В шестидесятых годах были мы людьми известными. Особенно мы с Губановым. Наша с ним известность в период СМОГа мгновенно, как по волшебству, переросла в славу. Нас с Губановым знали абсолютно все. У меня была – своя слава. У Лени – своя. Но была еще и общая – в ореоле СМОГа.
Потом времена изменились. Надо было выживать.
Так сложились обстоятельства, что все пути к изданиям в родном отечестве оказались закрытыми. Наглухо. Надолго. Но у нас была своя этика. Считалось неприличным ходить по редакциям, обивать пороги. И когда очень скоро стало ясно, что публиковать нас не будут, мы не делали из драматической ситуации полнометражную или даже многосерийную трагедию. Перепечатывали стихи, отдавали их любителям поэзии, число списков и машинописных перепечаток все росло и росло. Часто и помногу читали, в различных аудиториях – и нас тогда услышали. Не то что сейчас! – не удержусь и добавлю. Эпоха была орфической – стихи хорошо воспринимались с голоса. Уместно здесь вспомнить формулу Максимилиана Волошина: "Почетней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой, при жизни быть не книгой, а тетрадкой". Может, я и приводил эти строки раньше. Но можете не сомневаться: и впредь не устану их повторять. Это – кровное. Никто из действительно одаренных наших друзей и не думал "продаваться", крепкие были орешки. А навидаться пришлось всякого…
Существование СМОГа вызвало такой невероятный резонанс во всем мире, что, вспоминая сейчас об этом, я только грустно улыбаюсь, машу рукой да вздыхаю. Такое бывает – один раз.
Есть у Иннокентия Анненского замечательное стихотворение. Называется оно – "В марте":
– Позабудь соловья на душистых цветах, только утро любви не забудь! Да ожившей земли в неоживших листах ярко-черную грудь! Меж лохмотьев рубашки своей снеговой только раз и желала она, – только раз напоил ее март огневой, да пьянее вина! Только раз оторвать от разбухшей земли не могли мы завистливых глаз. Только раз мы холодные руки сплели и, дрожа, поскорее из сада ушли… Только раз… в этот раз…
Вот так и со СМОГом. Как с любовью. Да и с судьбой. Памятен, ох, памятен мне март шестьдесят пятого года!..
Издавали нас, каждого, – в разных дозах, начиная с шестьдесят пятого, смоговского года, на Западе. Что это сулило в минувшие годы – нынешним молодым не понять. Лучше помолчим.
Пытаюсь взглянуть на себя вашими глазами – и вспоминаю строки Хлебникова:
– Темной славы головня, не пустой и не постылый, но усталый и остылый, я сижу. Согрей меня.
Но тут же вспоминаю и другое – из Хлебникова:
– Род человечества, игрою легкою дурачась, ты, в самом себе меняя виды, зимы холодной смоешь начисто пустые краски и обиды. Иди, весна! Зима, долой! Греми, весеннее, трубой! И человек, иной, чем прежде, в своей изменчивой одежде, одетый облаком и наг, цветами отмечая шаг, летишь в заоблачную тишь, с весною быстрою сам-друг, прославив солнца летний круг. Широким неводом цветов весна рыбачкою одета, и этот холод современный ее серебряных растений, и этот ветер вдохновенный из полуслов, и полупения, и узел ткани у колен, где кольца чистых сновидений. Вспорхни, сосед, и будь готов нести за ней охапки света и цепи дыма и цветов. И своего я потоки, моря свежего взволнованней, ты размечешь на востоке и посмотришь очарованней. Сини воздуха затеи. Сны кружились точно змеи. Озаренная цветами, вдохновенная устами, так весна встает от сна.
Вот и у меня была своя весна – связанная со СМОГом.
Два поэта определили нынешний век – Иннокентий Анненский и Велимир Хлебников. Их-то стихи я и вспомнил.
Кстати, интерес к СМОГУ в зарубежных странах ныне не только не угас, а, наоборот, возрос и укрепился. Каждый из нас "реализовывал свой дар", как умел. То есть, прежде всего, мы просто работали. Отсюда и обилие текстов у некоторых смогистов. А говоря определеннее – у нас с Губановым.
Было чему противостоять. Уж это вам понятно. А панацея от всех бед – творчество. У меня – всегда так. Эпатировать мне, например, никого не хотелось. Я всегда много работал. Кто позадиристее был в молодости, тот, может, и эпатировал. Я занимался своим делом – литературой. Какой может быть протест против Вселенной, мира? Мы живем в мире, во Вселенной. Задача художника – ощущать и в меру сил выражать взаимосвязь всего сущего в мире.
