…Ночь уже. Батюшки! – ночь на дворе, – а я все говорю вам что-то свое. Вот уж, в кои-то веки, разговорился. Вспоминаю что-то, кусками, что в голову придет. Не заметил даже, как и время пролетело. Небось то этакую оду по ходу кому-нибудь закатывал, то ворчал на кого-нибудь. Всякое могло быть. Как получилось, так и получилось. Нынче я единственный, кто совершенно все о СМОГе знает и кто имеет полное право говорить об этом так, как он считает нужным. Один я такой на свете – ведающий. Сам, все – только сам. Ведь все это для меня – живое. Что-то – радует, что-то – ранит. А все равно воспринимаю до сих пор это наше общение молодое, творческое, содружество – как нечто целостное, очень естественное. Звук, звучание молодости слышу. Понимаете? Речь ее слышу ясно. Слово ее. Ну и, конечно, музыку всех последующих времен, и речь их, слово их, – слышу, с каждым прожитым днем – все более отчетливо слышу. Словно улавливаю непрерывно идущие ко мне импульсы, токи, сигналы. На волну особенную настроен я ныне, ребятки. Нет, пожалуй, даже на несколько волн. Вечная моя полифония. Контрапункт. Мой учитель – Иоганн Себастьян Бах. Из киммерийского своего затвора – приветствую вас, маэстро! Свою собственную музыку творческую слышу все время. Вот и работаю. Надо трудиться. Пишу, с Божьей помощью, свою прозу. Вспоминаю. Записываю. Размышляю. И постепенно все это начинает оживать, дышать, звучать. И называется это – работой. Что вы сказали? Спасибо за то, что рассказал вам о СМОГе? Да чего уж там. Надо книгу писать. Вон какая гора у меня подготовительных материалов для нее – видите? Множество записей. Наброски всякие. Порой – готовые, уже написанные куски. И во все это я должен вдохнуть жизнь. Обязан это сделать. Обязан об этом написать. Больше – некому. Вот и работаю, помимо работы над нынешней своей книгой, еще и над этим. И еще кое над чем. Всего не перескажешь, да и незачем говорить об этом сейчас. Такая вот у меня творческая полифония. Над всем этим работаю я уже сейчас, да и давно уже, и все это устремлено в будущее. А сегодня – этакая лекция своеобразная, наверное, получилась у меня, для вас. Импровизация. И с некоторой конкретикой, и с отступлениями, и с величанием, и с ворчанием, и так далее. Вы слушали – вы и услышали. Вам видней, что получилось. Было – слышней, – когда рассказывал просто. Будет – видней, то есть – увидите, – когда будет написана книга. Не в моих правилах заранее рассказывать кому-либо содержание будущей книги, вроде бы сознательно оповещать народ, что там именно и зачем собираюсь я написать. Поэтому и то, что вы сегодня от меня услышали, – это так, для вас, для молодых, для ознакомления просто, – чтобы на суть вас настроить, на грядущий путь направить, свет будущей цельности вроде бы невзначай, исподволь, вам показать, – и рассказ нынешний мой, в несколько приемов, поскольку так уж вышло, звучавший, – частицы мозаики пока что, беглый очерк, серия набросков, нескольких линий выявление, штрихи, пунктир, собирание в параллельно идущие мелодии множества звуков, различаемых мною в пространстве и в памяти, сам образ времени будет – потом. Ну, давайте прощаться. Как обычно я приговариваю – пора отдышаться. А может, еще и работать начну, несмотря на ночное время. Кто его знает? У меня такое – бывает. Поживем – увидим. Навещайте меня иногда. Буду рад. Приезжайте почаще в Коктебель. До свидания. С Богом!..
…Ночь. И вновь мы вдвоем с другом Ишкой остались. Ночь – и тишь. Ночь – и глушь. Мы с Ишастиком – в доме пустом. Ночь – и звезды над миром. Сверчки и цветы – за окном.
Ушли мои гости. Зачем я им все это рассказывал? – подумал я, когда все они ушли. Может, их и не было вовсе? Может, это просто – воображаемые слушатели? Кто же тогда был здесь? Не знаю. Кто-то – был. Вроде, был. Или непременно – будет.
