Экзамены по литературе меня долго раздражали. Здесь материя более зыбкая, рассуждения более общие. Вопросы: "А читал ли?" Ответы: "Вроде читал". "А когда написано?" И море каких-то неясных объяснений. Денис Ильичев, которому я, безусловно, симпатизирую, он еще и плотник хороший, вдруг так и признается: "Я вот конкретно не помню, но порассуждать бы смог". Эти приблизительные рассуждения - проклятие нашего института. Есть, правда, и ребята очень точные. Например, Светлана Пономарева, просидевшая молча у меня на семинаре пять лет. Потом выяснилось, правда, что одновременно она заканчивала и юридический институт. Но какой дьявольский параллелизм. И опять, несмотря на все, некоторый изъян в том, что она писала. Отвечала она прекрасно, и придраться было не к чему. Я только понимал, что вижу человека не целиком. Но рассудит время. Предполагаю, что мое раздражение и мизантропия во время экзаменов связаны с собственной неудовлетворенностью, но потом понял, что это просто экзамены неудачников. Если "зарубежники" и "эстетики" уже твердо в этом себе признались и никогда не поплывут, как поэты и прозаики, то "литераторы" еще маскируются, еще претендуют на внутреннюю талантливость. Но дай Бог…
В понедельник после экзаменов обедал с приехавшей в Москву Ирэной Сокологорской из университета Париж-VIII; она предыдущий ректор, по их терминологии - президент. И во время этого обеда ничем меня эта дама не заинтересовала, но, наверное, и она ко мне относится без сердечности. Я полагаю, что она не видит во мне писателя, а видит только политического конъюнктурщика. Это ее вкус и ее право. И я дал для этого повод. Она только не смогла задуматься, почему я, написав роман о Ленине при советской власти, вдруг взялся писать о нем же роман совершенно при другом режиме. Но мы еще слишком мало знакомы.
Во вторник у меня на семинаре был Володя Орлов. Он говорил хорошо и интересно. Я запомнил очень любопытное суждение о Платонове. Орлов вспомнил, как читал писателя несколько месяцев и вынес ощущение, что от него просто пахнет могилой: "Он труп человека любит больше, чем этого самого человека". Я к Платонову отношусь веселее. От экзаменов и от этого семинара, на котором я мало говорил, я все же чувствовал огромное утомление. Все проигрываю, все пропускаю через себя. Постоянно держу поле, которое и делает экзамены - экзаменами, а семинар - семинаром. А если без напряжения? То все будет по-другому.
3 ноября, среда. Уже несколько дней лежат вопросы из "Литературной России". В минуту цейтнота и раздражения ответил. Интересно, как газета выкрутится и что сократят?
1. Нужен ли Союз писателей? Если да, то каким он должен быть?
Ну конечно, нужен, хотя и раньше-то он был нужен в основном всяким прихлебателям. Сколько вокруг него кормилось, поилось, квартировалось и дачеполучалось разнообразных и псевдописателей. Всё это, как правило, было ниже ватерлинии. Входили в правление писатели и очень крупные. Но ведь, скажем, Вал. Распутин, Федор Абрамов, Вал. Трифонов, Вас. Белов и в том же роде другие - это писатели милостью Божьей при любом строе. Старый Союз писателей делал хоть одно важное дело - он был с властью на почтительное "ты" - добывал машины, квартиры, строил ведомственные санатории и дома творчества. Построил, кстати, и подарил всему Союзу писателей одну из лучших в Москве поликлиник. Ныне, впрочем, приватизированную неизвестно кем, а еще точнее, сданную как рабыня. Кому это было выгодно, спросили бы римляне? Понастроил Союз массу дач, которые прошлые и нынешние ловкие писатели, если опять не приватизировали, то превратили в свои ленные владения. Обратите внимание, что в Переделкино самые грандиозные и безвкусные строения у плохо пишущих писателей. За исключением, конечно, "комплекса Черномырдина", который построен на бывшем футбольном поле, рядом с резиденцией Патриарха. Это - из-за монументального забора - вообще какая-то "зона". Криминальная или отдыха?
