Шумеры – выходцы из Поднепровья. Из древней нашей Аратты – Страны хлеборобов. Из сумеречной страны – для более южных народов. Подумать только, так недалеко географически, по количеству километров, по расстоянию, от наших, приднепровских степей, до этих вот, новых мест обитания, где жили и другие народы, на этих более южных широтах, – и вот уже привыкли относиться переселенцы к своей прежней родине, как к северу, и называли наши цветущие, солнечные края – сумеречными. Они казались им отдаленным, труднодостижимым севером. Пообвыкли, пообжились люди на новых местах – и уже им не до миграций, не до передвижения с одних земель на другие, – что, надо заметить, широко практиковалось в древности. Привычка – вторая натура. И не то чтобы лень-матушка удерживала на месте, призывала к такой вот, исключающей всякие перемещения туда-сюда, оседлости. Нет, удерживала на месте – работа. Труд. Переселенцы были трудолюбивыми людьми. И чего метаться взад-вперед, спрашивается, ежели и так забот своих по горло каждый день, с утра, до ночи! А всего-то надо было – с территории Шумера – пройти несколько вверх, по землям Малой Азии, потом – пройти по перешейку, тогда еще существовавшему, на месте нынешнего Босфора, – нет, я вспомнил: в пятом тысячелетии до новой эры море уже размыло этот перешеек, и образовался пролив, а Шумер, зарождение его – это рубеж четвертого и третьего тысячелетий до новой эры, – но все равно – можно было и вплавь пересечь, на судах каких-нибудь, на челнах, мало ли как, – этот сравнительно недавний, новообразованный и мешающий таки передвигаться по старинке, по суше, не спеша, на повозках, запряженных быками, да и пешком, – пересечь узкий пролив – можно было, а потом – все выше и выше, вдоль Черноморского берега, и еще вверх, и правее, и углубиться в родные степи – и вот она, прежняя родина. Делов-то. Совсем близко. Чуть ли не рукой подать.
(…Надо же! Как ведь бывает! Я сообщил шумерам этот маршрут – и тут же припомнил, что передвигались они по другому пути – через Крым и Тамань, потом через Кавказ. И соответственно, через Кавказ, Тамань и Крым – обратно. Лучше не советовать своим землякам изменять то, что было у них давно уже налажено!..)
Пришельцы из Поднепровья все это прекрасно знали. И связи со своей предыдущей родиной никогда не теряли. Да и как ее можно потерять, как ее можно утратить, или оборвать разом, эту кровную, глубинную, почвенную, духовную, незримую, но прочнейшую связь? И зачем? Это равносильно самоубийству – потому что дух убивает, свет гасит. Кто бы в древности додумался до такого? Кто бы пошел на такое? Уж что-то, а историческая память была и свежа, и жива. И никому тогда и в голову не приходило лишать людей исторической памяти. Наоборот! Ее хранили. Как и прочную память, всю память – обо всем, что с народом связано. Связь с Араттой регулярно поддерживали жрецы. Все было четко, по тем временам, налажено. На путях жрецов немало чего интересного оказывалось. Древнее, одно из наиболее значительных в наших степях, да и вообще, пожалуй, во всех евразийских землях, святилище называется – Рука царицы степей. Теперь называется оно – Каменной Могилой. Находится оно неподалеку от Мелитополя. Когда-то это был остров. А теперь это состоящий из песчаника холм со множеством всяких пустот, пещер. Там, в этих пещерах и гротах, шумерские жрецы – а это те же люди, что и жрецы, правившие Араттой, – делали рисунки и надписи. Эти изображения и письмена достаточно хорошо сохранились.
Холм с пустотами. Подобие пчелиных сотов.
Ведь именно так – пчелиные соты, некое кристаллическое образование – вижу я внутренним зрением свои книги, когда пишу их. Да еще и – слышу их всегда.
