* * *
В 2002 году в Штутгарте мне вручали премию Александра Меня. Я его знал. Однажды мы ехали вместе с ним с одной конференции, и я сел рядом с ним, хотел расспросить его о непонятных мне местах Священного Писания. Часа полтора мы беседовали. Мне запомнились не столько его ответы, сколько то понимание моей жизни, моих сомнений, которое он почувствовал. Вскоре его убили. А затем, еще через несколько лет, учредили премию его имени. Ее дали Котову, Айтматову, Приставкину, Горбачеву и Гениевой. На торжественной процедуре в Штутгарте собралось много народу. Мне пришлось выступить. А до меня выступали немцы и наши. Мне запомнилось выступление Ольги Бешенковской, я попросил стенограмму, и одно место хочу привести.
"Убийцу отца Александра Меня, разумеется, не нашли (как не нашли и убийцу Галины Старовойтовой). Александр Мень мешал и продолжает мешать всем тем, кто хотел бы сместить нравственные ориентиры людей, подменить веру демагогией, свободу догматом…"
Мне тоже пришлось выступить. Я сказал:
"У каждого из лауреатов премии свои заслуги, свой вклад в фундамент нашего общего европейского дома…
Смысл премии мне представляется не совсем так, как сформулировано. Премия Александра Меня должна присуждаться за чувство совести, очень неудобное для многих чувство, мешающее общему комфорту".
Однажды у меня был разговор с Александром Менем о том, как могут приходить к Богу ученые: биологи, физики, историки. Не обязательно через церковь. Веру поддерживает и укрепляет природа, да и личная судьба. Зачастую ее определяет вмешательство высшей силы. Особенно я чувствовал это на войне. Там мы часто непроизвольно молились.
Мы не во всем сходились. Но от спора с отцом Александром оставалось необычное чувство: если он побеждал, это вызывало уважение.
Он знал Тимофеева-Ресовского ("Зубра") и чтил силу его духа. Для меня это много определяло.
* * *
Молитвы полны еврейских слов:
Аллилуйя - хвалите Господа!
Аминь - истина.
Елей - масло, знак благословения.
* * *
Еще Вольтер заметил, что если тебя при жизни перевели за рубежом, то после смерти тебя будут читать и на родине.
* * *
Единодушие сильнее истины.
Так мы живем
Нас толкнули
Мы упалиНас подняли
Мы пошли.
* * *
Мой знакомый фрезеровщик молчун Моряков, подвыпив, разразился речью посреди своих шести соток:
- Все вы рвань сердечная, недолюбки, недожитки. Что вы будете вспоминать? Свои выпивки, взятки, кого как облапошили. Кому вы помогли? Кому? Столько лет переводили жратву на говно, вот вся ваша работа. Загубили огородников, тех, что растили ягоды, продавали дачникам. Жили-жили, нажили кучу денег, а прошлого не нажили. Были номенклатурой, стали макулатурой. Завидовали, ненавидели…
* * *
Мой первый рассказ "Вариант второй" был опубликован в 1949 году в журнале "Звезда", замечен критикой, похвален, и я решил, что вот так и пойдет, так и положено: я буду писать, меня сразу будут печатать, славить и т. п. К счастью, следующая же повесть "Спор через океан", напечатанная в той же "Звезде", была жестоко раскритикована. Не за художественное несовершенство, что было бы справедливо, а за "преклонение перед Западом", которого в ней как раз и не было. Несправедливость эта удивила. Надо заметить, что инженерная моя работа создавала прекрасное чувство независимости.