2. Какими качествами должен обладать руководитель крупнейшего творческого союза в новых условиях?
В первую очередь, он должен быть узнаваем и быть фигурой знаковой. Грубо говоря, это должен быть человек, который, позвонив по пластиковой карточке из городского автомата, должен быть уверен, что он с первого захода будет соединен с президентом. Лично я думаю, что такую телефонную аудиенцию, если, конечно, наш президент еще не окончательно ребенок, что мог бы получить Солженицын. Хотел бы я увидеть такого помощника, который не соединил бы президента с Бондаревым или Михалковым. Если такие люди есть, то и помощников президента и руководителя президентской администрации - на мыло. Надо понимать, что честь и величие государства пребывает величием писателя. Что Франция без Вольтера, Мольера и Стендаля?! Англия без Шекспира и Байрона?! Германия без Гёте и Шиллера?! В новейших условиях руководитель должен быть исключительно честным. Опыт показал - я имею в виду то что имею на виду - что хватают или на себя, или на весь коллектив. Аппетиты кушающего человека и его сытой семьи, его прелестных внуков, желающих ходить в элитный детсад и учиться в английском колледже, невероятно растут. Но ведь настоящие господа не воруют у своих лакеев.
3. Какую помощь Вы получили от Союза писателей и что Вы ждете от Союза в дальнейшем?
Так я, испуганный величием старого Союза писателей, вступил в него, уже опубликовавшись во всех толстых журналах. У меня уже была квартира, машина и дача за сто километров, с тех пор в моей жизни не изменилось ничего. Только вместо "запорожца" я езжу на "шестерке" выпуска 1989 года. Союз подарил мне возможность без особой робости подходить к великим писателям современности. Лет 15 назад, по-моему, в Барнауле, в холле гостиницы я сел со своим ровесником Валентином Григорьевичем Распутиным, и он со мной поговорил. Я на "ты" с Петром Лукичом Проскуриным, Сергеем Ивановичем Чуприниным, Владимиром Ивановичем Гусевым, с моим старым оппонентом Натальей Борисовной Ивановой, и это немало. От Союза я хотел бы, чтобы внутри него был мир, чтобы сократился писательско-чиновничий аппарат, чтобы, как и в старое время, выйдя с приема у крупного союзного чиновника, писатель мог записать в дневнике: был на приеме у такого-то. Я хотел бы, чтобы писатель твердо осознал, что Союз, кроме подачки, дать ему ничего не может. Но может потребовать для него очень многое, если осмелится говорить во весь голос и требовать положенного от правительства. Давайте не забывать, что величие России - это не только ее территория и полезные ископаемые, но и великие тени ее писателей.
4 ноября, четверг. Состоялся ученый совет, на котором рассматривался вопрос о новом наборе. Я попросил выступить мастеров. Как всегда точно, выступил Рекемчук. Он говорил, что с ужасом думал о "платных студентах в Литинституте", это будут дети "новых русских", но оказалось, что многие из этих "платных и богатых" студентов вынуждены работать, чтобы оплатить свою учебу. Хорошо говорили о новых ребятах Апенченко и Эдуард Балашов. Очень много ребят из маленьких глубинных городов России.
В плановом порядке на совете выступила И. Л. Вишневская с блестящими размышлениями о Пушкине и Лермонтове, чьи юбилеи только что прошли. Все привыкли, что Инна Люциановна анекдотчица и острословка, и ждали чего-то воздушного. Но по сгустившейся в зале тишине я сразу понял, как интересно, свежо и умно она говорит. Это был совет вдумываться в текст, там все написано. Вышла ли наша проза из гоголевской шинели? Прав ли юродивый в "Борисе Годунове"? Что означает "народ безмолвствует"? Все это лишь малая толика того, над чем, по словам Вишневской, современный исследователь должен задуматься. Может быть, единственной вольностью ее было слишком свободное обращение со старыми педагогическими схемами и трактовками. Они все же выстраивали в определенной последовательности материал литературы, при помощи этих схем укладывался этот материал в сознании поколений. И в "гоголевской шинели" было много проку. Она заставила нас задуматься о качестве сукна, из которого шилась русская литература.