Могилами называют на Украине курганы. Их у нас очень много. Мифология их тоже об очень многом говорит. Она такая же, как в Ригведе. Все шумерские царские династии – выходцы, естественно, из наших степных краев.
И в Кривом Роге, прямо там, где я вырос, на Гданцевке, в заречном, за Ингульцом, зеленом и тихом месте, был древний курган, который назывался – Царская Могила. Коли так назывался – значит, и захоронение в нем особое: жреческое, царское. Такие курганы ставили именно у рек. И наше заречье тоже называлось раньше именно так, как и сам курган. Потом стало называться Тихим Притулком (от слова – притулиться, прислониться), что перевести можно с натяжкой, как Тихий Приют, – ну, место, где можно притулиться наконец – и есть ведь к чему притулиться: к природе, к тишине, к покою, к воле, к людям, – а уже гораздо позже стало называться Гданцевкой. Как всегда это бывает: разные исторические времена – разные названия. А место – одно и то же, давным-давно обжитое. Хоть я говорил уже об этом выше, не лишним будет напомнить об этом же еще раз. Там, где я вырос, жива память об ушедших когда-то на юг и на восток одноплеменниках.
Вот почему наши курганы таят в себе, в числе прочих, шумерские письмена и рисунки. Специалисты уже читали эти надписи. Им есть о чем поразмыслить. Хотя бы о прямой связи русской и шумерской мифологии.
Да и везде она прослеживается, эта связь, и не только к шумерам тянется эта незримая, духовная нить. Откуда же ей еще тянуться, если не с территории нынешней Украины – исконной, древнейшей Руси, почвы духа и света, основы основ, из колыбели общей нашей? А рисунки – ну, они куда более доходчивы. Изображены, например, мифы о шумерском боге Энлиле – нашем древнем русском Леле. И так далее, как любил говорить Хлебников. В украинском языке – куда более близком к тому, древнерусскому, да и прарусскому, на основе которого был при переселении в Индию, из наших же мест, – а по пути к выходцам с Украины присоединились еще и жители Поволжья, и обитатели Южного Урала, – создан Рамой санскрит, – в украинском, повторяю и подчеркиваю, языке сохранились многие слова, из тех, что были разнесены в разные стороны света уходящими на новые земли частями единого многоплеменного народа. В том числе и шумерские слова. Кстати, и само слово курган – это шумерское кур-ан, кур-галь, – это и само по себе понятно, по корню, по звучанию слова, да и учеными доказано. И означало это – у шумеров – Гора Неба. Но это – к слову. Чтобы не было у нынешних, живущих на стыке двух столетий и двух тысячелетий, людей, общих наших с вами современников, – затмения памяти.
А теперь – еще о севере. О понятии севера – прежде, когда не было таких быстрых, как теперь, средств передвижения по земле, по воде и по воздуху. О восприятии севера – как ужасно далекого, сумеречного, холодного, может и достижимого, но уж точно – с немалыми трудами и хлопотами, загадочного края.
Между прочим, этот же самый север, казавшиеся древним грекам невероятно отдаленными от их земли, мрачными, холодными краями, какой-то полулегендарной, туманной, таинственной страной, – то есть наши края, те, где я вырос, наши причерноморские и приднепровские степи, наша Ариана, Аратта, Скифия, и так далее, – названий у родной моей земли много было, – родина Аполлона. Аполло. Русского – Купалы. Подтверди, Алкей!
Но вернемся к одному лишь, конкретному случаю, о котором я хочу, опять-таки – к слову, сказать.
Вот, например, сравнительно еще недавнее представление о севере – у пушкинских героев, испанцев.
Следует сразу же особо отметить, что уж кто-кто, а наш Александр Сергеевич Пушкин, дальний предок которого носил имя Радша, или Рача, образованное, быть может, от слова рада, по-украински – совет, отсюда и радити, советовать, а может – от слова радеть, радеть о чем-то, и был он – радетель, об отчизне своей, или еще о чем-нибудь крайне дорогом для него, был – рачитель, и это имя – из древнего речевого арсенала, и есть в этом слове и Ра, древнее название Волги, а в Египте – бога, и рать, и радость, и этот Рача, Раджа – советовал всем нам радеть о родной своей речи, – так вот, наш, повторяю, Александр Сергеевич – умел входить в образ.
