подставку для ног и привязывал костыли.
Было не только темно, но и пронизывающе холодно. Со старого эвкалипта слышался свист трясогузки. Я никогда не вставал так рано, и меня волновал этот новый день, еще не испорченный людьми, полный сонной тишины.
- Никто на свете еще не встал, правда? - спросил я.
- Да, ты сегодня встал первый в целом мире, - сказала мать. - Ты будешь умницей, хорошо?
- Хорошо, - пообещал я.
Она открыла ворота, и я на самой большой своей скорости выехал со двора.
- Не так быстро! - раздался голос из темноты.
Под деревьями темнота обступила меня стеной, и я замедлил ход. Я различал верхушки деревьев на фоне неба и узнавал каждое из них по очертаниям. Я знал все выбоины на дороге, знал, где лучше ее пересечь и какой стороной ехать, чтобы избежать особенно трудных участков пути.
Мне приятно было сознавать, что я один и волен поступать так, как мне заблагорассудится. Никто из взрослых сейчас не руководил мной. Все, что я делал, исходило от меня самого. Мне хотелось, чтобы до дома Питера Маклеода было далеко-далеко, и в то же время я хотел попасть туда как можно скорее.
Как только я добрался до большой дороги, я смог двигаться быстрее, и, когда подъехал к воротам Питера, руки мои начали побаливать.
Свернув к дому, я услышал удары копыт о пол конюшни, выложенной булыжником. Хотя Питера и его лошадей скрывала темнота, я видел их глазами слуха. Позвякивали цепочки под нетерпеливый топот копыт, зерна овса летели из ноздрей фыркающих лошадей, дверь конюшни громыхала, когда лошадь, проходя, задевала ее. Я слышал голос Питера, покрикивавшего на лошадей, собачий лай и кукареканье петухов в курятнике.
Когда я подъехал к конюшне, Питер запрягал лошадей. Было еще темно, и он не сразу узнал меня. Он уронил постромку, которую держал в руках, и подошел к коляске, разглядывая меня.
- Это ты, Алан? Гром меня разрази, что ты здесь де… Черт! Уж не собираешься ли ты ехать со мной, а?
- Вы же позвали меня, - неуверенно ответил я, вдруг испугавшись, что я его не так понял и что он совсем не думал брать меня с собой.
- Конечно, звал, я тебя давно уже жду.
- Но ведь еще нет пяти часов, - сказал я.
- Верно, - пробормотал он и вдруг задумался. - Твой старик сказал, что тебе можно ехать?
- Да, - заверил я его. - И мама. У меня и еда с собой. Вот она. - Я поднял мешок, чтобы показать Питеру.
Он улыбнулся мне сквозь бороду.
- Я с этим разделаюсь нынче вечером. - Потом другим тоном: - Подтолкни свою коляску под навес. Нам надо в пять быть уже в дороге. - Лицо его вновь стало серьезным. - Это точно, что старик разрешил тебе ехать?
- Да, - повторил я. - Он хочет, чтобы я поехал.
- Ладно. - Питер повернулся к лошадям. - А ну, отойди! - крикнул он, положив одну руку на круп лошади и нагнувшись, чтобы другой поднять с земли постромку.
Я поставил коляску под навес и стоял, следя за ним и держа в руках своп два мешка, как новичок-путешественник, собирающийся впервые сесть на пароход.
Дроги представляли собой тяжелую деревянную телегу с широкими железными ободьями на колесах, с тормозами из эвкалиптовых брусьев, которые приводились в действие торчавшим сзади рычагом. Дерево, из которого были сделаны дроги, побелело и потрескалось от солнца и дождей. Бортов у дрог не было, но на каждом из четырех углов возвышался тяжелый железный прут с петлей наверху, вставленный в специальное гнездо в остове. Дно дрог состояло из массивных, неплотно пригнанных досок, которые грохотали на неровной дороге. Гремели и колья, лежавшие на них. Дроги были с двумя парами оглобель, по паре на каждого коренника.