Дали на совете 120 тысяч рублей на покупку квартиры для С. П. Сначала он просил ссуду, но на совете вмешалась Зоя Мих. и начала все ту же песню - "неужели он не заслужил". Они все добры, но думать о зарплате приходится мне. Тем не менее С. П. заслужил, сколько раз мы выдавали зарплату из денег, которые давало нам обучение иностранцев.
Вечером ездил на спектакль по пьесе Марка Равенхилла "Шоппинг & Fucking" в театре "Русский дом". Пьесу переводил Саша Родионов. Интересно, что сказал по этому поводу его целомудренный дед, написавший в свое время сценарий о Марксе. В центре сюжета - одна девочка и два мальчика, которые спят в одной постели и живут друг с другом. Вдобавок все они еще наркоманы. Действие осложнено романом одного из этих "взрослых" парней с мальчиком 14 лет. И тут, после первого антракта, я ушел.
5 ноября, пятница. Утро. В этот же день, как и в прошлом году, был в Свято-Даниловом монастыре на панихиде. Служили в домашней церкви Патриарха. Меня поразили слова священника, произнесенные после службы во время краткой проповеди: "грехи вольные и невольные". Какое здесь, в последнем слове, понимание природы человеческой слабой воли и психологии человеческой надежды. Здесь своеобразного гуманизма больше, чем во всех вместе взятых речах Генеральной Ассамблеи.
Вечером, в шесть, оказался на встрече, которую проводит объединение избирателей КПРФ - блок "За Победу" - с творческой интеллигенцией. Из знакомых лиц здесь Бондарев, Ганичев, Проханов, Ф. Кузнецов, Вал. В. Чикин, которого я сначала не узнал, Вл. Бушин, Шилов, был Витя Кожемяко. Все это состоялось в бывшем банкетном зале ресторана "Украина". Охрана, значки, флажки. Вели встречу сначала Купцов и Губенко, а потом подъехал Г. А. Зюганов. Его охранников я узнал, именно эти ребята приезжали с Г. А. к нам в институт. В президиуме, куда посадили и Ю. В. Бондарева, мне очень понравился Глазьев. Бывший министр, перешедший на сторону оппозиции. Довольно спокойно Купцов объяснил, как в этом году получается много различных объединений и избирательных блоков и кому это выгодно. Сделано это, чтобы раздробить левые силы и оттянуть у компартии голоса. Потом прочли избирательный список компартии, и я нюхом старого аппаратчика почувствовал, сколько здесь уже давно притершихся к движению людей. Мне и нашей интеллигенции малоизвестных, часто уже вышедших в тираж, отзвучавших. Мелкость большинства названных - возможно, я и ошибаюсь - меня и поразила. Писателей, особенно известных, в этом списке не было вовсе. Потом раздали текст обращения, которое предложили желающим подписать. Обращение будет напечатано. Я из-за плеча увидел, как Феликс Кузнецов подписывает "профессор, член-корр. РАН". Я решил не подписывать. Почему-то, кроме моих личных мотивов, я счел себя связанным и недавним визитом В. В. Путина к нам в институт. Да и само обращение мне не нравится. Ну не могу я подписать такой текст: "Творческая интеллигенция, как мозг и нерв нации, понимает, что предстоящие выборы в Государственную думу - это последний законный и бескровный путь к возрождению России". Не Жанна ли Болотова это писала? Кстати, это особенность коммунистов: Ник. Губенко возглавляет театр на Таганке, а разве в этом театре хоть раз состоялся какой-либо политический перфоманс, возник какой-либо политический спектакль?
