- Ой, Иван Федорович, не много ли вы ему доверяете? Смотрите, как он рискует, полным ходом между судами жарит…
Тут старый Букт вскочил и так закричал на адмирала, что тот поспешил отодвинуть свой стул.
- Ну, боже мой, фаше префосходительстфо, я не знал, что прафлений назнашайт мне в помощник сапошникоф, я думал, что оно мне мораков дает, и я им привык ферить, а скашите, если я буду умирайт на море, то кто пофедет дальше паракот?
И Иван Федорович не прощаясь ушел с балкона и направился на пристань ожидать шлюпку с "Жандра", которую должны были прислать за ним немедленно по отдаче якоря.
Другой анекдот я слышал от нашего старшего помощника, обрусевшего латыша Янсона.
Дело было в Узун-Ада, в один из периодов сухогрузных операций "Жандра". Пароход только что забил трюмы прессованным хлопком и начал выстилать первый ряд кип на палубе, как пришла телеграмма из Баку:
"Узун-Ада, Меркурий, агенту, копия пароход "Жандр", капитану Букт. Рейс "Императора" прерван ввиду неожиданного повреждения машины. Примите Узун-Ада пассажиров, доставьте Баку. От палубного груза воздержитесь, сделайте все возможное для удобства пассажиров. Гурдов".
Дело было нелегкое. "Жандр" был типичный грузовик, у него были только две запасные каюты в кормовой рубке, а Закаспийская железная дорога подвозила ежедневно по нескольку сот человек, из которых человек 50-60 всегда были с билетами первого и второго классов. Кают-компания "Жандра", рассчитанная только на свой комсостав, могла приютить на диванах человека четыре и посадить за стол человек двенадцать. Однако надо было находить выход из положения.
Букт правильно рассудил, что пассажирам и прохладнее и мягче будет сидеть на кипах хлопка, чем на железной палубе; кроме того, он приказал поставить с носа до кормы тенты (роскошь, которую редко встретишь на грузовиках), а пространство между тентами и бортом затянуть частью парусинными "полками", частью флагами. Команда сколотила наскоро несколько низеньких столов, за которыми можно было сидеть на кипах хлопка. Закупив в местных лавочках всю наличную провизию, стали ждать пассажиров.
В десять часов утра прибыл поезд и в числе прочих пассажиров привез помощника командующего войсками Закаспийского округа генерал-лейтенанта Розенбаха. Его поместили в одной из двух запасных кают в рубке. Каюта была хорошая, но с низким потолком и сильно накаленная солнцем.
Генерал вытребовал к себе в каюту капитана и, стукая костяшками кисти руки в потолок, начал кричать:
- Капитан! Где у вас воздух? В каких каютах вы возите пассажиров?
Иван Федорович послушал, послушал и, не отвечая генералу ни слова, повернулся и вышел на палубу.
Вышли в море. Погода была великолепная. Настал час обеда. Судовая администрация обедала по своим каютам, а в кают-компании организовали обед в две смены на двадцать четыре персоны. К этому обеду пригласили пассажиров поважнее и дам, остальным предоставили низенькие столы на хлопке.
Букт, скрепя сердце, председательствовал за столом в кают-компании, Янсон - на палубе, на хлопке.
Повар на "Жандре" был неплохой и для пассажиров приготовил солянку, благо в Узун-Ада удалось купить у рыбаков-туркменов большого живого осетра.
Генералу суп не понравился. Хлебнув раза два, он бросил ложку и обратился раздраженно к Букту:
- Капитан, что это за суп? Разве можно кормить порядочных пассажиров подобным супом? Это безобразие! Вы, кажется, получаете субсидию!..
Но генерал не договорил.
Иван Федорович так хватил кулаком по столу, что подпрыгнула посуда, и заорал на генерала:
- Ну, божже мой, шорт возьми, фаше префосходительстфо! Я субсидий не полушал, это сутно не строил и эта суп не варил. Ведите себя прилишно, генерал, здесь дамы.
Генерал-лейтенант Розенбах совершенно смутился от такого обращения. Выскочив из-за стола, он обвел всех сверкающим взором, передернул плечами и быстро зашагал к себе в каюту, откуда не выходил до самого Баку.
Вот к этому легендарному Ивану Федоровичу Букту я и попал третьим помощником, и мы скоро, несмотря на большую разницу лет, стали друзьями.
Букт регулярно занимался со мной мореходной астрономией, и от него я приобрел первые навыки в определении долготы места по хронометру. Он хотел преподать мне и определение места судна по лунным расстояниям, но навигация кончилась. "Жандр" стал на зимовку, и Иван Федорович отпустил меня в Петербург доканчивать мореходное образование.
Служба на "Барятинском"
В конце апреля 1888 года я вернулся в Баку со свидетельством на звание штурмана дальнего плавания, которое в августе, после исполнения моего совершеннолетия, должно было быть обменено на диплом штурмана дальнего плавания.
