- Еще бы не интересно! Приезжает он, понимаешь, в Стокгольм заказывать какие-то новые машины для своих фабрик, ну, с ним, конечно, там возятся, обхаживают, как бы ободрать получше. Повез его шведский заводчик свой завод осматривать, а завод и механический и судостроительный. Водили, водили его по заводу, наконец приводят на эллинги. Видит Брусницын на одном эллинге почти законченную большую, метров на шестьдесят, паровую красавицу яхту: корпус окрашен белой эмалью, подводная часть светло-зеленая, на носу золоченый голубь с тянущимися от него вдоль борта резными золочеными ветвями, рубки, мостик - лакированного красного дерева, светло-желтая приземистая труба, мачты, как стрелки, ну, словом, морскому глазу оторваться от нее невозможно.
- Для кого строится? - спрашивает Брусницын.
- Для нашего наследного принца.
- Жаль, а то я, пожалуй, перекупил бы!
Хозяин засмеялся:
- Не перекупите. Пожалуйте в директорский кабинет завтракать, там заодно и о делах потолкуем.
Знают иностранцы, как с русскими купцами разговаривать надо. Пошли. Завтрак, конечно, был со всякими онерами, от русской водки и паюсной икры до шампанского со свежими ананасами и старинного шведского пунша в столетних замшелых бутылках.
Надрался Брусницын, и засела у него в башке принцева яхта: ни о чем другом говорить не хочет.
- Да сколько она стоит?
Швед мялся, мялся, наконец, чтобы отшибить у него охоту, и ляпнул:
- Восемьсот тысяч крон.
- Я двести тысяч накину.
- Да поймите, господин Брусницын, через две недели я должен ее по контракту сдать его высочеству. Послезавтра она будет спущена и сразу пойдет на пробные испытания. Как же я могу ее вам продать?!
Но Брусницыну попала вожжа под хвост.
- Еще сто тысяч накидываю.
Швед побледнел, а Брусницын орет:
- По рукам, что ли, а то и своих заказов вам не дам, в Англию поеду.
Швед не знает, что ему делать. Вдруг его осенила счастливая мысль:
- Господин Брусницын, отложите решение этого вопроса до завтра. Завтра в это время я дам вам окончательный ответ.
Брусницын скрепя сердце согласился, а швед отправился к телефону и испросил на следующее утро аудиенцию у кронпринца.
Он рассказал высокопоставленному заказчику все как было, ярко нарисовал картину или большого заработка, или срыва многотысячного заказа и умолял его снизойти к его положению, разрешить продать яхту, обещая построить новую в шестимесячный срок и заплатить сто тысяч кронпринцу за просрочку.
Принц решил, что сто тысяч крон на земле не валяются, и милостиво разрешил продать русскому самодуру яхту, сказав, что он никогда не был врагом отечественной промышленности и всегда рад ее поддержать.
"Астарта" через месяц была в Петербурге.
- Неужели, Саша, это не анекдот?
- Какой анекдот! Мне рассказывал эту историю старший механик заводов Брусницына Сидоров. Он был с ним вместе в Стокгольме, был на знаменитом завтраке и принимал яхту от завода, а потом вместе с временным шведским капитаном привел ее в Петербург.
- Куда же Брусницын ходит на этой яхте?
- Вот в том-то и дело, что он на ней, кроме финских шхер, никуда не ходит, да и то редко; яхта больше стоит на "бочке" против Николаевского моста. Брусницын ее для форса купил. Теперь хвастается, что ни у одного великого князя такой яхты нет. Одно только ущемляет его самолюбие: как купец, хотя и в звании коммерции советника и гласного Петербургской думы, он не может ее приписать не только к Императорскому, но даже к Невскому яхт-клубу, где яхтовладельцы чуть не сплошь титулованные, и принужден довольствоваться флагом Петербургского речного яхт-клуба, что ему обидно до смерти.
- Ну хорошо, так чем же Брусницын или его "Астарта" могут помочь мне?