Как бы там ни было – надо работать.
Лампы свет – и созвездий сиянье – над рабочим столом.
Как же – иначе? Только так. Вот так – всегда. Всегда, неизменно, – вот так. И нельзя по-другому. Совсем нельзя. Никак нельзя. Категорически. Знаю: стезя такая. Планида. Куда и зачем – без нее? С нею – как-то привычнее. Может, и проще. И все эти "должен", "обязан", и вечное "надо" – всегда и везде – от нее. Да и то, что намного серьезнее. Что в другой категории, в ранге другом. Что горения требует. А порой – и сгоранья. Но зато – продлевает речь. Но зато – поднимает из пепла. Воскрешает. Силу дает. Исцеляет. И возвышает. Совершать – так уж подвиг. Свой подвиг. Литературный. А какой же еще? Коли к этому призван – трудись. Ежедневно. Без всякого шума и крика. Ежечасно. Ежеминутно. Потому что устроен ты так. Ежемгновенно. Потому что совсем ты один. Потому что лишь ты в эти годы сберегаешь незримую связь и духовную нить не случайно ты сжимаешь в руке но ночам.
Ночь как ночь. Не какая-нибудь – киммерийская. А конкретнее – коктебельская. А еще точнее – моя.
Ночь – рабочая. Ночь – до речи охочая. Ночь – горючая, жгучая. Неминучая.
Ночь – на краешке лета. На кромке. На грани.
Перед осенью новой. В преддверии света. Высокая ночь.
Почему же тогда не продолжить беседу о прошлом?
Там – так вышло – сплошной андеграунд.
Нынче – тоже. (Рембо – или Паунд?
Артюр: "О сезоны, о замки!." Эзра: "Добытчик чудес…")
Андеграунд – словцо с выкрутасами, с барабанными прибамбасами, для частот самых низких типичное нынче, броское, заграничное.
Целенаправленный, резкий, прямолинейно-раскатистый звук его чужд и тяжел нашему, ко всему вроде бы только – вроде бы, вот что важно запомнить, – привычному, чуткому, нет, абсолютному, если с речью он дружен, слуху.
Термин с дикой, кичливой претензией – нет, вы только себе представьте – не на что-нибудь там поскромнее, мол, чего мелочиться, хватит, надоело, бери повыше, рой поглубже, займи пространство, да и время, врасти корнями в землю, в небо пусти побеги, торопись гнездиться, плодиться, невзначай о цене рядиться с кем-нибудь, да хотя б с Хароном, или с критиком, неким звоном пусть услышится кем-то что-то, не нужны ведь для слухов ноты, всеохватнее, понахальнее, посмелее, – на универсальность.
Что-то сделанное, вещественное, но никак, никогда – не духовное, что-то зримое, наподобие дорожного указателя: только в этом езжай направлении – и не вздумай в пути сворачивать никуда, ни вправо, ни влево, никуда тебе больше нельзя, только прямо, туда, куда тебе, сам ты видишь, сам слышишь, указано, – ну а больше, – смотри мне, нарвешься, коль зарвешься, на неприятности, залетишь ты в зону опасную, налетишь на преграду властную, вразумят тебя мигом, умеючи, будешь знать, что почем, – никуда.
Этакий чужеродный, белыми хлипкими нитками неведомо кем и когда наспех пришитый лейбл, на истертой, местами в клочья средь скитаний былых изорванной, ношеной-переношеной, но зато и привычной, надежной, своего, отнюдь не заморского, не заемного вовсе, незачем занимать, ведь свое-то исстари нам дороже всегда, отечественного, покроя и производства, пускай и действительно грубой, да, замечу тут же, надежной, от всех, каковы бы ни были, мыслимых и немыслимых бед столько лет защищавшей и тела наши, может, и бренные, только все еще крепкие, в шрамах и рубцах, наследье сражений, и невзгод, и всего, что пройдено, что испытано встарь когда-то, и души крылатые наши, все еще, нет, не выброшенной с глаз куда-то долой – ей-богу, жаль расставаться! – ткани минувшей эпохи.