Питер рывком поднял оглобли, прикрепил чересседельник, надетый на коренника, к подвижному крюку оглобель, затем перешел на другую сторону, к другой лошади, терпеливо стоявшей рядом со своим товарищем.
Запрягая, он то и дело покрикивал: "Стой!", "А ну, подвинься!", "Давай!" - каждый раз, когда лошадь проявляла беспокойство или отказывалась слушаться его руки.
Три головные лошади, стоя бок о бок, ждали, чтобы он подтянул поводья и прикрепил постромки. Они были шотландской породы, а коренники - йоркширские тяжеловозы.
Кончив запрягать лошадей, Питер бросил на дроги сумки, несколько мешков с кормом, заглянул в ящик с провизией, чтобы проверить, все ли он взял, потом повернулся ко мне и сказал:
- Все в порядке. Теперь влезай. Постой, давай мне твою поклажу.
Я перешел к передку дрог и, держась за оглобли одной рукой, другой бросил костыли на дроги.
- Помочь тебе? - спросил Питер неуверенно, сделав шаг в мою сторону.
- Нет, спасибо, мистер Маклеод. Я сам.
Он подошел к головным лошадям и стал ждать. Я подтянулся на руках до того уровня, когда смог опереться коленом "хорошей" ноги на оглобли, вытянулся, схватился за круп лошади, стоявшей рядом. Потом снова подтянулся и очутился, на ее спине. Спина была теплая, упругая и разделялась неглубокой ложбинкой хребта на два мощных холма мускулов.
"Обопрись руками о хорошую лошадь, и ее сила перейдет в тебя", говаривал отец.
С крупа лошади я перебросился на дроги и уселся на ящик с провизией.
- Готово! - крикнул я Питеру.
Он взял вожжи, висевшие петлей на оглоблях, и взгромоздился рядом со мной.
- Не всякий сумеет влезть на дроги, как ты, черт возьми! - сказал он, усаживаясь. Потом, натянув поводья, спросил: - Может, сядешь на мешок с соломой?
- Нет, мне здесь хорошо, - ответил я.
- Но, Принц! - крикнул Питер. - Но, Самородок!
Позвякивая цепочками постромок, поскрипывая упряжью, лошади двинулись вперед. Позади них затряслись и загромыхали дроги. Небо на востоке чуть-чуть посветлело.
- Я люблю выезжать затемно, - сказал Питер. - Тогда выигрываешь целый день для работы. - Он громко зевнул, потом вдруг обернулся ко мне: - Слушай, ты не сбежал от своего старика, а? Он на самом деле позволил тебе ехать?
- Да.
Питер хмуро посмотрел на дорогу:
- Не могу раскусить твоего старика!
Глава 24
Головные лошади шли с ослабленными постромками, натягивая их только на подъемах. Мне казалось это несправедливым по отношению к коренникам.
- Коренники делают всю работу, - пожаловался я Питеру.
- Когда дроги в движении, они ничего не весят, - объяснил Питер. - Моя упряжка преисподнюю с корнями вытащит, если надо будет. Подожди, вот нагрузим дроги бревнами, тогда увидишь, как все будут тащить!
Занималась заря, и восток порозовел. На деревьях весело затрещали сороки. Мне казалось, что не может быть ничего прекрасней на свете, чем сидеть вот так позади упряжки лошадей ранним утром и слушать сорочью болтовню.
С дальнего выгона раздался голос человека, кричавшего на собаку:
- Назад, назад!
- Это старик О'Коннор выгоняет коров, - сказал Питер. - Что-то он раненько сегодня… Верно, отправляется куда-нибудь. - Питер задумался на минуту. - Едет в Солсбери на распродажу. Конечно, он собирается шарабан купить. - В голосе Питера послышалось раздражение. - Чего ради ему вздумалось покупать шарабан, когда он должен мне десять гиней за бревна?
Он сердито хлопнул вожжами по крупу лошади:
- Но, живей!
И, помедлив немного, сказал со вздохом:
- Вот что получается, когда веришь людям! Он разъезжает в шарабанах, а я на дрогах.