- А вот чем: на "Астарте" нет капитана. Условия у Брусницына такие: служба с мая по сентябрь. В мае капитан принимает яхту от завода Крейтона в Гельсингфорсе, где она зимует, и приводит в Петербург, а в первых числах сентября отводит обратно в Гельсингфорс и сдает Крейтону. Затем капитан свободен; хочет - весной нанимается опять, не хочет - как хочет. Платит Брусницын капитану за четыре - четыре с половиной месяца работы две тысячи рублей и дает полное яхт-клубское обмундирование. Попробуй, поезжай к нему, может быть, он тебя и наймет. Кстати, у тебя есть какие-нибудь ордена?
- Ну, ордена у меня очень слабые: Станислав III степени и медаль, да персидская звезда за перевозку персидского принца на Каспии.
- Ну так чего еще лучше! Особенно звезда, это очень внушительно. Поедешь к Брусницыну - обязательно облачись в капитанскую форму и в ордена, это ему, дураку, польстит.
Я засмеялся.
- Попробовать, что ли, чем черт не шутит! Только вот служить у такого самодура нелегко, я думаю.
- Не знаю… Говорят - ничего, попробуй.
На этом мы с Сашей расстались.
На другое утро, надев свою капитанскую тужурку с четырьмя галунами на рукавах и ордена, я поехал к Брусницыну.
Персидскую звезду, украшенную стекляшками вместо алмазов, я накануне начистил нашатырным спиртом, и она довольно эффектно блестела. Из книги "Весь Петербург" я узнал, что старшего Брусницына зовут Александр Николаевич, а младшего - Николай Николаевич.
Братья Брусницыны жили в большом каменном доме на Кожевенной линии Васильевского острова, наискосок от заводов. В этом же доме помещалась и заводская контора. В квартиру было два входа: один парадный, открывавшийся только для личных друзей, и другой - через бухгалтерию конторы, к которой примыкал огромный кабинет Александра Николаевича.
Этим входом я и направился.
Молодой малый с русыми кудрями, стриженными в скобку, в сапогах бутылками и синей поддевке тонкого сукна, пошел обо мне доложить.
За громадным письменным столом резного дуба сидел человек лет сорока пяти с седеющими волосами, стриженными бобриком, гладко выбритой бородой и подстриженными усами. Одет он был в темно-синий двубортный пиджак морского покроя, но с черными пуговицами. На шее безукоризненный крахмальный воротничок и скромный темно-синий, в цвет пиджака, галстук с белыми горошинками.
- Чем могу служить, капитан? - спросил он довольно приятным голосом.
- Я пришел предложить вам, Александр Николаевич, свои услуги по командованию "Астартой".
Брусницын пристально осмотрел меня с головы до ног.
- Вы имеете соответствующий диплом?
- Я имею диплом штурмана дальнего плавания.
- Вы уже командовали судами?
- Шесть лет.
- Где?
- На Дальнем Востоке.
- Знаете иностранные языки?
- Английский, французский, немецкий и немного итальянский.
Лицо Брусницына начало выражать нечто вроде одобрения.
- Что же, не возражаю. Пройдите на завод, разыщите там главного механика Петра Парфеновича Сидорова - он у меня ведает яхтенными делами, - скажите, что были у меня, и договоритесь с ним окончательно.
Аудиенция кончилась. Я откланялся, пожав протянутую мне руку миллионера-хозяина. Рука была белая, с короткими, словно обрубленными пальцами. На безымянном пальце сверкал огромным бриллиантом платиновый перстень.
Петр Парфенович оказался очень смышленым механиком-самоучкой из бывших слесарей. Он и главбух были теми "китами", на спинах которых покоилось все громадное миллионное дело братьев Брусницыных.
Я сразу почувствовал это, и моя фантазия ясно представила мне Петра Парфеновича в роли Подхалюзина в "Свои люди - сочтемся". Конечно, он был гораздо культурнее Подхалюзина, правильно говорил по-русски, брился и по костюму и наружному облику походил на европейца, но в нем жила такая же звериная жадность к деньгам, к "капиталу", как и в Подхалюзине.