При советской власти, как вы знаете, параллельно существовали две литературы – официальная и неофициальная. Это две разных планеты. У каждой – свои конкретные реалии литературной жизни. Их множество.
Задачи мы перед собою ставили прежде всего творческие. Документы – разные манифесты и прочие образчики самоутверждения – были, конечно. Да как-то и позабылись. Не знаю, сохранились ли. Почти все из того, что было в моем архиве, – пропало. Не в них ведь, не в этих самых манифестах, дело. А в творчестве.
Ну конечно же, СМОГ был литературным явлением. Да еще каким! Вы пораспросите-ка очевидцев, тех, что с бою прорывались на наши вечера. Вы поговорите с читателями нашими. Небось, у кого-нибудь да сохранились те, прежние, самиздатовские сборники. Мало ли что вообще могло сохраниться? Утраты утратами, а народ у нас бережливый. Если очень надо – сохранят то, что считают нужным.
Кое-кто хотел было сдвинуть СМОГ на политические рельсы, тем самым всем нам усложнив жизнь. Но политика и литература – понятия не просто разные, а заостренно полярные. И говорить следует – о литературе. О тех, кто сумели выжить, сумели стать настоящими поэтами, прозаиками, и следует говорить, следует вспомнить. Остальное скажут их тексты.
Самиздат – российская, с многовековыми традициями, форма существования литературы. Он не исчезнет никогда, наверное. Мы в молодости много и охотно читали свои стихи, везде были желанными гостями. По мере взросления мы стали предпочитать, чтобы любители поэзии знакомились с нашими писаниями, читая их с листа. И я первый начал предпочитать такое вот общение с читателями. Несть числа этим самиздатовским сборникам.
Представители официальной советской литературы относились к ним по-разному. Кто-то сочувствовал, кто-то возмущался и реагировал, то есть множил число запретов. Белых ворон там сразу распознали. Вот я, с вами беседующий, и есть типичнейшая, известнейшая белая ворона. Смотрите на меня. Какой уж есть. Что? Седая ворона? Ну и шутка. Ничего, прощаю. Пусть так: седая белая ворона. В нашей, неофициальной, литературе все было куда проще – там мы сразу стали своими. Какая из двух этих литератур была настоящей? Со временем все прояснится. И так уже многое стало ясным. Западные слависты признают одну – неофициальную. Можно не быть столь категоричными. Но наша – лучше. Это уж точно. Она подлинная.
Никакой поддержки от советских мэтров не было. Меня поддерживали, в меру возможностей, добрым словом, а не делом, Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Лев Славин, – но что они могли тогда? Они были просто порядочными и талантливыми людьми. Внимание их – дорого.
СМОГ никогда не распадался. Как может распасться светлая идея? Чушь все это, ерунда. Не верьте злым языкам. Их в Москве предостаточно. И в Питере. И мало ли где еще. СМОГ никогда и не мог распасться – он внутри каждого из нас. Поверьте, очень много пришлось поработать, чтобы со спокойной душой сказать это краткое слово: сумел. Все, кто живы, трудятся на ниве родной словесности – или на прочих поприщах. Нам не нужна групповщина. Само понятие – СМОГ – для нас выше и серьезнее, нежели крик, сбивающий в стаю. Разные индивидуальности, у каждого своя манера письма, разные характеры, по-разному сложившаяся жизнь у каждого. Сейчас модно, говорят, "тусоваться". Если не бываешь на всяких сборищах, тебя по меньшей мере странным считают. Меня, например, считают блаженным. Так вот, я не "тусуюсь". Полагаю, что и остальные. Мы живем и работаем. Я себя всегда вел и веду именно так.
Леонид Губанов умер в восемьдесят третьем году. Наследие его – несколько полновесных томов своеобразнейших произведений. Появляются публикации в периодике и книги. Не единожды делал я губановские публикации. Даст Бог, еще помогу прозвучать слову друга.
Кублановский вернулся уже давно из эмиграции в Россию, издает и переиздает, в разных вариациях, свои сборники стихов, выступает в печати как публицист.
Аркадий Пахомов издал книгу, были у него и публикации в периодике. Стихов у него мало. Зато жизнь – увлекательная книга. Взял бы да и написал свои воспоминания. Так нет же, только смутно намеревается. Все больше в устном исполнении звучат его рассказы о былом. Да и те уже, будучи давно всем знакомыми, несколько потускнели. А время идет и идет. Опомниться пора бы в зрелых-то летах. Садиться и работать.