Север – что он такое для испанцев!
Противопоставление их, такого привычного, с детства знакомого ощущения, восприятия своей земли, своей, в местах их обитания, родной для них, природы – какой-то неведомой, отчасти манящей все же пугающей, потому что непонятной, совершенно им неизвестной земле, природе, среде.
Хотя, опять-таки, географически, по расстоянию, это ну так близко, так достижимо, что сейчас и говорить-то о таком всерьез просто смешно.
Пушкинским же героям было вовсе не до смеха. И не до шуток.
Вот чем был для них – север.
Пушкин. "Каменный гость". Из второй сцены.
"Лаура.
…Приди – открой балкон. Как небо тихо; недвижим теплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет, яркая луна блестит на синеве густой и темной – и сторожа кричат протяжно: "Ясно!.." А далеко на севере – в Париже – быть может, небо тучами покрыто, холодный дождь идет и ветер дует. – А нам какое дело?.."
Вот вам и отношение к северу.
Как говорится, без комментариев.
Солнечное затмение – прежде всего природное явление. Так говорят нам ученые. Так скажет любой школьник. Даже теперешний, из нашего междувременья, когда никому уже непонятно, какие, собственно, знания получают учащиеся в школах. Да и знания ли это? Или набор информационных клочков?
Об этом природном явлении увлекательно рассказывал – так передали мне его прилежные слушатели – один приезжий астроном, старый коктебелец. Недавно рассказывал. Прямо во дворе Дома Волошина. Там сотрудники музея периодически устраивают всякие вечера, концерты, выступления бардов, поэтов, разных интересных людей. По привычке это называется мероприятиями. Но я не пошел на популярную лекцию известного астронома.
Во-первых, работал часов по десять, а то и больше, каждый божий день. Во-вторых, просто не знал об этом. Да если бы и знал, то все равно вряд ли пошел бы. Время дорого. Так дорого время! Как я это понимаю сейчас! И уж лучше я сам, сам по себе, как умею, все это постараюсь увидеть и осмыслить, – так я рассудил. И это – в-третьих.
Солнечное затмение я наблюдал у нас в Коктебеле – а где же еще наблюдать его, когда живу здесь? У нас оно было неполным. Примерно девяносто шесть – девяносто восемь процентов всей площади, всей массы солнечного диска было закрыто надвинувшейся на него луной. Но ведь это – почти полное затмение. Почти. Остальное – досказывало воображение. И показывало – случайно увидел – телевидение. Да и так, собственными глазами, было на что поглядеть.
Одиннадцатое августа – день смерти Максимилиана Волошина.
Шестьдесят семь лет уже, с того самого, печального тридцать второго года, когда он здесь, в Коктебеле, в своем большом и ранее столь гостеприимном, а тогда, в начале тридцатых, с неопределенным каким-то, из-за множества обстоятельств, будущим, но сохранившем свой свет и дух, единственном в мире, неповторимом, прибрежном доме, ушел в свой последний путь, – прошло, – и сменялись времена года, сменялись власти, и люди, сюда приходившие, сменялись, – а дом выстоял, жив, как живы и свет, и дух, – и яснее ясного определился, высветлился, от земли киммерийской до высоких небес неким стержневым лучом встал во весь исполинский свой рост.
Величественная фигура – Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин. Значительнейший человек в русской культуре.
И вот ведь как слились, накрепко соединились две текущих в его жилах крови – отцовская, украинская, запорожская, сечевая, степная, исконно русская, корневая, кровь извечных жителей Арианы, Аратты, Скифии, то есть нашей, родной земли, как бы там ее и когда бы ни называли, и материнская, немецкая, – и образовали сплав. Синтез.