Во время нашего разговора он все время внимательно меня осматривал, и какая-то странная улыбка блуждала на его губах. Казалось, что он хотел сказать: "Не подойдешь ты нам, парень, а, впрочем, попробуй, коль охота есть…", но он не сказал этого. Напротив, он сказал, предварительно осведомившись о моем имени и отчестве:
- Так вот, отлично, Дмитрий Афанасьевич, значит, условия такие: две тысячи за навигацию и костюм. Сейчас я вам напишу записочку в бухгалтерию, получите двести рублей авансом на расходы, а на "Астарте" пока делать нечего. В середине апреля съедется в Гельсингфорс команда, я тогда дам вам знать записочкой, сговоримся и поедем вместе к Крейтону принимать яхту, а пока гуляйте себе на здоровье.
Считая дело с "Астартой" совершенно твердым, я написал Бенеславскому очень вежливое письмо с извинением за причиненное беспокойство их отказом от командования "Маньчжурией".
Приехала из Владивостока девушка, которую я ждал, и мы поженились. Чтобы не стеснять мать, мы перебрались в меблированную комнату на Троицкой, недалеко от Пяти углов, но почти каждый вечер проводили на Мойке, у моей матери. По пятницам ездили вместе с женой на премьеры Михайловского театра и в типографию.
Мои очерки "По белу свету" продвигались успешно и давали вместе с рецензиями и случайными заметками и статьями около двухсот пятидесяти рублей в месяц. Жить можно было без нужды, а летом ожидалась поддержка в две тысячи рублей за командование "Астартой".
Я написал еще одно письмо в управление Амурского округа путей сообщения, в Благовещенск, в котором официально уведомлял, что из предоставленного мне отпуска без содержания я не вернусь, и просил больше не считать меня на старой службе.
В один из вечеров у матери я познакомился с поэтессой Щепкиной-Куперник и был, по ее приглашению, на представлениях переведенных ею пьес Ростана "Принцесса Греза" и "Сирано де Бержерак". Познакомились с артисткой Горевой, у которой иногда устраивались вечеринки.
Так шли дни за днями, когда 16 апреля я получил от Сидорова записку: "Думаю выехать в Гельсингфорс завтра поездом в 6 ч. 42 м. вечера. Если вас это не устраивает, дайте знать с мальчиком, подателем этого письма; если устраивает, то будьте к этому поезду с вещами на Финляндском вокзале. С совершенным почтением, готовый к услугам Сидоров".
На другой день я был на вокзале. 18-го утром мы приехали в Гельсингфорс. В пути разговор вертелся большей частью вокруг технических тем общего характера, и мне очень мало удалось выпытать от Петра Парфеновича о характере братьев Брусницыных, об их отношении к служащим, о плаваниях "Астарты".
На мой прямо поставленный вопрос, не собирается ли Александр Николаевич на своей замечательной яхте сделать прогулку в Англию или в Средиземное море, Сидоров с улыбкой ответил:
- Не очень-то наш Александр Николаевич бравый моряк, укачивает его на большой волне, не думаю, чтоб его потянуло в дальнее плавание, да и дело надолго он не любит оставлять. К тому же Александр Николаевич человек компанейский, без привычной компании ему скучно, а разве наше питерское купечество утащишь за собой по морям шататься? Вот по финским шхерам побродить - это другое дело: тихо, спокойно, никакой волны нет, компанию с собой веселую можно взять… хотя, конечно, кто его знает, дело хозяйское, может, и захотят когда людей посмотреть, себя показать.
"Астарта" была вытащена на эллинг и красилась.