Саша Соколов живет в Канаде, издается на Западе и на родине. Вернее, он и там, и здесь опубликовал уже то, что написал: три романа и небольшую книжку эссе. Надеюсь, он пишет свою интересную прозу и в наши дни междувременья.
Михаил Соколов – крупный искусствовед, доктор наук, автор ряда серьезных книг об искусстве. Отличает его от остальных искусствоведов прежде всего то, что он умеет писать. А еще, прежде этого "прежде всего", – он все-таки поэт.
Николай Боков бросил было литературу, ушел в монастырь, жил в пещере, – и это во Франции! Но я всегда твердо знал, что писать он никогда не бросит. Просто другого рода писания стали выходить из-под его пера. Недавно он снова стал публиковаться, уже на родине. Одну из присланных им новых его вещей я опубликовал в киевском журнале "Византийский Ангел". Были вроде публикации и в Москве. Думаю, и до книги очередь дойдет.
Арсений Чанышев – профессор МГУ, любимец всей кафедры философии, автор многих книг по вопросам философии и множества публикаций. А вот огромный свод его стихотворений – замечательных, надо сказать, стихотворений, которые пишет он всю жизнь, еще с сороковых годов, – так и не издан. Отдельные стихи появлялись иногда в печати. Вроде бы маленький сборник стихов где-то в провинции вышел. И все. Мое мнение: стихи Арсения необходимо издать. Все. Полностью. Он настоящий поэт.
Николай Мишин был драматургом, стал директором издательства "Палея". Издает вроде бы кого угодно, но не товарищей своих по СМОГУ. Всякое бывает. Коля – человек артистичный, особенный. О нем книгу можно написать. Жизнь для него – театр. Он и сам играет, и целые спектакли разыгрывает, как и в молодые годы, день за днем, никогда не повторяясь, да каждый – хлеще другого. То он в Думе заседает, то в китайском посольстве обедает, то на Ближний Восток улетает, и там его, сидящего в белом "мерседесе", восторженные толпы несут на руках, то он у короля Иордании гостит, то еще где находится, – и так вот постоянно, весь в делах, весь в движении. Живой человек, в хорошем смысле – авантюрный, для интереса в жизни, не унывающий, деятельный. Лукьяныч, одним словом.
Вячеслав Самошкин – известный журналист. Живет сейчас в Бухаресте, где и работает. Переводит прозу. Пишет стихи.
Достаточно, наверное, перебирать имена. Всех не перечислишь.
Скажу, пожалуй, о себе. У меня, с помощью некоторых очень хороших людей, вышли девять томов стихотворений и поэм. Но это лишь часть написанного мною за более чем три десятилетия работы. Пишу стихи. Пишу прозу о былых временах. Мои друзья по СМОГУ пусть сами говорят о себе. И о своем отношении ко времени. Время нынче – смутное. Нынешнее время – это междувременье. Это как бы время. Да, сложное оно. А какое, скажите, было у нас простым? Какова страна, таково и время у нее. Вот и спрашивайте у моих товарищей: как они себя в данное время ведут, какие у них на этот счет соображения имеются. Я же в хаосе участвовать не желаю. Живу многие годы чрезвычайно замкнуто, почти отшельником. И очень много работаю. Обо всем этом вы знаете. Куда разумнее написать восемь толковых строк, чем вытийствовать на митингах. Никаких прогнозов на будущее давать я не вправе. Но верю – и знаю твердо: в эру Водолея Россия – Русь, в собирательном смысле этого слова, в ее возвращенном единстве, – станет великой страной. Упадка интереса к поэзии нет и не было. И не будет никогда. Наоборот, вскоре интерес к поэзии будет все возрастать. Люди есть люди. Одни поэзию не любят и не понимают, а другие любят и даже жить без нее не могут. В любую эпоху так бывало. Но такова уж наша страна, что в ней достаточно читателей, достаточно ценителей поэзии. Уж я-то это знаю. В следующем столетии у людей возникнет потребность в красоте, придет новое ее понимание. Начнется осмысление наших и прочих писаний. Тогда и станет ясным, кто есть кто. Покуда жив я, надо мне работать. Поэт призван сохранить речь и продлить ее дыхание.