Меня назначили вторым помощником капитана на пароход "Князь Барятинский". Добрейший Иван Федорович дал обо мне блестящий отзыв главной конторе.
Командовал "Барятинским" красивый, дородный и выхоленный швед Александр Карлович Тавашерн, или, правильнее, Тавастштерна, что в переводе значит "Звезда Таваста". Он был потомком старинной рыцарской шведской фамилии.
Его старший брат был отставной адмирал, другие родственники занимали видные административные посты в Финляндии, а он после неудачной учебы в различных привилегированных учебных заведениях, до "пажеского его императорского величества корпуса" включительно, окончил в конце концов с грехом пополам мореходные классы. Злые языки говорили, что и тут Александр Карлович получил только диплом штурмана каботажного плавания и что командовать судном ему было разрешено по особой протекции и снисходительности начальства.
Александр Карлович был очень важен, одевался под отставного флотского офицера, носил белую фуражку с офицерской кокардой, но без галуна на околыше.
Он был в большой дружбе со всеми прикаспийскими генералами и начальниками отдельных частей. Его жена, сухая, высокая, некрасивая женщина из фамилии Мордвиновых, получила порядочное приданое и держала в Баку открытый дом, в котором устраивала приемы знатных и именитых бакинских граждан. От других капитанов Тавашерны держались несколько в стороне, считая их общество ниже своего достоинства.
Сам Александр Карлович на судне отличался, несмотря на свое шведское происхождение, чисто русским хлебосольством… за счет ресторатора. Впрочем, слабостью к рестораторам и торговле под их фирмой страдало тогда большинству каспийских капитанов.
У Александра Карловича видимая порядочность соблюдалась строго, и в этом отношении он стоял много выше Павлова. Буфетная прислуга была на "Барятинском" подтянута и пассажиров кормили хорошо.
По правилам, члены комсостава платили за стол 25 рублей в месяц, за добавочные обеды и отдельно потребованные блюда - 50 процентов, а за вино - 75 процентов с цены утвержденного прейскуранта.
Александр Карлович платил ресторатору не 25, а 40 рублей в месяц, но с тем, чтобы "никаких мелких счетов не было". Под "мелкими счетами" подразумевались: отборное оганесовское кахетинское вино, стоившее тогда рубль бутылка, минеральные воды, бисквиты, которые он жевал целый день, кофе с ликерами и обеды и ужины, которыми он угощал своих личных гостей.
Ресторатор, конечно, должен был как-то покрывать убытки… и он торговал и возил собственные грузы в изрядном количестве.
Старшим помощником командира и моим непосредственным начальником на "Барятинском" был Густав Иванович Лундквист, молодой, веселый, здоровый, рыжебородый швед, любитель выпить и неплохой товарищ.
Служба на "Барятинском" была несравненно легче, чем на "Михаиле".
У нас был отдельный, освобожденный от вахт суперкарго, почтенный старичок из волжских пристанских конторщиков, который заведовал грузовой частью и вел всю отчетность и переписку прекрасным, крупным, писарским почерком. Он был, что называется, тертый калач, и обсчитать его никому не удавалось. Прослужив лет десять суперкарго, он ухитрился, получая 50 рублей в месяц и имея большую семью, построить себе на одной из окраинных улиц Баку небольшой домик.
Упомянув о бакинском домике суперкарго с "Барятинского", я невольно вспомнил целые улицы кронштадтских домиков, построенных на "безгрешные" доходы различными баталерами, подшкиперами, артиллерийскими и машинными содержателями, магазинерами и прочими мелкими хозяйственными чиновниками российского императорского флота.
А сколько не домиков, а доходных пятиэтажных громад было построено в больших городах более крупными дельцами в царских мундирах: интендантами, путейскими инженерами и даже экономами кадетских корпусов.
Недаром в старой кадетской выпускной песне пелось:
Прощай, наш славный эконом,
Властитель калачей и булок,
На них построил себе дом,
Фасадом прямо в переулок.
На первых каспийских пароходах команды набирались исключительно из тюрков, иногда совершенно не понимавших по-русски. Посредниками между комсоставом и командой служили шустрые боцманы - тюрки из бакинцев, кое-как знавшие русский язык. Русских матросов не было.
Но постепенно на каспийские пароходы стали проникать русские матросы с Волги. Они были в большинстве случаев забитыми мужичками, однако себе на уме. "Соколы" и "орлы" встречались среди них редко, грамотные еще реже.
