- Ну, ему теперь не до того… Так обязательно зайдите к нему. Его "лавочка" помещается где-то на Малой Морской…
На углу Троицкой и Невского мы расстались.
Я вспомнил Конкевича. Это был крупного телосложения человек с копной черных, слегка поседевших на висках волос, большим лбом, очень яркими умными глазами и странным басистым и в то же время пришептывающим голосом. Мне рассказывали его историю. Конкевич был выдающимся и храбрым флотским офицером, отличился на Дунае в русско-турецкую войну 1877-- 1878 годов и после Сан-Стефанского договора был оставлен в Болгарии для налаживания каких-то морских дел. Там его скоро сделали, с разрешения русского правительства, морским министром, а затем, при перемене принцем Кобургским русской ориентации на австрийскую, он вылетел оттуда вместе с другими русскими ставленниками. Вернувшись в Петербург, он переругался с управляющим морским министерством и вышел в отставку. Несколько лет командовал торговыми пароходами на Белом море (отсюда псевдоним "Беломор") и писал. Его книги "Крейсер "Русская Надежда"" и "Роковая война 18… года", направленные против Англии, в свое время имели большой успех. Так вот этот самый Конкевич был теперь какой-то большой шишкой при Витте.
На другой день я нашел его "лавочку"; она называлась "Отдел торгового мореплавания министерства финансов", но хозяина не оказалось на месте.
Я был еще три раза у Конкевича и также неудачно: один раз, по словам курьера, он был на докладе у министра, а два раза был очень занят и никого не принимал. Мне это надоело. Александр Егорович Конкевич в моих глазах был прежде всего брат-писатель, а не "ваше превосходительство". И вот, когда я вновь услышал от курьера: "Заняты-с, никого не приказали принимать-с",-- я передал ему заранее приготовленную визитную карточку, где ниже выгравированного "Дмитрий Афанасьевич Лухманов, штурман дальнего плавания" я приписал пером: "Сотрудник журнала "Русское судоходство". Приходит в пятый раз".
- Будьте добры, - сказал я,-- передайте эту карточку Александру Егоровичу.
Курьер посмотрел на меня, потом на карточку, пожал плечами и пошел докладывать. Он вернулся в приемную со словами:
- Просят-с.
- Что, шибко сердит? - спросил я.
- Как всегда-с.
Я отворил тяжелую дубовую дверь и вошел в громадный отделанный дубом кабинет.
Из-за массивного письменного стола в глубине кабинета приподнялась большая медведеобразная фигура с гривой совершенно седых волос, с седой всклокоченной бородой и, опираясь на стол кулаками, прорычала:
- Ну-с, сто вам, собственно говоря, нужно?
Я был готов к такому или почти такому приему и, не задумываясь, отрапортовал:
- Я моряк торгового флота, шесть лет прокомандовал судами на Дальнем Востоке. Зашел я к вам, Александр Егорович, с просьбой: не сможете ли вы предоставить мне какую-нибудь службу по специальности?
- Да вы сто, батенька, в уме или нет? Куда вы попали? - зарычал опять Конкевич. - Сто вы думаете здесь такое, контора для найма моряков или сто?
Меня взорвало. "Ах ты, - думаю, - черт тебя подери, болгарский министр ты этакий, ну, мне, брат, с тобой не детей крестить, не напугаешь", - и я спокойно и холодно отчеканил:
- Да, Александр Егорович, вы правы, я вижу теперь, что действительно ошибся… Я полагал, что отдел торгового мореплавания имеет то или другое отношение к морякам торгового флота, а теперь вижу ясно, что никакого… До свиданья, - и я повернулся к нему спиной, направляясь к выходу.
- Постойте, постойте, погодите, куда вы? - раздался мне вслед голос Конкевича. - Подойдите сюда, сядьте вот в это кресло, дайте я на вас посмотрю. Ис петух какой!
Я сел.
- Какой вы горячий!
- Я всегда горячий тогда, когда дело касается торгового флота, в котором служу с пятнадцати лет.
- Вот-вот, я тозе был такой в молодости. - И Конкевич пристально посмотрел на меня. - Вот, - сказал он, подвигая мне большой лист белой "министерской" бумаги и карандаш, - написите мне для памяти: кто вы, где учились, где плавали, ну вообсе о себе, только не по форме, не по-канцелярски, а так просто.
Я начал писать нечто вроде автобиографии. Конкевич углубился в свои бумаги, которыми был завален весь стол, и время от времени исподлобья посматривал на меня.
Я кончил и протянул ему исписанный лист. Он внимательно прочел его и нажал кнопку электрического звонка. Вошел тот же курьер.
- Позовите мне Сергея Петровича.
Не прошло и минуты, как в кабинет вошел высокий элегантно одетый человек средних лет, с подстриженной бородкой и в пенсне.