Меня вызвали на Секретариат Союза писателей, поскольку критиковал меня обком партии и положено было реагировать. Руководил Ленинградским союзом А. Г. Дементьев, был такой критик. Докладывал о моих грехах И. Эвентов, был и такой критик. То, что он говорил, поразило меня, как можно было так перетолковать повесть. Я писал о попытках молодого конструктора избавиться от американского варианта, создать новую модель прибора, он же, Эвентов, говорил, что повесть показывает преклонение наших инженеров перед Западом. Эвентов кончил, Дементьев дал слово мне. Я рассердился, сказал, что на такую чушь отвечать не буду, встал и ушел. А что мне, я не член Союза и не обязан оправдываться. Пошли вы все…
Вернулся я в Союз писателей через год. Пригласил меня новый секретарь В. А. Кочетов. Я уже был член Союза, но в Дом писателя не ходил. А тут он пригласил и предложил поступить на работу референтом. Зарплата приличная. К тому времени я поступил в аспирантуру. Стипендия 180 рублей, на нее семью не прокормить.
Я согласился. Что такое референт, понятия не имел, но мне пояснили, что ничего особенного. А сам Кочетов дал понять, что это хорошо, что я не имею филологического образования, что я человек с производства, "от сохи", не заражен интеллигентщиной. Это был его "пунктик".
Поступив в аспирантуру Политехнического института, я три года имел право работать над диссертацией, меня это прельщало, потому что я мог заниматься своим романом. А должность референта еще больше устраивала.
Я очутился в неведомой мне жизни. Большая часть этих людей нигде не работала. Жили кто как хотел, спали днем, работали ночью, другие неделями слонялись по улицам, сидели в пивных, в библиотеках. Были состоятельные, была публика богемная, а то и просто бедняцкая. Пьянствовали, сплетничали, скандалили, сводили счеты. Хлопотали об изданиях, читали друг другу стихи, рецензии о себе. Говорили они о малопонятных мне вещах - фабула, структурализм, обэриуты, имажинисты, акмеисты… Слишком поздно я пришел в литературу, ничего этого мне уже не изучить, да и не хочу, буду писать, как умею, Чехов тоже филфака не кончал. Чехов меня утешал, и Зощенко, а более всего фронтовики, мои одногодки, с их дивной беспечностью: влез по пояс - полезай по горло.
Была групповщина, либералы, реакционеры, почвенники, деревенщики, публицисты, очеркисты, главный же раздел устанавливал не жанр, не стаж, не пробойная сила, разделял талант. Явный талант, будь то поэты, прозаики, все равно объединял. У талантливых была примета, им, как правило, доставалось от критики. Юрий Герман, Ольга Берггольц, Евгений Шварц, Вера Панова, Михаил Дудин, Вадим Шефнер, Семен Ботвинник, Александр Хазин, Виктор Конецкий, Федор Абрамов. Талантливых критиковали, прорабатывали, им, как правило, доставалась нелегкая жизнь. Но, как ни странно, для меня все были интересны: и те и эти, каждый писатель нес в себе искру Божью.
* * *
Сталин умер, и "Ленинградское дело" кончилось, "дело врачей" кончилось, "дела" военных, "дело авиаторов" и прочие "дела" кончились.
Город остался словно вырубленный, не стало моих друзей на Кировском заводе и в Ленэнерго, почти никого из прежних руководителей, были только школьные друзья, те, кто вернулся с войны. Прежняя дружба вдруг оказалась самой ценной. Собирались чаще у нас дома. Римма готовила винегрет, целый таз, ставился хлеб, маргарин, приносили кто кислую капусту, кто селедку, разумеется, водку, главным же было общение, по которому так соскучились. Мало вспоминали войну, эвакуацию, больше обсуждали будущее страны, строили проекты один лучше другого. Ничто теперь не могло помешать благоустраивать предстоящую жизнь. Почему-то мы тогда не думали о чудовищных потерях, понесенных нашей армией. Жизнь в те первые годы после войны проходила в какой-то пьянящей бездумной лучезарности, не хотели вспоминать про обманы, про ложь начала войны, про отношение к инвалидам, к военнопленным. Это все приходило, но медленно, неохотно, старались не вспоминать про травлю Зощенко, Ахматовой… А, ладно, зато мы победили. Зато возвращались реабилитированные. По-настоящему для меня что-то треснуло, когда сняли Жукова. Он и Победа были для меня нераздельны.