Русские матросы жили на каспийских пароходах своей внутренней, замкнутой жизнью, их думы и мечты были не в море, не на судне и даже не в припортовом кабаке, а в своей далекой деревне, и этим они коренным образом отличались от международной матросской массы на иностранных судах. Столовались они артелью, получая столовые на руки и экономя каждый грош, чтобы послать побольше денег домой, на деревню. Жалованье было ничтожное. Поэтому некоторые из них немножко поторговывали, главным образом астраханскими селедками, мукой и арбузами, а при рейсах к персидским берегам - курами и яйцами, которые стоили там очень дешево. Матросы, как правило, поддерживали хорошие отношения с пароходными рестораторами, которые покупали у них провизию, матросы таскали им на своих спинах лед и оказывали разные услуги.
В мое время на многих судах, особенно у капитанов-спекулянтов типа Павлова, целиком еще сохранились тюркские команды, другие капитаны предпочитали русских. Смешанных команд нигде не было, они появились значительно позже. На "Барятинском" была русская команда, все односельчане, немолодые, дельные и трезвые ребята, ездившие во время зимнего ремонта на побывку домой и снова возвращавшиеся на "Барятинского" с первыми волжскими пароходами. В общем состав команды не менялся годами, и люди хорошо знали свое судно. Это очень помогало и при маневрах судна и при судовых работах.
"Барятинский" не был так "вылизан" и вылощен, как "Михаил", но всегда держался в полном порядке.
Держать пароход в чистоте и в порядке было нетрудно: материалов хорошего качества давали вволю, да и времени хватало: на "девяти футах" мы стояли по расписанию пять суток, а груза "Барятинский" поднимал всего немногим больше ста тонн.
За службу на "Барятинском" я успел всласть накататься под парусами на шлюпке, во время стоянок на "девяти футах".
Самое плавание с Тавашерном было спокойное: Александр Карлович не был "морским волком" и не гнался за репутацией лихача. В большие штормы мы частенько отстаивались в портах или за островами и косами, опасные мысы всегда огибали на почтительном расстоянии. За всю свою службу с Тавашерном я ни разу, например, не видел Чеченского маяка. Зато за пятнадцать лет командования "Барятинским" наш командир не имел ни одной, даже маленькой аварии.
Дни шли за днями, рейсы следовали за рейсами, лица пассажиров менялись, как стеклышки в калейдоскопе, и я незаметно прослужил на "Барятинском" четырнадцать месяцев.
За это время я сильно переменился, отдохнул от тяжелой четырехлетней матросской службы, возмужал, поздоровел, поправился на хорошем, сытном столе, прочитал много специальных книг, которые доставал в библиотеке военно-морского собрания, и много узнал нового и полезного для моряка.
Из меня начал вырабатываться серьезный и знающий свое дело помощник капитана.
Осенью 1888 года с нами на "Барятинском" плавал отставной штурманский офицер Аркадий Петрович Попов. Только что вернувшись из кругосветного плавания на одном из наших военных клиперов, он вышел в отставку и поступил в морской отдел общества "Кавказ и Меркурий" запасным капитаном. Так как он совершенно не знал берегов Каспийского моря, то правление прикомандировало его к нам в качестве дублера старшего помощника.
Это был высокообразованный и очень интересный, бывалый и наблюдательный человек. Я скоро начал его буквально обожать и ходил за ним следом.
Аркадий Петрович помогал мне заниматься астрономией, метеорологией и теорией корабля.
По ночам, во время стоянки на "девяти футах", мы забирались в маленький кормовой салончик и вели бесконечные разговоры и споры на темы из морской истории и летописи известных кораблекрушений. Приводилось много имен старых и новых великих мореходов, от Васко да Гамы и Магеллана до знаменитого русского адмирала Бутакова и - тогда еще капитана - Макарова. Спорили о круглых судах и судах скользящего типа, и часто осенний тусклый рассвет заставал нас оживленно беседующими в маленькой, накуренной донельзя каюте, перед догоревшими свечами.
Во время этих бесед мы говорили и о том, что нас больше всего тогда волновало, - о волчьих нравах меркурьевских агентов.
В моей памяти навсегда останется трагическая история небольшого каспийского судна.
Вот она.
Трагедия "Камы"
Солнце склонилось к вечеру. Было душно и пасмурно. Небо было еще совершенно чисто, но на горизонте клубились черные зловещие облака.
На девятифутовом рейде, заставленном сотнями пароходов и барж, шла обычная дневная сутолока и стоял стон от грохота паровых лебедок и цоканья насосов, перекачивающих керосин и нефтяные остатки из морских пароходов в баржи.
В кают-компании паровой шхуны "Кама", грузившейся железом для строившейся тогда Петровской железнодорожной ветки, агент, командир и судовой приказчик оформляли документы.
- Ну, Василий Степанович, - обратился коренастый рыжебородый агент к молодому худенькому лейтенанту, командиру "Камы", - возьмете, значит, еще эту партию рельсов?