Мы проехали но пустынным улицам Балунга, когда взошло солнце, и вскоре очутились на проселочной дороге, вьющейся между деревьями, которые росли все гуще и гуще; и наконец мы въехали в лес, где уже не было изгородей.
Пыль, поднимавшаяся из-под копыт лошадей, мягко оседала на наши волосы и одежду. Колеса задевали склонившиеся ветки кустарника, и дроги встряхивало, когда колеса попадали в выбоины.
Мне хотелось, чтобы Питер начал рассказывать о своих приключениях. Я считал его человеком знаменитым. Он был героем бесчисленных историй, которые пересказывались везде, где люди собирались поболтать.
- Бывало, - рассказывал отец, - в баре при гостинице кто-нибудь заведет разговор: "Что вы знаете о драках! Вот я видел, как Питер Маклеод дрался с длинным Джоном Андерсеном позади пивной в Туралле". И все с интересом слушали описание этой драки, длившейся два часа. "Да, - продолжал рассказчик, - длинного Джона унесли еле живого".
За всю свою долгую карьеру кулачного бойца Питер был бит лишь однажды, да и то когда был так пьян, что едва держался на ногах. Один фермер, известный своим пристрастием нападать сзади, набросился на Маклеода, чтобы отплатить за давнюю обиду. Ошеломленный внезапностью и свирепостью нападения, Питер очутился на земле и потерял сознание. Когда он пришел в себя, фермера и след простыл. Но на следующее утро, еще до восхода солнца, Питер, к крайнему изумлению фермера, был уже около его скотного двора и, сжимая верхнюю перекладину забора сильными руками, проревел с покрасневшим лицом:
"Ты и сегодня такой же храбрый, как вчера? А ну, давай выходи!"
Фермер так и застыл, держа в руке ведро, до половины наполненное молоком.
"Я… а… я не могу драться с тобой сейчас, Питер, - заскулил он, взмахивая свободной рукой в знак полной капитуляции. - Ты ведь трезвый. Ты же убьешь меня".
"Ты наскочил на меня вчера вечером, - заявил Питер, несколько озадаченный таким оборотом дела. - Попробуй положить меня сейчас".
"Но ведь вчера ты был пьян, - возражал фермер. - Ты же на ногах едва держался. Я бы никогда не стал с тобой драться с трезвым, Питер. Я ведь не сумасшедший".
"Черт побери! - воскликнул Питер, не зная, что делать. - Да выходи же ты, заячья душа!"
"Нет, Питер, когда ты трезвый, я с тобой драться не стану ни за какие деньги. Можешь обзывать меня как хочешь".
"А на черта мне это надо, если ты не желаешь драться!" - окончательно разозлился Питер.
"Я тебя понимаю, - добродушно сказал фермер. - Ругань ни к чему не приведет. Как ты себя чувствуешь?"
"Хуже некуда, - пробормотал Питер, оглядываясь по сторонам, как бы ища выход. Вдруг он устало облокотился на забор. - Меня сегодня скрутило, как паршивую собаку".
"Подожди, я сейчас дам тебе глоток, - сказал фермер. - У меня есть немного виски".
Отец говорил, что Питер ушел домой в сопровождении хромой лошади, которую ему продал фермер, но мать утверждала, что лошадь была хорошая.
Мне очень хотелось, чтобы Питер вспомнил какой-нибудь случай из своей жизни, и я сказал ему об этом.
- Отец говорит, что вы деретесь, как молотилка, мистер Маклеод.
- Неужто? - воскликнул он, и лицо его просияло от удовольствия.
Он подумал немного и потом заговорил:
- Твой старик высоко меня ставит. У нас всегда найдется время друг для друга. Я слыхал, он когда-то был замечательным бегуном. На днях я еще раз на него посмотрел. Он вынослив, как чернокожий. - И другим тоном: - Так он сказал, я умею драться? Так он сказал?
- Да, - ответил я и добавил: - Хотелось бы мне уметь драться.