Спустя полвека после Победы, в 1995 году, был опубликован текст доклада Жукова на пленуме ЦК КПСС. Но Жукову не дали тогда выступить, Хрущеву стало невыгодно дальнейшее разоблачение культа Сталина, не состоялся и пленум. В тексте доклада Жуков писал, что из-за Сталина вооруженные силы оказались не готовыми к войне, не были развернуты, им запрещали действовать, чтобы отразить удар противника, "не провоцировать немцев на войну" - это было указание Сталина. Фашистская Германия напала на нас не внезапно, внезапность была придумана Сталиным, чтобы оправдать свои просчеты. Подобные просчеты продолжались в течение всех четырех лет войны. Жуков пишет: "У нас не было полноценного Верховного командования. Без Сталина никто не мог принять самостоятельного решения". В начале войны Сталин плохо разбирался в оперативно-тактических вопросах, его указания были неквалифицированными. Жуков вспоминает неудачные операции в Прибалтике, безграмотную операцию под Варшавой, можно вспомнить и бездарные операции в Крыму, операции проводили наспех, не обеспечивая технически, "так было на Северо-Западном, Западном, Воронежском и других фронтах". Жуков отрицал полководческий дар Сталина.
Однако после войны стараниями самого Сталина, а затем и Хрущева роль Жукова была отодвинута, а роль Сталина преувеличивалась, так что эта пропаганда приводила к тому, что мы обязаны исключительно Сталину нашей победой.
Лично для меня победа была давно связана, прежде всего, с именем Жукова, несмотря на все претензии к нему, справедливые и нет.
Примерно то же самое считали и мои старшие командиры батальонов и мои однополчане. Но идеологическая пропаганда всегда считалась не с нашим мнением, а с интересами политики.
* * *
У нас была мечта взять Берлин, отомстить за все поражения, окружения, за пленных; за четыре года, украденных из жизни, за погибших, поторжествовать, подняв свой флаг над развалинами Рейхстага. Всю войну мечталось. Но когда приблизились к границам Германии, появилось и другое - уцелеть, добраться домой, война выиграна, теперь хорошо бы не подставиться.
Появилось тогда новое понятие - "трофей". А что солдату взять в свой мешок, да и младшему офицеру? Ну отрез-другой втиснуть, конечно, если серебряные вилки-ложки попадутся - это годится. Самоваров у них нет.
Книги все на немецком. Когда ехал в поезде с демобилизованными, мне показывали разное. Один инструмента набрал ихнего, инструмент высшего класса, всякие прибамбасы, кронциркули, сверла, вилки, пилки - ну ему и карты в руки, он спец. Еще один вез машинку вязальную, носки вязать, какой-то фриц ему посоветовал, показал, как ее запускать. Он мне в поезде свои планы излагал, на этой машинке проектировал дом себе новый выстроить. Одни моргали, другие смекали, попадались смелые мужики, и правильно делали, свою контрибуцию брали.
Я знал Россию, которая поднялась на Великую Отечественную войну, спасая от фашизма свою страну, а за ней и Европу. Знал Россию после войны, когда оголодавшая, разутая, бездомная стала она восстанавливаться. Я знал эти две России, потому что и сам воевал и восстанавливал разруху в Ленинграде. Разрушенную энергетику. В войну были два прекрасных народа российских - те, что воевали, и те, что работали в тылу. И та и другая Россия действовали и страдали заодно. Трагические испытания показали, как высоко может подняться дух людей. Другой России мне не надо. А мне говорят, что России осталось жить не больше пятидесяти лет, что она станет мусульманской страной, что русский язык исчезнет, русские разбредутся по всему миру подобно евреям, и все прошлое России обернется мифом.
Будущее непроницаемо, у нас остается только вера.