- Сергей Петрович, - спросил Конкевич, - а сто, на новый мариупольский ледокол уже имеется в виду капитан?
- Конечно, нет еще, Александр Егорович.
- Так вот вам капитан, луцсего не найдете. - И обращаясь ко мне: - Так вот, о подробностях договоритесь с Сергеем Петровичем. Ну, до свиданья, - и он протянул мне большую крепкую белую руку.
Сергей Петрович Веселаго оказался управделами отдела торгового мореплавания. Он был сыном известного адмирала, историка русского флота, и сам был отставным капитаном первого ранга.
От Сергея Петровича я узнал, что ледокол для Мариупольского порта даже еще не начат постройкой, будет строиться в Триесте, на днях будет подписан договор, и тогда выяснится, будет ли капитан назначен наблюдающим за постройкой или примет под команду уже готовый ледокол в Триесте, а может быть, даже и в Мариуполе, если контракт будет подписан с доставкой судна к месту приписки, что тоже не исключается.
- Да ведь Александр Егорович должен все это знать, что он - блаженный, что ли? - не утерпел я.
Веселаго улыбнулся.
- Видите, как моряк, он, конечно, настаивает на том, чтобы капитан был послан на постройку, а Витте склоняется ко второму варианту, так как он дешевле. Зайдите через недельку, к тому времени выяснится.
Я заходил и через недельку, и еще через недельку, а договор на постройку ледокола все еще не был подписан. Я был совершенно удручен. Видя мое состояние, Веселаго вдруг неожиданно спросил меня:
- А отчего, Дмитрий Афанасьевич, вы так держитесь за этот ледокол и не хотите взять береговое место по управлению каким-нибудь портом?
- Да ведь мне же никто никогда никакого берегового места не предлагал! - воскликнул я.
Веселаго пожал плечами.
- А вы пошли бы в один из наших торговых портов помощником начальника порта?
- Конечно, пошел бы.
- Пойдемте к Александру Егоровичу.
Конкевич сидел, зарывшись в свои бумаги, но на стук в дверь рявкнул:
- Войдите!
- Вот, Александр Егорович, ввиду того что вопрос с постройкой ледокола затягивается, господин Лухманов просит назначить его помощником начальника порта.
Конкевич уставил на меня несколько удивленные глаза.
- Да, - подтвердил я.
- Ну вот, а я думал, сто вы на берег не пойдете, сто вы непременно плавать хотите. Ведь вы весь свет избороздили, вот я и не предлагал вам берегового места… А теперь, пожалуй, и портов-то порядосных не осталось, все разобрано. Сергей Петрович, где у нас в портах вакансии остались?
- Да вот в Петровске, Александр Егорович.
- Ну вот, я говорю, сто одно дерьмо осталось. Пойдете в Петровск?
- Если вы там не замаринуете меня, - Александр Егорович, то пойду.
- Ну ладно, Сергей Петрович будет следить. Как где откроется порядосное место - переведем, а теперь писите просение, а Сергей Петрович все оформит.
Так произошло мое поступление на государственную службу, и я выехал к новому месту работы.
За время моей службы в Петровске в моей личной жизни произошли три события: во-первых, у меня родились двое детей-погодков, девочка и мальчик, во-вторых, я сдал правительственный экзамен и получил диплом на звание капитана дальнего плавания и, в-третьих, местное издательство Михайлова выпустило в свет мою первую книгу - сборник морских рассказов, печатавшихся раньше в журнале "Русское судоходство" и в разных газетах.
Но особенно значительных событий, связанных с моей работой в порту, было за это время немного. Припоминаю один драматический эпизод, происшедший в январе 1903 года.
Обхожу я как-то ночью порт. Завалишина вызвали в Петербург на какое-то совещание, и я оставался за начальника порта. Смотрю, к нефтяному молу становится только что пришедший из Баку небольшой груженый пароход, и вдруг у него на корме показалось пламя. Почти в тот же момент портовый буксирно-ледокольный пароход "Петровск", стоявший на швартовых, начал давать тревожные гудки. Я бросился на "Петровск". Капитан его был на берегу. Нельзя было терять ни минуты. Огонь разгорался и мог перекинуться на другие суда и на стоявшие на молу керосиновые цистерны. Я взялся за командование, и через несколько минут мы уже подходили к горевшему пароходу.
Он оказался "Али Усейновым" с пятьюстами тонн керосина. Весь его экипаж, не исключая и капитана, в панике соскочил на пристань. Пришлось высаживать своих матросов на не охваченный еще пожаром нос парохода, чтобы закрепить проволочный буксир.
Береговая команда перерубила швартовы, связывавшие его с берегом, и мы повели его к выходу из порта. Хорошо, что легкий ветерок дул нам навстречу и отдувал пламя назад.