- Ей-богу, Петр Иванович, не могу. На дворе октябрь, барометр падает, а шхуна, посмотрите сами, и то уж кормою больше девяти фут сидит. Меня прямо волной задавит в случае шторма.
- Да полно вам смешить-то, христа ради, "больше девяти фут сидит, волной задавит!.." Экие страсти, подумаешь, да "Волга" у меня прошлый раз на десять с четвертью ушла.
- "Волга" мне не указ. Да, может быть, в то время барометр хорошо стоял.
- Господи, беда мне с этими флотскими! Вы все думаете, Василий Степанович, что вам океанские плавания предстоят! Ведь всего-то навсего восемнадцать, ну, много… двадцать часов пройти до Петровска - и то берегом.
- То-то и плохо, Петр Иванович, что берегом! У меня от железа девиация совершенно изменится, я не могу своему курсу верить. Знаете, будь это на военном судне, так я по крайней мере попросил бы сутки времени на определение девиации, прежде чем идти в море!
- Ну хорошо! Мы не будем говорить о том, что было бы на военном судне; мы все служим в коммерческом предприятии и обязаны заботиться о выгоде общества… Мне необходимо отправить этот груз - он срочный и разрознивать партии рельсов нельзя. Хотите вы сделать мне одолжение и принести пользу обществу, так возьмите, а не хотите - как знаете! Заставить вас взять я не могу, но сообщу в главную контору о вашем отказе и некоммерческом подходе к вопросу и пусть там разберут - кто прав, кто виноват!
- Вот видите, в какое вы меня положение ставите, Петр Иванович! Ведь вы знаете, что я не хочу с вами ссориться! - И взволнованный командир зашагал из угла в угол кают-компании.
- И я не хочу с вами ссориться, - спокойно проговорил агент, закуривая папиросу.
- Ну хорошо, Петр Иванович, я возьму эту партию рельсов, но, ради бога, не подводите вы меня так на будущее время; говорите заранее перед началом нагрузки, сколько у вас имеется в виду нагрузить на шхуну, и тогда будем обдумывать вместе и распределять партии предварительно.
- Ну ладно, будет время, так будем с вами тогда это делать, а теперь-то берете?
- Беру, ладно, только в последний раз!
- Ну и слава богу! Эх вы, теоретик!
И довольный Петр Иванович засмеялся.
- Кончайте бумаги! - обратился он к приказчику, ожидавшему с почтительной улыбкой, чем кончится спор начальства.
Василий Степанович подошел к барометру.
- Господи, еще упал… ну, будет шторм!
- И лучше, качать не будет с железом-то, - засмеялся Петр Иванович и вышел из кают-компании.
Багровым шаром уходило солнце в бурые, с золотыми краями облака.
По взморью шла длинными рядами мелкая зеленовато-желтая зыбь; в ней плескались и кувыркались белокрылые чайки. Ласточки низко пролетали над морем, рассекая воздух крепкими черными крыльями.
"Кама" снималась с якоря.
- Алла… Магомет… Али! - ревели тюрки-матросы, поднимая вручную тяжелый якорь.
- Чист якорь! - раздался с бака голос помощника командира.
- Закрепить по-походному! - ответил с мостика Василий Степанович.
- Малый вперед, - скомандовал он в машину. Винт завертелся, и шхуна медленно направилась в море, пробираясь между тесно стоящими судами.
На палубе кипела работа. Убрав якорь, матросы принялись закрывать брезентами и забивать клиньями грузовые люки, крепить шлюпки и другие переносные предметы, чтобы они не могли сдвинуться при качке.
Все работали серьезно, торопливо, и только изредка раздавался голос помощника командира.
Близилась полночь. Облака сгустились и поднялись над горизонтом, застлав все небо, но ожидаемая буря еще не наступала.
Шхуна быстро бежала на юг, вздрагивая от оборотов винта и слегка покачиваясь на мелкой отлогой зыби.
Каждый час капитан останавливал машину, чтобы измерить лотом глубину моря и достать со дна образчик грунта, который в этом месте характерно изменяется по мере приближения к опасному Чеченскому мысу.
Василии Степанович и его помощник оба стояли на мостике.
Первый караулил у компаса Полярную звезду, чтобы определить девиацию, второй смотрел в бинокль на горизонт.
Около получаса прошло в молчании.
- Не выходит, проклятая! - заговорил капитан. - Все небо замело облаками!
- Да теперь уж не выйдет, Василий Степанович! - отозвался помощник. - Уже не разъяснит! Вот что солнышко утром скажет?
- Вся надежда на лот да на последнюю поправку; прошлый рейс тоже с железом шли, большой разницы быть не может, и то я на всякий случай взял на полрумба мористее.
- Может, до шторма еще проскочим в Петровск, Василий Степанович!
- Едва ли… Продолжайте бросать лот каждый час, а с двух часов, когда начнем по расчету огибать Чечень, - так каждые полчаса.