* * *
Весной 1942 года мы вышли к Неве, увидели - плывет льдина, ладожский ледоход начался, а на этой льдине стоит женщина и солдат, оба вмерзли в лед и остались стоймя. Как это произошло, так и не поняли.
Провинция
После войны пять раз я приезжал на родное пепелище. Примерно каждые десять лет. Мы когда-то жили здесь. Жил я тогда с отцом и матерью. Отец работал в леспромхозах, и его перебрасывали то в Псковскую область, то в Новгородскую. Жили мы в Кневицах, в Парфино, в Лычкове, где-то под Кингисеппом. Но почему-то лучше всего запомнились мне Старая Русса и Новгород. Старая Русса - это парк, Муравьевский фонтан, первые два класса школы. Яблоневый сад. Гостиный двор. И множество тех радостей и чудес, из которых состоит детство. В этом маленьком городе у меня остались главные воспоминания с нашим домом, садом, образ места с протяженностью летних, осенних месяцев, размеченных Яблочным Спасом, последними купаниями в Ильин день, а позже уже запретными малышне.
Тогда я знать не знал про Достоевского, что жил здесь, где дом его, - не знал и про других знаменитостей вроде Шаляпина, Горького, Сварога.
Спустя четыре года после войны мне наконец удалось вырваться в Старую Руссу. Познакомиться с Георгием Ивановичем Смирновым. Помочь ему пару раз в создании музея Достоевского. Подружился я с Калистратовым, местным начальником. Ездил с ним на охоту. На зайцев. Вкусная была лесная жизнь. О Г. И. Смирнове помнят. Музей рано или поздно обязательно установит какую-нибудь доску, фото, повесят портрет в память о своем основателе. Райкомы, райсоветы - эти конторы беспамятны. Причем умышленно. Да и сами они исчезают бесследно, каждый новый начальник старается уничтожить память о своем предшественнике. Взяли В. И. Матвиенко в Москву, и сразу же стали в Санкт-Петербурге доказывать, как все было не так. Стараются чиновники-угодники.
У провинциальных городов крепкая память. Они помнят имена своих земляков: и знатных, и бандюганов, и "без вести пропавших".
* * *
Маша рассказала нам про город, который она сочинила. Посреди города парк. Там бродят лоси, лисицы, ежики. Иногда они выходят в город. В жару заходят в рестораны, там, где кондиционеры. На улицах стоят кормушки, поилки. В реке купаются дети, дельфины, лебеди, утки, моржи, бобры. Полно птиц. Бродят фазаны, павлины, жирафы, лани. Раз в году дома переставляют, получают новые площади, сады, переулки.
* * *
Учительница химии - "щелочь".
* * *
Было это давно, а почему-то запомнилось и местечко, и дивная уха, такой я никогда не ел и вряд ли придется. Сидели мы в ресторанчике на берегу Средиземного моря. Заведение открыто и днем и ночью. Кругом соляные пруды. Пахнет солью и водорослями. На этих водных равнинах стоят розовые фламинго. Их великое множество, как у нас голубей, пусть они простят меня за это сравнение.
Поселок состоит из каменных двухэтажных бараков. Живут там рабочие, те, кто добывает соль и рыбу. Получают мало, 3–4 тысячи франков. Зато едят вволю рыбы, морской. Здесь ее тринадцать сортов. Все тринадцать в нашей тарелке. Густая уха потрясающего вкуса, какой-то здешний секрет приготовления. У нее свое название "буйабез".
С нами обедал мэр. Он коммунист. Главная проблема - безработица. Строят стадион. Там зал, где могли бы собраться. Еще задача - кино, молодежь требует. Похоже на наши дела горсоветские. Только бесподобная уха отделяла нас от России.