Скрепя – не впервые – сердце, приходится, как ни брыкайся, как ни крути, увы, что ж поделаешь, так уж вышло, так сложилось, надеюсь – временно, ни секунды не сомневаюсь, что, бесспорно, не навсегда, употреблять иногда это вот, нам навязанное, подброшенное на крыльцо, с чем-нибудь там да связанное неведомо кем, словцо.
Оно уже внедрено, оно по-своему, исподволь иногда, а то и в открытую, в лоб, впрямую, исправно, работает.
Кому-то оно удобно, наверное. Наверняка!
Выгодно, может, кому-нибудь? Не взято ведь с потолка!
Откуда-то – появилось. И – вот оно, здрасьте, – пришло.
Что же нам всем остается? Только вздыхать тяжело.
Стерпится – слюбится? Так? По старинке? И – по инерции? Поскольку вот так-то – проще? Не думать. И не гадать.
Обходиться – тем, что всучили. Неизвестно – кто. И – откуда. Второпях. Наобум. Всем – оптом. Со всегдашним: пускай, сойдет.
С наплевательским: ничего, переварят, потом – привыкнут. С издевательским: вот вам всем! Получили? Довольно с вас!
Что за звук в словце – нехороший? Нежелательный. Бестолковый.
Что за смысл в словце – подземельный, да и только? И есть ли смысл?
Где же – свет? Ну, просвет хотя бы. Выход, выдох, прорыв, полет, воспарение. Где – дыханье? Где прозрение – наперед?
Неужели привыкнем к этому, нам подброшенному, словцу?
Привыкали и не к такому ведь. Сколько раз – не сочтешь вовек.
Неужели словцо дурацкое будет всем нам еще к лицу?
Примирится ли с ним когда-нибудь терпеливый наш человек?
Ох, не знаю. Верней: не думаю.
Настроение – впрямь угрюмое.
Ночь темна. И душа – в смятении.
От неточности – где спасение?
Покуда более-менее точное определение, как ни грусти об этом, как ни вздыхай, не найдено, куда, пожалуй, разумнее и проще куда говорить, (не когда-нибудь там, потом, в отдаленном, туманном грядущем, а сейчас, в наше время, или же, что вернее, в странную пору междувременья, в дни, когда попытались мы все надышаться и свободой, и чем-то еще, вроде воли, скорее – разгула всевозможных страстей и всяческих, на поверхности оказавшихся, непотребных порою, вывертов и каких-то еще пируэтов, цирковых, балаганных, обманных, карнавальных – у одиночек, обще массовых, маскируемых под народные – у толпы, запрудившей вначале площади, стадионы, потом – экраны телевизоров захватившие под прицел своих цепких глаз, в ожидании многочисленных, громогласных, попсовых, любовных, а затем и кровавых зрелищ, сплошняком – негативных известий, самых свежих, горячих событий, происшествий, гламурных диковин, моды, слишком изменчивой для непривычных к такой пестроте и роскошествам всяким, голов, непрерывной стрельбы, погонь, голых девок, грудей и задниц, бриллиантов, дворцов и яхт, путешествий и приключений на любой из возможных широт, заграничной, вполне устоявшейся, в пику нашей, кондовой, жизни, заграничной, легко и просто пожираемой, и глазами, и не только глазами – всем человеческим естеством, той, которую так несложно оказалось усвоить, освоить, с характерным для нас умением тут же, сразу, переосмыслить, подогнать под мерки свои, жизнью – гидрой, химерой, мнимостью, не годящейся, на поверку, чтобы жить по ее законам столь недавно еще – советским, а теперь – эсэнгэшным, российским, украинским и прочим людям, чтобы жить не явью, а просто имитацией то ли яви, то ли так, непонятно чего, бестолковщины, да и только, – но уже надышались дурманом, напитаться успели яда, всех запретных ранее, сладких, но с горчинкой, плодов, то ли райских, то