Отведя горевший пароход подальше от порта, мы поставили его на мелком месте на якорь.
Скоро огонь охватил все судно, кроме бака. Рухнула дымовая труба, а за ней одна за другой и мачты.
Мы не могли оказать пароходу никакой помощи. Заливать горящую массу керосина водой нельзя, забрасывать огонь песком или землей было поздно, да их и не было под руками. Можно было только пробить корпус и затопить пароход на мелком месте, чтобы спасти машину и хотя бы нижнюю часть корпуса. Но кто и как мог это сделать? Это могло сделать только военное судно, выпустив в него пару снарядов у ватерлинии или ниже нее, но военных судов в порту не было.
Хорошо еще, что пароход загорелся до начала выгрузки. Не то было бы, если бы часть груза была уже выгружена и в трюме скопились бы газы: пароход обязательно взорвался, нам не удалось бы вывести его из порта, и тогда он наделал бы немало бед.
Шли дни, а "Али Усейнов" все горел. Я писал начальнику Каспийской флотилии, чтобы срочно командировали миноносец или канонерскую лодку для потопления парохода, но получил ответ, что этот вопрос следует согласовать с судовладельцами.
Судовладельцы отказались от парохода в пользу страхового общества, а пароход все горел. По мере того как выгорал керосин и пароход поднимался над водой, борта выше воды сейчас же накалялись докрасна и свертывались внутрь. Наконец, на двадцать второй день, керосин весь выгорел и пожар прекратился. От парохода осталось одно днище с бортами не выше полутора метров, но он все еще держался на воде.
Один из выгружавшихся в Петровске пароходов, по договору со страховым обществом, взял бренные остатки "Али Усейнова" на буксир и отвел в Баку.
Помощником начальника порта в Петровске я прослужил около шести лет и в 1908 году принял командование над парусным фрегатом "Мария Николаевна" на Черном море.
Фрегат "Мария Николаевна"
С тех пор как я плавал на парусных кораблях, прошло двадцать два года, и казалось бы, что принятие под команду парусного фрегата, да еще учебного, было с моей стороны большой смелостью. Но, во-первых, я не только знал морскую практику со школьной скамьи, но и основательно изучал ее впоследствии. Я любил парусное дело, прочел массу английских книг по истории корабля, о замечательных плаваниях судов Ост-Индской компании, калифорнийских и чайных клиперах, по истории кораблекрушений и так далее. Наконец, я в свободное время сам начал писать морскую практику, а две мои большие научные статьи - "Современные парусные торговые суда" и "Выделка деревянного рангоута" - были уже напечатаны в журнале "Русское судоходство" и выпущены им отдельными брошюрами. Во-вторых, я обладал в то время отличной памятью, и то, что я раз слышал, видел или прочел, навсегда запечатлевалось в моей голове.
Я был совершенно уверен в себе и не сомневался ни минуты в том, что сумею командовать парусным кораблем с любым числом мачт и любым вооружением. И действительно, когда в мае 1908 года я взошел на высокий ют вооружавшейся перед плаванием "Марии Николаевны" и посмотрел внимательно на ее палубу, рангоут и снасти, она показалась мне доброй старой знакомой, с которой я виделся последний раз только вчера.
"Великая княжна Мария Николаевна" была кораблем клиперной постройки, называлась до покупки ее в 1899 году русским правительством "Хасперус" и плавала на линии Лондон - Мельбурн.
16 мая 1908 года после торжественного молебна с водосвятием и парадного завтрака "Мария Николаевна" под буксиром ледокола "Гайдамак" вышла в море и вступила под паруса.
Как радостно было командовать таким судном, как легко, плавно, без всплесков резало оно воду, как слушалось руля, шло к ветру и уваливалось под ветер, как делало повороты!
Вот уж поистине про нее можно было сказать, как сказал когда-то капитан Бургонь про свою "Титанию", построенную тем же Робертом Стиилом в Сандерленде, который строил и наше судно: "Она делает все, как разумное существо, только говорить не может".
А ведь "Мария Николаевна" могла носить тогда не больше двух третей своей нормальной парусности. Реи на ее бизань-мачте сгнили и их сняли; пришлось также уменьшить фор- и грот-брамсели, выкинув сгнившие нижние брам-реи и сшив нижние и верхние брамсели в один общий парус. И все-таки с этой парусностью, при легких весенних черноморских ветрах, не превышающих силой трех баллов, она шла в полветра по шести узлов!
О мачтовом лесе для замены и пополнения ее рангоута Главное управление торгового мореплавания и портов вело бесконечную переписку с министерством государственных имуществ, а последние - в свою очередь с подведомственными ему лесничествами, разбросанными по необъятным просторам России.