На обязательный фуршет я, к сожалению, не остался. Надо было ехать на годовщину смерти Гены, родственника Коли Агапова.
Закончил читать "Щепку" Владимира Зазубрина. Это ЧК в конце двадцатых, начале тридцатых годов. Автор наверняка многое познал на своей шкуре, но вещь отчасти несправедливая. Я полагаю, что М. О., рекомендующая эту повесть как обязательное чтение своим студентам, поступает не очень правильно. Повесть трудно понять вне исторического контекста, да и сама по себе она написана между внутренним озлоблением, литературным ходом и социальным знанием. Но запоминается. Хотя я твердо знаю, что так не может быть. Я вообще не понимаю, что такое классовая борьба. Это классовое озлобление очень напоминает родовые междоусобицы, когда людьми двигал инстинкт. "В другом углу, синея, храпел поручик Снежницкий. Короткой петлей из подтяжек его душил прапорщик Скачков. Офицер торопился - боялся, не заметили бы. Повертывался к двери широкой спиной. Голову Снежницкого зажимал между колен. И тянул. Для себя у него был припасен острый осколок бутылки". Это озлобление вне литературы и даже вне летописи времени.
7 ноября, воскресенье. Весь день 6-го сидел дома, выправил один файл дневников и восьмую главу романа. Мой дневник - это тоже роман, где каждую страничку предстоит сначала прожить. Мне иногда кажется, что я совершаю некоторые поступки, чтобы потом их описать. Иногда это даже труднее, чем просто что-то "сочинить". Воистину здесь все оплачивается собственной кровью, а что такое время, как не кровь нашего существования.
По привычке, хотя с А. С. Вартановым мы договорились одну неделю пропустить, формулирую свои телевизионные наблюдения. Здесь я отметил бы два выступления, оба на первом канале. Одно в передаче у Сванидзе - это чтение Этушем довольно тенденциозно подобранного отрывка из книги Шаляпина "Маска и душа". К празднику подбиралось, про большевиков, и действовал в отрывке мой старый знакомый Эйно Рахья, которому безгранично доверял Ленин. Все это происходило в музее Шаляпина на Садовом, открытом, кстати, при советской власти. Так что же, этот народный артист СССР, до сих пор, наверное, гордящийся своим званием, льготы для владельцев которого не отменены, не понимал, что он делает? Значит, специально приехал старичок в музей, чтобы просто поблистать? Не снимая долю вины за эту счастливую задумку со Сванидзе, я все же полагаю, что и для старичка это подловато. Может быть, и членом партии был, и партийные тексты, наверное, играл, а не только "Кавказскую пленницу". Второе выступление - это убийственно точно найденная Доренко, которого еврейская интеллигенция называет фашистом, "многоходовка": праздничное выступление одряхлевшего, в стареньком костюме Егора Лигачева и врезанное в него выступление Евгения Примакова, тогда директора института, на XIX партконференции. Старик Лигачев ничего не сдал, никого не предал и спокойно может глядеть в свое прошлое. В принципе, он-то и оказался прав: "Борис, ты не прав!" А вот Примаков, оказывается, говорил о партии, которую позже сдал, о ее необходимости для страны и прочее. Этот социалистический экономист, потом оказавшийся сторонником капитализма и частной собственности. Я думаю, что перед выборами более серьезного удара Примакову не получить. Характеристика получилась убийственная: двурушник и перебежчик. Большая политика, большие хлопоты. Ай да Доренко, ай да сукин сын!
Завтра дочитаю домашние задания студентов и верстку кафедральной книги.
9 ноября, вторник. Завтра везу Ирэн Сокологорскую в Ясную Поляну. Созвонились с Владимиром Ильичом Толстым.
Говорил по телефону с Ильей Шапиро: все те же знакомые проблемы - не платит. Орехов платит, "Машинпекс" платит, а Шапиро, как и Финкельбаум, - не платит. Должен институту 51 тысячу долларов.