Вот и все, что я могу вам, ребятки, сегодня сказать. Можете считать это тезисами. В любом случае, это короткие ответы на ваши вопросы. Пора отдышаться. Давайте-ка прекратим эти разговоры. Сознательно. Ну разумеется, вам интересно. А мне-то каково? Разглагольствовать я вообще не люблю. Вон каким косноязычным с возрастом стал. Что вы говорите? Вовсе не так? Ну, уж мне виднее. Мои слова – в тексты уходят. Я-то лучше знаю. В свое время я уже наговорился. Теперь вот молчу месяцами, бывает. Или с другом Ишкой только и разговариваю. Ничего, привык. Давайте-ка лучше чаю попейте, с травами. Вкусно? То-то. Пейте. Чай свежий, хороший. Я ведь старый чаевник. Вот сахар, вот варенье. Угощайтесь. Да вы берите, не стесняйтесь. Вам силы нужны. Можно ли дать кусочек печенья Ишке? Да, пожалуйста. Печенье он любит. Иша, ты не усердствуй! Дай людям спокойно чаю попить. Душистый, правда? Я еще заварю. Пейте. Опять вопросы? Мало рассказал? Достаточно. Пока что. Остальное – как-нибудь потом. Ах, вы завтра уезжаете? Вот оно что. И хотите еще что-нибудь услышать? Ну понятно, о СМОГе. Вы меня прямо врасплох застали сегодня. Отвлекаюсь я от своих писаний. А у меня ведь свои ритмы. Прерывать их мне никак нельзя. Эх, старость не радость. Пейте лучше чаек. Да, можно и с медом. Без сахара любите? Ну, пейте без сахара. Я тоже когда-то так пил. Погорячее любил да покрепче. А сейчас немного сахара кладу в чашку. И тоже привык. Чай у меня всегда вкусный. Нравится? Ну, иначе и быть не могло. Ох, ребята, ребята. Ну что вы вновь заладили, все Владимир Дмитриевич да Владимир Дмитриевич, расскажите еще да расскажите еще! Я что – хранитель устной традиции? В некотором роде? Нет уж, вы потом об этом почитайте, когда написано это будет, а может быть – еще и вовремя издано. Издадут? Уверены? Будем надеяться. Вижу я, от вас так просто не отвяжешься. Упрямые вы люди. Больше не от кого это услышать? Тоже верно.
(Здесь с грустью сообщаю, что страницы о СМОГе при моих постоянных переездах, то в Москву, то обратно в Коктебель, – потерялись. И где они теперь – кто его знает? Посему – обойдемся без них. Все к лучшему, так я считаю. Все – не случайно. В моем случае – тем более. Нет текста о СМОГе – и ладно. Появится – ну и хорошо. Куда мне от этого СМОГа деваться? Надоел до чего – передать невозможно! А поди ж ты, – сросся как будто со мною, прикипел с годами ко мне. Как с ним быть? Что делать? Не знаю. Век – со СМОГом. Что есть, то есть…
А может быть – текст этот просто-напросто, сам, по собственной воле, по собственному желанию, по прихоти ли какой, по капризу, пускай мимолетному, ну а может и по чутью, что, пожалуй, всего вернее, – да, наверное, в самом деле, по наитию, по чутью, – да еще потому, пожалуй, что текст этот, как и я сам, искони, с молодых своих лет, уж очень самостоятелен, и так же самостоятельны любые тексты мои, хоть все они взаимосвязаны, но каждый самодостаточен, вот и чудят, бывает, и вытворяют порою такое, что диву даешься, то прячутся, то находятся, то где-нибудь путешествуют, чтоб вдруг возвратиться ко мне, врасплох меня заставая, и думай потом, и гадай, что же делать с ними, как быть, поскольку все они вместе и каждый из них в отдельности к себе внимания требуют, которое заслужили, и это не просто внимание, а самое что ни на есть вернейшее понимание, и тексты мои об этом давно и прекрасно знают, поскольку они живые, поскольку они мои, родные, и все этим сказано, – поэтому текст о СМОГе, поскольку он, как и СМОГ, всегда и везде, где бы ни был он, только сам по себе, вполне допускаю это, взял да и переместился в другое какое-то место – или совсем в другое измерение – здесь же где-нибудь, в нынешней книге моей, в ее, земном и небесном, времени и пространстве, в ее силовом поле или еще в каком-нибудь из всех возможных полей, во всей этой магии, тайне, в реальности магнетической, в легенде, в предании, в музыке, в сиянии, в речи моей…)