И вот что из этого вышло.
Вот какой человек получился.
Огонь был высечен – славный! Разгорелось пламя – в полную силу. Свет его виден был – издалека.
Рекомендую обратить внимание на то, что в первой части его фамилии – Кириенко – есть залетевший в нее из древнейшего нашего языка слог "ки" – духовная нить, незримая связь.
А вот шумерский миф о происхождении мира.
Изначальный Океан – А-ки-ан – Не-земля-небо – породил праостров Киан, внутри которого зародился Энлиль – Воздушное колыхание – Ветер – наш русский Лель. Когда он окрепнул, ощутил в себе силу, то сумел разъединить мать Ки – Землю и отца Ан – Небо. Сам же с той поры стал именоваться – Кур-галь – Великая гора. От Кур-галя рукой подать до кургана. И тут же вспоминается украинская весна, праздник Красная Горка, сохранившееся доселе почитание Леля: "Ой, леле!.."
Не случайно это, поверьте. Все у Волошина – не случайно. Многое у него – предопределено. И очень многое – результат огромной внутренней работы. Совершенствования духовного. Пути – к свету. Сохранения этого света – и продления его, далее, в другие поколения.
Коктебельский дом Волошина – словно единственный в своем роде, нигде больше аналогов не имеющий – киот. Внутри этого киота – образ. Образа. Да, такой вот небывалый киот. Смотрите: опять – слог "ки". Крепка духовная нить, незримая связь!
Дом – куда ведут все пути и откуда ведут все пути. Дом – где свет, нескончаемый, негасимый. Дом – где дух, возрастающий, все вокруг – возвышающий.
Дом – нить. Дом – суть. Дом – внутрь себя путь. Внутренний мир. История его души.
Годы – а что они, годы? Шли себе. Дом – стоит. Стоит – как время. Сквозь время. Над временем.
Дом – кром. Дом – укром. Крымский дом. Киммерийский. Дом – звук: сам – звук. Дом встреч. Дом – речь.
Дом – торжество крова. Дом – сам – слово. Само слово. Сама слава.
Дом – тот, что рядом, об руку с трудом. Поруч – по-украински. Дом – вместе с поэтом. Дом – вместе со всеми нами. Дом – вместе с проросшими в настоящем, какое уж есть оно, и прорастающими в будущее духовными семенами.
Дом – сеятеля. Ваятеля – создававшего из света – сияние. Зодчего – создававшего из духа – вечное здание.
Дом – где создавались песни. Орфический дом. Дом – воплощение мысли. Материальное. В яви.
Дом – видящего. Зрячего. Дом – сведущего. Дом – ведущего: в завтра.
Дом – ведающего. Ведический дом.
Дом – ведического духа. Дом – ведического света. Дом – из Вед. Из речи, слуха, зренья, мысли. Дом Поэта.
И что ему какие-то там шестьдесят семь лет! Как и самому поэту!
А тогда, в шестьдесят пятом, когда впервые был я в Коктебеле именно в этот августовский день, его отделяло от дня смерти – физической лишь, поверьте! – Волошина – всего-то тридцать три года.