ли адских, поди разберись в кутерьме повальной, вкусить, и явилось, во всей красе парфюмерной, псевдоискусство, и подобье литературы неизвестно когда расплодилось, и буквально целые армии стихотворцев, шаблонных, безликих, безголосых и безымянных, развелись, на пустом ли месте, на безрыбье ли, средь разрухи и разброда, средь новой мглы, где зажглись, вместо тех, небесных, всем привычных созвездий – галактики бесконечных, как тягомотина с пепси-колой и жвачкой, рынков, – и ушли, отодвинулись в тень, кое-кем позабылись даже достижения наши былые в настоящей литературе, в настоящем искусстве, в нашем, а не чьем-нибудь там, искусстве, в нашей, кровной, литературе, столько долгих десятилетий непрерывно гонимой, но – выжившей, уцелевшей, навек сохранившей и дыханье свое, и свет, настоящей, вовсе не мнимой, не для всех, не для масс, пусть – для избранных, понимающих, что к чему, настоящей, иначе – подлинной, настоящей, неувядаемой, прорастающей сквозь года, создаваемой – навсегда, сознаваемой как призвание, как горение, как дарение людям, ждущей от них внимания, понимания, озарения, устремленности – к свету, к чуду, к постиженью движенья речи, – не затем ли в молчанье всюду зажигают ночами свечи настоящие, да такие в наших грустных пределах есть, тоже выжили, уцелели, несмотря ни на что, читатели, наши самые дорогие, пусть неведомые, порою, но вернейшие, все же, друзья), – ну так вот, подчеркну опять, говорить разумней всего и проще намного сегодня: другая литература, другое искусство, другая культура, – такой вот всех примиряющий термин, предложенный – повторяю, поскольку слышал это я однажды в Москве от него самого – Сергеем Ивановичем Чуприниным.
По крайней мере, уж это по-русски все-таки сказано.
И важнейшую эту деталь, а точнее всего – камертонный, пусть на время, покуда головы как-то разом не просветлеют у людей наконец-то, звук, пусть еще глуховатый, но все же тон всему задающий звучанью предстоящему, нарастающей и грядущей музыке всей, строю, ритму, движенью, пластике всех возможных определений, толкований решительно всех, из которых когда-нибудь, несомненно, еще появится долгожданная и чеканная, лучезарная, светлая формула, я опять-таки не случайно, а сознательно, даже больше, из упрямства, и – по чутью, по наитью, поскольку в них-то и таится зерно, из которого к свету нужный росток пробьется, чтобы в рост устремиться, подчеркиваю.
Почему? Это как – почему? Что за странный вопрос! Нет в нем надобности, ни малейшей. Да потому, что это, поймите, поверьте мне, крайне важно, жизненно важно. Как воздух, необходимо.
Уж простите меня, читатели дорогие, за тысячи раз всюду употребляемое всеми, кому не лень, и вроде бы нынче вконец заезженное выражение.
Однако – именно так. И никак не иначе. Как воздух. Нужный – для жизни слова. Поскольку слово должно, раз уж это русское слово, жить в стихии речи родной.
А то, представьте себе, этакое, разэтакое, невесть что, да и только, словно сварганенное в Голливуде мастерами по спецэффектам, – то ли залетное, жуткое инопланетное чудище, то ли земной мутант, – пучится криво, по-рачьи, тычется в горло клешнями по-крабьи, при этом вопя истошно, как будто бы "черт!" бесконечное и назойливое, из штатских боевиков, неожиданно превращая в небывалое: андегр-р-раунд!..
И едва успеваешь порою отмахнуться от наваждения поскорее, пробормотав, по традиции: чур меня, чур!
Да, подарочек – ну хоть куда.
Что с ним делать? Как быть?