- Ты когда-нибудь тоже станешь хорошим бойцом. Твой старик умел дать сдачи, а ты такой же, как он. Ты умеешь принимать удары. Если хочешь чего-нибудь стоить, надо научиться принимать удары. Вот послушай, в какую переделку я попал с братьями Стенли. Их было четверо, и все умели драться как следует. Я их не знал, но слышал о них. Один из них - кажется, Джордж пошел за мной на заднее крыльцо и все время ругал меня на чем свет стоит, а когда я предложил ему схватиться, он сказал: "Смотри, я ведь один из Стенли!" - а я ответил: "Мне наплевать, что вас четверо. Подавай их всех сюда!" Но как только мы сцепились, три его братца оказались тут как тут, и мне пришлось иметь дело со всеми четырьмя сразу.
- Они все напали на вас одного?
- Ну да, все. Я начал наступать, бросил одного на землю, а когда он падал, поддал ему коленом в живот - и его сразу скрутило! Остальные трое здорово задали мне жару, но я все время старался бить ниже груди - это единственный настоящий способ биться на кулаках. Старайся наносить удары как можно ниже. О лице беспокоиться не стоит. Если хочешь его разукрасить, успеешь сделать это, когда измотаешь противника. Я уперся спиной в стену и давай бить то правой, то левой. Пришлось-таки попотеть, но потом я свалил их всех и удрал. Игра не стоила свеч. Она чересчур дорого мне обошлась. Но победа была на моей стороне. Да, черт возьми! - сказал он, с удовольствием отдаваясь воспоминаниям. - Это была драка!
Мы проезжали через большую поляну, расчищенную в зарослях. Полуразрушенный забор из срубленных тут же деревьев окружал выгон, где уже появились молодые побеги и кусты, свидетельствуя о том, что лес начал свое наступление. Заброшенная, поросшая травой тропа вела от подобия ворот к покинутой хижине, сделанной из коры; тонкие молодые деревца уже отчасти закрыли ее стены своей листвой.
Питер стряхнул с себя задумчивость и сказал:
- Это дом Джексона. Сейчас я покажу тебе пень, о который молодой Боб Джексон сломал себе шею. Лошадь понесла его и сбросила, а через два месяца старик Джексон обмотал себя цепью, которой привязывают волов, и утопился в пруду. Потом я покажу тебе пруд. Пень уже недалеко. Вон там… ярдах в двадцати от забора. У него на груди была шишка с мою голову. Должно быть, угодил прямо в пень… Куда же этот пень девался? - Питер поднялся во весь рост, внимательно всматриваясь в выгон. - Вот он. Тпру! Стойте! Стойте, черт вас побери!
Лошади остановились.
- Вон на той стороне. Видишь? Около засохшей акации… Стой! - закричал он на лошадь, нагнувшую голову, чтобы пощипать траву. - Я должен взглянуть еще раз на этот пень. Пойдем, я покажу тебе.
Мы перелезли через забор и подошли к обугленному пню с торчавшими остатками корней около поросшей травой ложбинки.
- Говорят, он ударился грудью об этот, а головой о тот корень. - Питер указал на два заостренных, как пики, корня, торчавшие из пня. - Его лошадь… Стой, где она понесла? Вон, она поскакала туда. - Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. - Немного в сторону. Потом повернула у этого дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и затем вот по этой лужайке. Она испугалась пня и понесла.
Он отошел шага на четыре от пня и с секунду измерял глазами расстояние.
- В этом месте он слетел с лошади. Тут она бросилась в сторону. - Питер указал рукой в сторону плетня. - И упал он направо… - Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. - Он так и не узнал, что его убило.
Когда мы вернулись к дрогам, Питер рассказал мне, что старик Джексон стал каким-то странным после смерти сына.
- Не то чтобы свихнулся, а как будто разорился - все время грустил.
Когда мы подъехали к запруде, Питер снова остановил лошадей:
- Вот здесь. У того берега глубоко. Пруд теперь, конечно, зарос. Он пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу уехали после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил все ее вещи и отвез их в Балунг. Ей-богу, когда она меня увидела, у нее прямо лицо посветлело. А когда я уезжал, она не выдержала. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого ей еще горше. Не знаю…
Он тронул лошадей, потом сказал: