Относительно общего военного положения я не мог сообщить ничего нового. По Западному фронту я повторил уже сказанное 10 октября: "Считаю прорыв возможным, но маловероятным. Если ответить по совести, то я его не опасаюсь. Изменение к худшему, – продолжал я, – возможно в любой момент. Какие-либо сюрпризы последние бои нам не преподнесли. Фронт держится как всегда, не лучше и не хуже. Наши части действуют именно так, как от них ОКХ и ожидает. Однако, как мне кажется, ударная сила противника ослабевает. Переговоры с Вильсоном пока не дали результатов, и мы сами вправе решать, продолжать их или прекратить. Никто не может усомниться в нашем искреннем стремлении к миру. С другой стороны, это наше неотъемлемое право – до последнего дыхания защищать свою жизнь и честь. Долг правительства перед народом – использовать допустимые средства, чтобы при выработке с Антантой условий перемирия не оказаться в проигрыше. Этого требует здравый расчет. Чем сильнее мы в военном отношении, тем крепче наша позиция на переговорах. Немецкий народ в своем большинстве может и хочет отдать армии последние силы. Обязанность правительства – превратить желание в действие".
Статс-секретарь Гольф упрекнул меня в изменении моей прежней точки зрения. Меня это очень удивило. Если даже теперь я действительно высказался более оптимистично, чем прежде, то статс-секретарю следовало более благоприятной оценке обстановки только радоваться, ибо это облегчало ему ведение переговоров. Но в тот момент я думал не о своем престиже, а старался выяснить до конца планы и цели правительства. Свое выступление я закончил следующими словами: "Я по-прежнему придерживаюсь мнения о необходимости, при наличии малейшей возможности, начать переговоры о перемирии. Однако мы должны принять только такие условия перемирия, которые предусматривают регламентированный уход с занимаемых территорий. Для этого необходим срок не менее двух-трех месяцев. И мы не должны брать на себя никаких обязательств, исключающих всякую возможность возобновления враждебных действий. Подобные планы вынашивают наши противники, как можно заключить из содержания ноты. Предлагаемые условия имеют целью полностью нас обезоружить. Прежде чем мы пойдем дальше, враг должен четко изложить нам свои условия. Не следует прекращать диалог с Вильсоном. Напротив, нужно поставить вопрос ребром примерно так: "Скажите коротко и ясно, что мы должны делать, но если вы потребуете от нас чего-то несовместимого с нашим национальным достоинством, если вы вознамеритесь лишить нас способности защищаться, то мы на это не пойдем"".
После этого я коснулся проблемы разрушений, которые мы, по сообщениям прессы Антанты, учинили при отступлении с оккупированных территорий.
"Мы старались, – сказал я, – по возможности ограничивать разрушения военной необходимостью… Вся армия не несет ответственности за действия отдельных невыдержанных военнослужащих. Я борюсь с неоправданными жестокостями и прошу это особо выделить в ответной ноте Вильсону, ибо армия имеет право на объяснения".
На этом заседание закончилось. Статс-секретари Грёбер и Гауссман, сидевшие рядом со мной, выразили мне свою благодарность за то, что я немного воодушевил их. Приободренный, я отправился обратно в Спа.
Приподнятое настроение продержалось в Берлине до полудня 19 октября. Подробности событий мне неизвестны. Почему же статс-секретари, которые так самоуверенно выступали, не настояли на конкретных действиях? Они ведь прекрасно знали, что именно поставлено на карту! И мне было непостижимо услышать, как статс-секретарь Гауссман 12 мая 1919 г. под бурные аплодисменты заявил: "Если бы наша армия, наши рабочие 5 и 9 ноября знали, что мир будет выглядеть таким образом, солдаты не сложили бы оружия и выстояли бы". А ведь случившееся можно было предвидеть уже 17 октября. Это неопровержимый исторический факт. Мы ведь постоянно предостерегали от капитуляции. Нужно было лишь взглянуть правде в глаза. Нужно было только перестать обманывать себя и народ и решиться действовать по плану, подготовленному ОКХ.
20 октября в Спа поступил новый проект ответа Вильсону. От подводной войны мы отказывались. Эта уступка Вильсону глубоко затронула сухопутные войска и военно-морские силы. Настроение моряков упало. Кабинет министров, по сути, спасовал перед трудностями и сложил оружие.
Военный министр еще хлопотал о доставке пополнения, но и тут ничего не вышло: значительная часть новобранцев попросту отказалась идти на фронт. Правительство опять уступило!
23 или 24 октября Вильсон прислал ответ – наиболее предсказуемый, учитывая нашу самокастрацию. Он ясно дал понять, что условиями перемирия могут быть только такие, которые полностью исключали бы для Германии всякую возможность возобновить военные действия и предоставляли бы союзным государствам неограниченную власть при контроле выполнения германским правительством статей мирного соглашения. На мой взгляд, после этого всем должна была бы стать понятной необходимость продолжать борьбу. Находясь под впечатлением заседания 17 октября, я верил, что народ еще можно сплотить и мобилизовать, хотя драгоценное время упущено.
Между тем на Западном фронте от голландской границы до Вердена продолжались ожесточенные бои. Враг повсюду упорно атаковал и преследовал наши отходившие части. Эти схватки дорого обходились нам. Наши войска не везде вели себя достойно, хотя в других местах демонстрировали подлинное мужество. Германия уже ничего не давала армии. Не было никаких стимулов. Просто удивительно, что солдаты еще так героически сражались.
Сооружение оборонительного рубежа Антверпен – Маас продвигалось медленно. Началось размещение вооружений. ОКХ рассчитывало в начале ноября отвести войска на эту линию и тем самым еще сильнее сократить фронт, что, разумеется, пошло бы на пользу и врагу. Из-за разрушения железных дорог натиск противника на севере должен был ослабеть. Ожидалось, что он затем нанесет удар в Лотарингии.
Дружная поддержка народа существенно улучшила бы наше положение. Но как долго мы могли бы еще сражаться, сказать было невозможно. Психическое состояние противника было нам неведомо. Не так-то просто сломить великий народ, если есть воля к борьбе.
25 октября генерал-фельдмаршал и я, прибыв в Берлин, представили наши соображения его величеству. Мы настаивали на продолжении борьбы. Кайзер не принял никаких решений и, выразив мне полное доверие, отослал нас к рейхсканцлеру, оказавшемуся больным. Вечером генерал-фельдмаршала, меня и адмирала Шеера принял вице-канцлер Пайер. Он вел себя довольно сдержанно, не так, как во время предыдущих встреч. Ему было известно, что кабинет хотел моей отставки, поскольку я настаивал на продолжении борьбы. На совещании присутствовал также и военный министр, который в рейхстаге не встал на защиту кайзера и вооруженных сил, иначе ему пришлось бы покинуть свой пост. Наступил чрезвычайно грустный момент. Стало ясно: правительство не желает продолжать бороться и полагает необходимым отказаться от всех завоеваний. Быть может, оно уже слышало раскаты грома революции 9 ноября. Уж не надеялось ли правительство предотвратить ее капитуляцией перед внешним врагом? Я говорил серьезно и вдохновенно, напоминал о стремлении противника уничтожить нас, убеждал не рассчитывать на Вильсона, указал на опасность большевизма и травли, направленной против офицерского корпуса, развернувшейся у нас особенно активно в последнее время. Ведь и в России именно с этого начиналось.
Предостерегал я и от подрыва авторитета кайзера в войсках. Его величество ведь Верховный главнокомандующий, и армия видит в нем своего главного руководителя. Мы ему присягнули и крепко связаны с ним. Крайне недальновидно, сказал я далее, подрывать позиции офицерского корпуса и Верховного главнокомандующего в период, когда армия подвергается серьезнейшему испытанию. Это тяжелейший удар по дисциплине в вооруженных силах, которые являются гарантом законности и порядка в государстве.
То же самое я в начале ноября говорил и некоторым социал-демократическим вождям. Но они не поняли значения кайзера для армии, и не только для офицеров, но и для рядовых солдат. Многие события после 9 ноября подтвердили мою правоту.
В присутствии вице-канцлера Пайера я не стал касаться событий в рейхстаге, произошедших в первой половине дня и имевших отношение к ОКХ: об этом я получил лишь одно, мне не совсем понятное, сообщение. Вечером 24 октября, перед отъездом из Спа, мне передали уже подписанный генерал-фельдмаршалом приказ по армии относительно третьей ноты Вильсона, отражавший мнение ставки главнокомандующего и, судя по информации из Берлина, имперского правительства. Было необходимо разъяснить личному составу вооруженных сил позицию ОКХ в связи с этой нотой и тем самым предотвратить ее разлагающее влияние. Ниже привожу содержание приказа:
"Ознакомить все воинские части!
В своем ответе Вильсон сказал: он хочет предложить своим союзникам начать переговоры о перемирии. Однако перемирие должно сделать Германию настолько беззащитной, чтобы она уже никогда не могла взять в руки оружия. Вести переговоры о мире с Германией он намерен только в том случае, если она полностью согласится с требованиями союзников относительно своего внутреннего устройства; иначе говоря, речь может идти только о безоговорочном подчинении.
Ответ Вильсона предполагает военную капитуляцию. А потому он для нас, солдат, неприемлем. Он также свидетельствует о том, что стремление наших врагов, в 1914 г. развязавших войну, к нашему уничтожению нисколько не уменьшилось. Ответ также показывает, что слова "правовой мир" наши враги произносят только для того, чтобы ввести нас с заблуждение и сломить нашу силу сопротивления. Поэтому для нас, солдат, ответ Вильсона может служить лишь призывом к продолжению сопротивления с напряжением всех сил. Когда враги убедятся, что разорвать наш объединенный фронт невозможно, они согласятся на мир, обеспечивающий Германии, и в первую очередь широким слоям населения, надежное будущее.
Действующая армия,
октября, 22.00
Подпись: фон Гинденбург".
Я был настолько занят, что майор, оформлявший телеграфный текст приказа, имея в виду предстоящую поездку в Берлин, сначала отнес телеграмму на подпись генерал-фельдмаршалу, а затем уже мне. Обычно я получал бумаги, которые подписывал генерал-фельдмаршал, первым – для визирования. Содержание приказа не соответствовало тексту нашего ответа Вильсону от 20 октября. Озадаченный, я спросил майора, действительно ли смысл приказа совпадает со взглядами правительства. Он ответил утвердительно. Приказ, мол, составлен полностью в русле высказываний полковника фон Гефтена и тайного советника фон Штумма перед представителями прессы в ведомстве иностранных дел. Я вновь воспрянул духом и поставил под телеграммой свою подпись. Однако вскоре выяснилось, что содержание телеграммы вовсе не совпадает с мнениями руководителей государства, и полковник Гейе задержал ее отправление. Из Ровно, где революционные организации контролировали все средства связи, о приказе стало известно Независимой социал-демократической партии, а через нее и рейхстагу. Кроме того, о нем, по установившейся практике, проинформировали на основе конфиденциальности представителей прессы. Поэтому на очередном заседании рейхстага 25 октября на ОКХ обрушилась буря обвинений и упреков. Правительство и пальцем не шевельнуло в его защиту, хотя ОКХ все еще являлось авторитетом для огромного войска. О событиях в рейхстаге я узнал лишь поздно вечером 25 октября. Иначе я непременно обсудил бы их с вице-канцлером Пайером. Позднее правительству рассказали подлинную историю возникновения приказа, однако преднамеренное искажение фактов достигло цели: меня отправили в отставку.
Беседа 25 октября в имперском ведомстве внутренних дел длилась полтора-два часа. В приемной меня ожидали генерал фон Винтерфелд и полковник Гефтен. Глубоко взволнованный, я мог им только сказать: "Никакой надежды, Германия пропала!" Оба они тоже были потрясены. В германской ноте от 27 октября выражалось согласие на капитуляцию.
26 октября в 8 часов утра, еще под впечатлением разговора накануне, я написал прошение об отставке. Как я указал в нем, после вчерашнего разговора с вице-канцлером Пайером я пришел к выводу, что правительство не готово к конкретным действиям. Из-за этого его величество, мое отечество и армия оказались в тяжелом положении. Поскольку же я слыву сторонником продолжения войны, мой уход улучшит позиции правительства и моей родины в отношениях с Вильсоном. В заключение я просил его величество милостиво удовлетворить мою просьбу об отставке.
26 октября генерал-фельдмаршал фон Гинденбург зашел ко мне, как обычно, в 9.00. Я отложил прошение в сторону, так как хотел сначала доложить о моем решении ему, а затем уже подавать прошение его величеству. Генерал-фельдмаршал, однако, обратил внимание на готовое письмо и на его содержание и попросил не отсылать по назначению: я должен оставаться на своем посту. Мне, мол, нельзя в столь ответственный момент покинуть кайзера и армию. После некоторой внутренней борьбы я согласился остаться, но предложил генерал-фельдмаршалу еще попытаться поговорить с принцем Максом. Однако рейхсканцлер нас не принял: был все еще болен. Пока я ожидал ответа, полковник фон Гефтен сообщил мне, что правительство добилось от кайзера моего увольнения в отставку. Формальным поводом послужил уже упоминавшийся приказ по армии. Его величество должен, дескать, скоро пригласить меня в замок Бельведер. Я уже ничему не удивлялся и не питал никаких иллюзий. Еще в ходе беседы с полковником фон Гефтеном нас неожиданно, в необычное время, пригласили к его величеству.
По дороге от здания Генерального штаба до замка Бельведер я рассказал генерал-фельдмаршалу о только что услышанном. Как мне стало известно позже, принц Макс пригрозил отставкой кабинета, если я останусь на своем посту. В сравнении со вчерашним днем кайзера будто подменили. Он, обращаясь только ко мне, выразил свое неудовольствие приказом по армии от 24 октября. То были горчайшие минуты моей жизни. В чрезвычайно почтительной форме я сказал его величеству, что, к моему великому прискорбию, я, видимо, утратил его доверие, а потому всепокорнейше прошу меня уволить. Мою просьбу его величество удовлетворил.
Возвращался я в одиночестве. С тех пор я с кайзером больше не встречался. Прибыв в здание Генерального штаба, я заявил своим сотрудникам, в том числе и полковнику фон Гефтену, что как это ни печально, но через четырнадцать дней у нас уже не будет монарха. Им всем это было тоже ясно. 9 ноября Германия и Пруссия стали республиками.
Генерал-фельдмаршал фон Гинденбург зашел на минутку в мой кабинет. Я показал ему мое прошение об отставке, которое он отклонил три часа тому назад. Затем мы расстались.
Я немедленно сложил с себя все полномочия, прошение об отставке, составленное мною утром, я отослал по адресу, хотя теперь я бы сформулировал его иначе.
Вечером 26 октября я выехал в Спа, чтобы попрощаться со своими соратниками, с которыми долгие годы делил горе и радость, и привести в порядок личные дела.
В полдень 27 октября я уже был в ставке главного командования, а во второй половине дня сказал всем адью. На сердце было тяжело. Меня мучило сознание, что я покидаю армию в самый трудный для нее момент. Но я не мог поступить по-другому, к этому обязывала меня моя честь германского офицера и долг перед моим Верховным главнокомандующим.
В течение всей своей солдатской жизни я неизменно руководствовался заповедью долга. Все мои мысли и поступки были пронизаны любовью к отчизне, к армии и к наследственной династии. Ею я жил, в том числе и последние четыре года. Я стремился сломить желание врага нас уничтожить и уберечь Германию от вражеских атак в будущем.
27 октября полным сил и энергии я оказался в конце своей военной карьеры, открывшей мне огромное поле творческой деятельности, но и возложившей на меня огромную ответственность, какая выпадает на долю немногих людей.
Вечером я покинул Спа. В Аахене я посетил мою первую штаб-квартиру в этой войне. Я вспоминал Льеж, где я, не жалея сил, выполнял свой долг, как и все последующие годы в этой затянувшейся войне. И вот я возвращался домой.
Послесловие
С конца октября события развивались в бешеном темпе.
На Западе германские войска под давлением противника со стороны Вердена отошли 4 ноября на позицию Антверпен – Маас. Фронт в Эльзас-Лотарингии, сохраняя порядок, ожидал нападения противника.
В сражении в верхней Италии 24 октября – 4 ноября австро-венгерская армия оказала стойкое сопротивление. Правда, вскоре, после того как безголовое правительство в Вене заявило о ликвидации двуединой монархии, армия распалась.
Вражеские войска нанесли удар в направлении Инсбрука. ОКХ провело обширные мероприятия по обеспечению безопасности южных границ Баварии. От угрозы со стороны Балкан защищал оборонительный вал, расположенный вдоль Дуная. Мы остались в одиночестве в окружении враждебного мира.
В начале ноября разразилась подготавливавшаяся независимыми социал-демократами революция, сначала на военно-морском флоте. Правительство принца Макса не нашло в себе силы задушить в зародыше поначалу лишь отдельные мятежи русского образца. Оно выпустило из рук бразды правления и пустило события на самотек.
9 ноября в 12.00 принц Макс самовольно объявил об отречении кайзера от престола. Правительство спустило в войска приказ, практически запрещавший применение оружия, и затем само исчезло с политической сцены.
Кайзер был поставлен перед свершившимся фактом. По совету ставки главного командования в Спа он отбыл в Голландию. Кронпринц последовал за ним, после того как Берлин отклонил выраженное им желание продолжать служить Германии на любых условиях. Союзные монархи отрешились от нас.
9 ноября Германия, лишенная сильной руки и собственной воли, развалилась как карточный домик. Прекратило существование то, ради чего мы жили и творили, ради чего четыре страшных года проливали кровь. У нас не было больше отечества, которым мы могли бы гордиться. Был уничтожен государственный и общественный порядок. Всякая власть отсутствовала. На германской земле воцарился хаос, большевизм и террор, чуждые немецкой нации не только по названию, но и по своей сути. На моей родине действовали рабочие и солдатские Советы, появление которых готовилось долго, планомерно и тайно. В них заседали люди, которые могли бы помочь Германии закончить войну по-другому, но предпочли прикрыться "броней" или дезертировать.
Большинство резервных воинских частей, где мысль о перевороте нашла благодатную почву, встало на сторону революционеров.
Тыловые подразделения, дислоцированные на занятых восточных и западных территориях, среди которых также проводилась активная подрывная работа, забыв воинскую дисциплину, кинулись, сломя голову и грабя, по домам. Из Румынии и с Дунайского фронта наши части перешли в Венгрию, где и были интернированы.