Однако пусть никто не подумает, что "Мария Николаевна" имела запущенный или ободранный вид. На бизань-мачте вместо снятых рей был устроен граф-топсель, реи на фок- и грот-мачтах аккуратно подогнаны, весь рангоут выскоблен, выкрашен, отлакирован, стоячий такелаж хорошо обтянут и покрыт блестящим черным "тиром". Палубы с их надстройками, шлюпки, планширы содержались в безукоризненном состоянии; начищенная медь всегда горела как золото. Весь кадровый экипаж, державшийся на судне годами, был влюблен в свой парусник и заботился о нем как о родном детище, а боцманы Костюк и Зигмунд были тонкими знатоками и артистами морского дела. Только опытный морской глаз смог бы заметить, что "Мария Николаевна" ходит, выражаясь фигурально, в перелицованном, а кое-где и заштопанном платье.
По традиции, шедшей от первого командира "Марии Николаевны" капитана второго ранга П.3. Балка, на ней были введены почти военные порядки: практиканты спали на подвесных парусиновых койках, убиравшихся на день в "сетки"; при подъеме и спуске флага командовалось "смирно"; весь экипаж, ходил на судне в форме, а боцманы носили дудки на цепочках; склянки отбивались каждые полчаса; в половине двенадцатого кок в белом колпаке и фартуке, в сопровождении выборного артельщика, подносил капитану на подносе "пробу"; в девять часов вечера пелась общая молитва, после чего раздавались койки; капитан съезжал на берег или ездил на другие суда на специальной "капитанской" гичке красного дерева, с "уборами" из темно-синего бархата, сияющими медными уключинами и румпелем, шестью отборными гребцами и под шелковым флагом. Все это немножко напоминало игру в солдатики, но практикантам и команде нравилось, и они гордились особенностями службы на учебном корабле.
Первым нашим портом по учебному плану был Геленджик, и мы медленно двигались вдоль крымских берегов, пользуясь летними береговыми бризами.
Наш экипаж составляли капитан, четыре помощника капитана, три преподавателя навигации и мореходной астрономии, врач, фельдшер, два боцмана, рулевой старшина, парусник, плотник, машинист, двенадцать матросов первого класса, шесть матросов второго класса, шесть человек кухонной и буфетной прислуги и сто десять практикантов, а всего сто пятьдесят человек.
Практиканты, матросы, боцманы и числящийся на правах третьего боцмана рулевой старшина разделялись в походе на три вахты.
В свежие ветры, при всех сколько-нибудь значительных маневрах с парусами, объявлялся аврал и вызывались "все наверх".
В походе и при стоянках на открытых рейдах действовало морское расписание вахт - работы начинались в четыре часа утра; в закрытых и хорошо защищенных от ветра портах день начинался в шесть часов утра.
На пятый день тихого и ничем не примечательного плавания, часов в шесть вечера, "Мария Николаевна", чуть подгоняемая затихавшим перед заходом солнца бризом, вошла под всеми парусами в Геленджикскую бухту и стала на якорь.
В несколько минут были убраны и закреплены паруса, откинуты выстрелы, выправлены на брасах и топенантах реи, спущены на воду дежурные шлюпки, вывалены наружу и спущены до воды парадные забортные трапы.
Сотни курортников собрались на берегу и следили, некоторые даже в бинокли, за нашими маневрами.
Подошла шлюпка с местными властями и карантинным врачом; после выполнения формальностей, занявших не более четверти часа, мы получили "практику", т.е. право сообщения с берегом. Однако в этот вечер никто не был отпущен на берег.
С заходом солнца тихо и торжественно опустили флаг и сейчас же зажгли якорные огни. В девять часов пропели молитву, и раздалась команда старшего помощника Михаила Васильевича Васильева: "Накройсь! Вольно! Разойдись! Койки брать!"
Жизнь на фрегате замерла. В кают-компании за чаем поспорили немного о последнем фельетоне Дорошевича и разошлись спать.
На баке потренькала с полчаса чья-то мандолина и тоже смолкла. Залитые лунным светом стояли у забортных трапов дежурные "фалрепные"; вахтенное отделение сбилось в кучу вокруг грот-мачты и вело вполголоса обычные на судах всего мира разговоры; на баке, у большого колокола, шагал матрос, обязанный бить склянки, смотреть за огнями и окликать проходящие близко к кораблю шлюпки…
На другой день было воскресенье. После утренней, очень тщательной приборки всего корабля, торжественного подъема большого нового флага и завтрака две вахты были отпущены на берег до полуночи. Оставшаяся на судне вахта обслуживала различные посты и шлюпки. Кое-кто из командного состава тоже съехал на берег, а я вместе со старшим преподавателем Длусским и боцманом Зигмундом занялся подготовкой к показанию геленджикцам точного момента полудня по среднему местному времени.