И все же…
Почему тогда, почему же, объяснит ли кто-нибудь, именно оно, это вроде бы чуждое, вне всяких сомнений навязанное нам, наивным и одержимым, нам, романтикам, идеалистам, русским людям, таким, каковыми уродились, таким, как есть, не убавить и не прибавить, переделать нас невозможно, принимайте нас всех таковыми, вот мы, все, на виду, словцо, пробуждается вдруг в духовной глухомани пятидесятых, пробивающимися настойчиво сквозь глушилки и щели в занавесе, том, железном, несокрушимом, всем казалось, прочно сработанном, не Левшами, конечно, другими, тоже классными специалистами, по приказу кремлевских властей, почему-то для всех убедительными голосами радиостанций чужеземных, всей мощью освоенного до последнего миллиметра, переполненного свистящими и шипящими позывными, новостями, разоблачениями, обличениями, обобщениями и подробностями, эфира, и запретным, с едкой горчинкой, с холодком, по хребту сквозящим, с пересохшим горлом, с обилием возникающих столь стремительно, что не знаешь, куда их девать, воспаленных, мятущихся мыслей, с тенью страха вблизи, за стеной, с ощущением личной отваги, личных новых открытий, личной, безусловной, новой победы над всеядной, повальной ложью, с каждым новым, отнюдь не простым, шагом к правде, к честности, к вере, гипнотическим, сладостным шелестом самиздатовских, притягательных для любого из нас, для всех, если проще сказать, страниц отзывается из крылатых, несмотря на то, что пытались эти крылья подрезать, смелых и пытливых шестидесятых, налетевшим с запада, пряным, незаметно пьянящим, дразнящим, возбуждающим, притягательным, наркотическим ветерком слишком смутно, так, по верхам, представляемой нами свободы и видениями заморских, фантастических, невозможных столь недавно, почти нереальных, но теперь обретших реальность, существующих в мире и даже досягаемых, кажется, стран томит, а кого-то и мучает, тянет к себе, призывает вырваться к ним, увидеть собственными глазами, что же в них есть такое особенное и в чем же отличие их от нашей многострадальной страны советской, в семидесятых, всеобщей надеждой на некие желанные изменения к лучшему, пусть это лучшее расплывчато и туманно, и многое под вопросом, и нет никаких оснований считать, что действительно лучше станем жить мы, и все утрясется, перемелется, позабудется, прояснится, то слабо брезжит, то с нежданною силой вспыхивает, разгораясь подобьем зарева над страною, в восьмидесятых, – и, наконец, магической дудочкой крысолова, расслышанной всеми вовремя, влечет за собой в девяностых, – дабы выйти нам всем, взявшись за руки, разом, из темноты к свету, явиться в мир – из родимых привычных берлог, из обжитого подполья, из прокуренных подземелий: вот и мы, приветствуем вас, не обессудьте, земляне, принимайте нас поскорее такими, какие мы есть, со всеми нашими русскими особенностями и странностями.
Непростое словцо, действительно.
Выходит, что непростое.
Загадочный код земного, отечественного, знакомого достаточно хорошо, чтоб считать его можно было нам, по-свойски вполне, своим, обжитого, русского времени и общего, планетарного, неведомого, существующего с неизбежностью всею, пространства, со всеми возможными тайнами и упованьями всеми, заключен в нем, никак не иначе.
Еще ведь, ну и дела, и не названо по-человечески, еще и русского имени, так-то, братцы, не получило, – а поди ж ты! – с места в карьер начинает работать, старается, обнаруживает свою нешуточную энергетику.
А все, собратья мои, товарищи дорогие по скитаниям и сражениям, одержимые общим служением речи нашей родной, которой равной в мире подлунном нет, потому, что, произнося крутоватое это словцо, через силу произнося, будто и не говорим мы, а, допустим, вместе мычим, ощущаем мы подлинность, правду, заключенную все-таки в нем, кожей чувствуем всею, хребтом, и никуда от этого нынешнего ощущения не денешься, потому что это выстрадано, это – наше, наш, немалый, жестокий опыт, наша жизнь, земная, дарованная нам, чтоб свет в ней сберечь, наше творчество.
Кто же мы? Кто мы такие?
Мы – люди неофициальные.
Мы – другая культура, другая совсем, не советская вовсе, слава Богу и слава судьбе, слава речи родной, но – русская.
Из другой мы, как говорится, оперы. Из другой, да, другой совершенно, странной, для кого-то, ну что ж, пускай так считают, не все равно ли, если было все именно так, пусть и трудной, скрывать здесь нечего, но зато и прекрасной жизни.
Я – из другой, не вашей, а нашей, литературы, – как с другой, кому-то известной, а кому-то неведомой, дальней, хоть и рядом она, рукою дотянуться можно, планеты.