Вечером смотрел передачу "Глас народа". Невнятный диалог Св. Горячевой и Анат. Чубайса. Жуткие, специально подобранные старики и специально подобранная, глупая, из хороших семей молодежь. Все без собственных мыслей, с исключительным стремлением уесть друг друга. Молодежь суетилась задать вопрос и попасть в кадр. Все хорошо, по-телевизионному складывают плоские слова.
Много было телевизионных толков о 10-летии падения Берлинской стены. М. Ростропович при помощи политики привлекал внимание к своей уже плохо играющей виолончели. Принимал поздравления Горбачев. Германия не без его помощи объединилась, Россия - распалась.
В "МК" прочел заметочку о падении популярности Киркорова.
10 ноября, среда. Над Тулой до сих пор красуется надпись "Значение Тулы для республики огромно. В. И. Ленин", но Тулу пролетели мигом, дома старые, дома безобразно новые, машины, люди, притворяющиеся заграничными и богатыми, заводики, заводы, река. Как зубы, одинаковые коттеджи для новых русских тульского разлива. Никто в них не живет, слишком дорого содержать охрану, топить и прочее. Но чтобы было, чтобы как у американских миллионеров. Русские "американцы". Лозунги старые и новые, выборный плакат с нашим мэром Лужковым, экс-премьером Примаковым и специалистом по криминалитету Яковлевым. Дошли, дошагали, Лев Толстой, кажется, за неделю или за десять дней доходил до Москвы пешком. Эти долетели. Этим немыслимо хочется власти. Мне иногда кажется, что власти всем нынче хочется уже не для власти и дела, а чтобы за старые дела не забирали.
"Ясная" на меня, как и всегда, произвела огромное впечатление. Хотелось плакать, ведь впервые я попал сюда лет сорок назад, ничего почти не изменилось, а я уже старик. Встретил, как и обещал, Владимир Ильич Толстой. Вокруг него кружатся телевизионщики, но я-то представляю, какая это нагрузка, представляю, что в нашем государстве все может держаться только старанием одного человека-энтузиаста. Владимир Ильич обещал, если от него отстанут, с нами пообедать, но я уже заранее вижу, не сможет, не успеет.
Экскурсию провела Татьяна Васильевна Комарова. Я специально вставляю в дневник имя этой замечательной женщины, хранительницы музея. Рассказывала она упоительно. Какой чудесный и живой музей. Но есть что хранить и есть вокруг чего строить. В шкатулках хранятся те же письма и фотографии, в письменном столе писателя - письма и черновики. Все, как и было. Диван, на котором родился писатель и на котором в войну спал немецкий офицер. Этот диван мы встречали в "Войне и мире". Висят в стеклянных шкафах зипуны, пальто и толстовки Льва Николаевича. Стоят его ботинки и "мокроступы", все заботливо отреставрировано. Размер обуви у него, судя по всему, - 44-й, а рост, как мне объяснили, - 181 см. Вот тебе и маленький сгорбленный старичок за сохой! Вспомнили, что в 1917 году крестьяне отстояли усадьбу от погрома крестьян из других деревень, охраняли усадьбу рабочие ближнего металлургического завода. Знакомые портреты, знакомая столовая. Здесь за столом когда-то Толстой раскладывал пасьянс: "Если сойдется, Катюша Маслова выйдет замуж за Нехлюдова". Вот тебе и все литературоведе-ние.
Впервые я попал в прежде закрытую комнату Софьи Андреевны. Вообще-то уходящий от нее старый Толстой поступил плохо, это был сплошной эгоизм. Он ушел, кладя последние мазки на свою биографию мирового писателя. Хороши и Душан, и дочка, не предупредившие мать. Все спасали свое место в мировой истории. А С. А. до своей смерти вышивала монограммы на белье гр. Толстого и переписывала в реестрик книжки в библиотеке. Много бы он написал без нее? В фундаменте великого писателя почти всегда великая жена.