Ну разве не воскликнешь после этого – хотя бы по привычке, общепринятой, в основе своей имеющей обычную инерцию мысли, нежелание думать дальше, думать самому: "Боже, как быстро летит время!" Воскликнуть – можно, конечно. И никому это не возбраняется. Но мне сегодня почему-то не хочется так восклицать. Это как еще посмотреть ведь на то, что, собственно говоря, это такое – время. Что оно из себя – конкретно – представляет. И как оно движется. В пространстве, что ли? В земном? В рамках трех измерений? Или залетает и в четвертое? Может, и в иные измерения – тоже заглядывает? А может, и вообще частенько наведывается туда? Движется – как же? Идет? Бежит? Летит? Может быть, время – это совсем не то, что думает о нем большинство людей. Может быть, оно и не идет вовсе, и тем более – не бежит, и уж точно – не летит. А может быть, его просто – нет. Просто нет его, времени. И все тут. Может такое быть? Может. Все может, коли на то пошло, быть. Ведь известно: в разные периоды жизни время и движется по-разному. Я, например, постоянно это ощущаю. На себе самом испытал это. Множество раз. То оно ускоряется, да так иногда, что действительно его не замечаешь, сообразить не успеешь, глазом моргнуть не успеешь, а оно уж прошло, – то замедляется, вдруг, непредвиденно, да так, что девать его некуда, а оно все есть, и есть, и есть у тебя. В последние годы, на всем протяжении девяностых, время позволяет мне, время просто дает мне возможность, – очень вероятно, что сознательно дает оно мне эту возможность – работать. Счастливую возможность. Как ее назвать иначе? Только вот так и назвать. Счастливую. Редкостную. Вовсе не запоздалую. Но и за нее, как и за все вообще в жизни, надо платить. Тем же временем. Которое вне Коктебеля – ускоряется, изменяет свои очертания, меняет свой ритм, и все, из чего оно, даже по приблизительным представлениям, состоит, – меняет. В котором, живи я в Москве, а не в Крыму, я и чувствовал бы себя по-другому, и делал бы, возможно, что-то другое, и само время, ход его, течение его, ощущал бы совершенно по-другому. Но это – там, где-то там. Здесь, у нас, – другие ритмы. Здесь, у нас, – другое время. Духовное. Путеводное. Световое. Здесь – время речи. Имя времени – слово.
Сегодня – грустная годовщина. Очередная.
И вот, именно в этот день, – затмение.
Все – не случайно. Далеко не случайно. Все в этой жизни – связано со словом. Весь наш мир – из слова. В начале было – оно. Затмилась когда-то жизнь поэта. Прервалась. И вот – затмение. Но жизнь поэта прервалась – и сразу началось другое. Началась – судьба. В которой – сплав, синтез, единство. Судьба его произведений. Трудная, конечно. Судьба – его духа, его света. Радостная – для всех. Путь судьбы этой – по всем дорогам земным и небесным. Путь – духовная жить, незримая связь. Всего и со всем.
Вот и затмение – пройдет. Наверняка пройдет. Покажется нам – во всей красе своей или во всем ужасе – кто его знает, как оно будет? – и закончится. Благополучно. Что бы там ни говорил и ни подсчитывал когда-то Нострадамус. Потому что – как же без света? Как же – без солнца? Без них – ну никак нельзя.
О затмении – знали, конечно, заранее. К нему – готовились. Его – ждали. Всем было, прежде всего, интересно. Любопытно. Даже зуд некоторые, особенно взвинченные граждане ощущали. Нетерпение так и норовило прорваться наружу – но куда его потом денешь? Ничего оно не ускорит. И оно затухало само по себе. Таилось внутри. Ждало своего часа, чтобы опять – прорваться, вылезти вперед, оказаться впереди всех, на самом удобном месте. Но, понимая абсурдность своего поведения, сникало нетерпение, стушевывалось, а потом видоизменялось. Превращалось в обычное терпение. Которому, как известно, решительно все с малолетства обучены. Которого просто не занимать – у любого из масс. Но интерес – да, это другое. Совсем другое. Интерес – он живуч, он всегда сам по себе существует и ни от кого не зависит. Он – личный. Он же – и общим бывает. Но это когда многие интересы объединяются. И превращаются в одно общее желание: что-то увидеть.
Как оно – будет? Что именно – будет? А потом – что будет? Вот уж вопрос! "Быть иль не быть?" – перенесенное в будущее. Из любопытства. От нетерпения. Из интереса. Ну что же, скажите-ка, – там будет?
Ждали – отчасти с опаской. Из суеверия. Суеверие – это ого-го что такое, братцы! Не как либо что, а что либо как. По причине данного подсознанием сигнала тревоги.