* * *
Старея, профессор Демянов видел, как все меньше применяют его методы расчета. Появились новые материалы, новые схемы, кое-где еще пользовались его формулами для примерной оценки, пользовались, не упоминая его имени. Его еще приглашали на конференции, в лицо узнавали немногие. Он думал о том, что это участь всех бывших корифеев. Даже Гордеева с его знаменитой теорией пробоя изоляционных материалов постигла та же участь. Демянов признался себе, что это его несколько утешало.
* * *
Константину Леонтьеву красота была дороже человека. Ради нее можно погибнуть. А можно и погубить.
Любовь к человеку - это чувство, а не идея. Чувство это, как правило, кратковременно. В краткости этой есть зло, ибо конец любви причиняет страдание.
* * *
В детство стоит возвращаться хотя бы для примера, мы там еще не нагрешили, там не было корысти, тщеславия, карьеры. Был футбол, приключения Тома Сойера, драки. Поражение не очень расстраивало, мы верили чудесам и будущему. Детство - это рай.
* * *
Судьба не любит подсказок, у нее свои планы, которых мы не знаем.
* * *
Бедность в семье появилась, когда отца выслали. Я уже был в седьмом классе. Сразу сменилась еда. Затем мы лишились сладостей. Экономили каждую копейку. Ели кашу перловую, овсяную, ту, что подешевле. Хлеб ели черный, лампочки горели в 25 свечей. Только настольная ярче, чтобы я мог делать уроки. В туалет шли с настриженной газетной бумагой. Мать перешивала отцовский пиджак мне по фигуре. На зиму заготавливали огурцы, солили грибы, лук. Летом все овощи становились дешевле. Мать покупала антоновские яблоки и бруснику. На праздники она нам с сестрой давала соевые конфеты или ставила на стол круглую жестянку леденцов - "монпансье". Мать пошла работать в ателье, затем стала шить дома, зарабатывала больше. И мы ели уже винегрет, жареную картошку, рисовые котлеты с грибами. Ботинки она мне покупала на вырост, то есть на номер больше. В носок туда подкладывали бумагу. Ботинки годились по размеру года на два. Для этого надо было их чинить, менять подметки, делать набойки. Каблуки быстро снашивались, шнурки рвались. Рвались носки, мать их штопала. На перекрестках сидели арийцы, так их называли. Они чистили сапоги, продавали ваксу, ставили набойки.
Бедности было много, но она не ощущалась как бедность. Тогда понятие бедности было другим. Бедность нищих, бедность деревенских, раскулаченных. В школе были состоятельные, обеспеченные и вроде меня, те, что ходили в обносках. Пожалуй, их было больше. Но неравенства не было. Никто не кичился, никто не стыдился своей бедности, не хвалились те, кто жил в отдельных квартирах. Хвалились мускулами, игрой в волейбол. Вот что было у многих - это велосипеды. Никто не мечтал о богатстве. Оно считалось буржуйством.
* * *
Столыпину недавно, в 2012 году, торжественно открыли памятник. А еще при его жизни Россия прозвала его вешателем, галстучником, это в смысле петли, накинутой на горло, ему не подавали руки. Лев Толстой писал про него: "Обращаюсь ко всем… и до вас, двух главных скрытых палачей… Петру Столыпину и Николаю Романову… Эти два человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают". Но вот прошло сто лет, и вспоминать это властям теперь невыгодно, а выгодно ссылаться на его деятельность реформатора, неважно им, что писал Толстой и другие, что возмущало Россию, у них другие сейчас заботы, и они берут то, что им надо, используя любое старье, любые пакости нашей истории.
Зачем вспоминать, что он ввел военно-полевые суды, повешены были тысячи людей, на каторгу отправлены шестьдесят шесть тысяч, ввел "скорострельную" юстицию. Льва Толстого поддержали такие люди, как Леонид Андреев, Александр Блок, Илья Репин.
Лев Толстой написал статью "Не могу молчать".
Террор, который развернул Столыпин, как писал Толстой, "…стал преступлением, которое превышало в сотни раз все то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе…"