Я залюбовался ее удивительными обводами: это была настоящая, чистокровная морская скаковая лошадь. Она должна была резать воду, как нож масло, и всплывать на волну, как утка. Отделка ее, как внутренняя, так и наружная, была поразительна. Все так называемые "дельные" вещи на палубе, обычно представляющие собой чугунные отливки и железные поковки, крашенные масляной краской и лишь иногда на дорогих и небольших судах оцинкованные, были на "Астарте" из полированной бронзы. Каюты самого яхтовладельца, его гостей, столовая, гостиная, курительная поражали солидной роскошью. Тут не было ничего "под", все натуральное: красное гондурасское дерево, сатиновое дерево, розовое, "птичий глаз", первоклассный итальянский мрамор, тисненая кордуанская кожа и мягкий русский сафьян, тяжелые ткани лионского шелка, парча, золоченная через огонь художественная бронза.
Особенно меня поразила спальня владельца: она вся была выдержана в мягких розовых и палевых тонах, а плафоны потолка вызолочены.
- Теперь вы еще не можете видеть полного эффекта этого потолка, - сказал мне Петр Парфенович, - а вот когда яхта на ходу, вода рябит немножко, солнце на нее бьет, и свет, попадая в каюту через иллюминаторы, играет по золотому потолку зайчиками, так это такая картина, я вам скажу, что, пожалуй, такой еще в Магометовом раю не придумали. А кровать-то, кровать-то какая, посмотрите!
Я взглянул на кровать. Это было грандиозное сооружение цвета слоновой кости, под раздвижным балдахином из золотой парчи, затканной серебряными лилиями.
Шесть дней, с раннего утра до вечера, лазил я по всем закоулкам "Астарты" и изучил все ее системы: междудонные отсеки, вспомогательные механизмы, рулевое устройство, шлюпки, инвентарь. Оставалось изучить только морские качества "Астарты".
На седьмой день моего пребывания в Гельсингфорсе, поздно вечером, мне принесли срочную телеграмму:
"Приезжайте немедленно для срочных переговоров. Брусницын".
Первое, что я подумал, получив эту телеграмму, что Брусницын принял предложение английского королевского яхт-клуба, разосланное яхт-клубам всего мира, и решил отправиться с "Астартой" в Англию для участия в морских празднествах по случаю коронации Эдуарда VII, назначенной на 26 июня нового стиля.
Вечерний поезд я уже пропустил, пришлось ехать с утренним. Приехав в Петербург около полуночи, я взял извозчика и отправился прямо к Брусницыну. Путь от Финляндского вокзала до Кожевенной линии Васильевского острова не маленький. Извозчик был "ночной", то есть такой, у которого вместо лошади был полуживой одер, и мы ехали больше часа.
К парадному подъезду брусницынского дома я подъехал в четверть второго. Подъезд был освещен. Швейцар открыл дверь и посмотрел на меня с изумлением.
- Вам Александра Николаевича?
- Да, он вызвал меня срочной телеграммой из Гельсингфорса. Я капитан "Астарты".
- Пожалуйте в приемную. Барина покудова нет, ждем с минуты на минуту.
Я просидел в приемной до трех часов утра, когда до меня снизу из прихожей донесся шум хлопающих дверей, суетливый топот ног и матерная ругань. Через несколько минут в приемную ввалился поддерживаемый под локоть лакеем совершенно пьяный Александр Брусницын. Он оттолкнул лакея, посмотрел на меня налитыми кровью глазами и прохрипел: "Завтра!"
Лакей снова подхватил его под руку и побуксировал дальше. Внизу продолжался шум. Когда я спустился в прихожую, то увидел, как совершенно бесчувственного Николая Брусницына раздевали и отпаивали сельтерской водой.
Около четырех часов утра я был у себя дома.
На другой, или, вернее, в тот же день, часов в одиннадцать утра, я явился в бухгалтерию конторы Брусницыных и попросил кудрявого молодца доложить обо мне Александру Николаевичу.
Меня впустили тотчас же. Брусницын сидел за своим столом чистенький, выбритый, слегка пахнущий лавандой.
- Честь имею явиться, Александр Николаевич. Вы вызвали меня срочной телеграммой…
Он скользнул по мне глазами.
- Да, я вызвал вас, чтобы сказать, что вы мне больше не нужны. Вы свободны.
Я почувствовал, что меняюсь в лице, но сдержался.
- Почему же? - спросил я спокойным голосом. - Я сделал какой-нибудь непоправимый проступок, ошибку, нанес вам ущерб?
- Ничего вы не сделали, а просто вы мне не нужны. Яхта моя, и никто не может заставить меня держать капитана, который мне не подходит.
- Но почему же я не подхожу?
- Так, не подходите, да и только. Да что тут долго разговаривать, я русским языком вам сказал: вы - мне - не - нужны!
Я начинал кипятиться.
- Но позвольте, Александр Николаевич, все товарищи-моряки знают, что я поступил к вам капитаном, а теперь вы меня увольняете без объяснения причин. Вы портите мою репутацию. Благоволите объяснить мотивы, по которым вы меня увольняете!
Брусницын вскочил. Глаза его начали наливаться кровью.
- Вашу репутацию? Подумаешь, какое важное кушание! А если бы вы мою репутацию испортили, тогда что? Сказал, не надо мне вас, и убирайтесь к черту! - заорал он.
Я тоже возвысил голос.
- Нет, не уберусь! Потрудитесь дать мне объяснения и приказать бухгалтерии сделать со мной расчет и уплатить неустойку.
Коммерсант-джентльмен вышел окончательно из себя:
- Вон из моего кабинета сию минуту, а то вызову с завода полицейский наряд и в шею выгоню, да еще в кутузке у меня насидишься!
Силы были неравные, пришлось смириться. Я повернулся к выходу.
- Расчет, неустойку! - кричал он мне вдогонку. - Скажите на милость, какой контрагент у Брусницыных нашелся! А контракт у тебя есть, шаромыга? Получил двести рублей авансу и подавись ими, благодари, что отчета не спрашивают!
Я вернулся домой прямо не в себе. Я весь дрожал мелкой дрожью от оскорблений и душившей меня злобы.
Мать и жена меня всячески успокаивали.
- Попробуем еще одно средство - прессу,-- сказала мать.
Она написала фельетон "Живы еще Тит Титычи", но издатель "Петербургской газеты" Сергей Николаевич Худяков прямо сказал ей:
- Не пойдет, Надежда Александровна, при всем моем уважении к вам, не пойдет. Брусницыны - мои старинные друзья…
В поисках работы
На другой или на третий день после истории с Брусницыным шел я по Невскому, этой прославленной улице самых неожиданных встреч, и встретил старшего лейтенанта с крейсера "Память Азова" Федора Федоровича Ломена, с которым познакомился в девяносто пятом году в Нагасаки.
Разговорились. Вспомнили несколько анекдотов из жизни Тихоокеанской эскадры того времени. Федор Федорович рассказал мне, что приехал в Питер ввиду назначения на один из строящихся кораблей, а я ему - что приехал в отпуск, но не хочу возвращаться на Дальний Восток и ищу места:
- А вы не знакомы с моим братом? - спросил Ломен.
- Нет, Федор Федорович, ваш брат - слишком высокая особа, я вращаюсь в более скромных кругах.
- Ну какая там он высокая особа; был, правда, флаг-капитаном у "полковника", но попал в немилость. Его заменил пьяница высокой марки - Нилов. Так вот, у брата есть закадычный друг - Конкевич. Брат говорит, что Конкевич теперь большая шишка у Витте: заведует какими-то морскими делами в министерстве финансов. Побывайте у этого Конкевича, и если у него найдется что-либо подходящее для вас, скажите мне, позвоните только по телефону (он назвал номер), а я уж натравлю на него брата.
- Это какой Конкевич, - спросил я, - не писатель Беломор?
- Во-во, он самый.
- Я с ним встречался когда-то в редакции "Русского судоходства", а вот теперь бываю там довольно часто и ни разу не встретил.