Ввиду того что в Центральной группе войск знали о нашем творческом гарнизонном коллективе, нас пригласили в город Вену, в Дом офицеров Центральной группы войск, и мы согласились. Маршал Конев узнал, что нас отправили в Вену, и велел возвратить обратно в город Баден, где был его штаб. Он часто смотрел наши концерты и был очень доволен нами. Мы были вольнонаемными и жили в госпитале полковника Златкина. Немного поработав там, я подал заявление об увольнении по собственному желанию и уехал домой в Мелитополь. Отправились со мной и Баулины - они поехали в Москву.
Дома радости не было конца. Мама не могла на меня наглядеться и говорила: "Это я вымолила тебя у Господа". Была осень; я ходил по саду, пели сверчки, и мне казалось, что я попал в рай.
Я устроился преподавателем музыки и пения в Мелитопольское железнодорожное училище.
Глава 5
Приговоренный к 25 годам
Проработал семь месяцев. 1 апреля 1947 года подъехала двуколка; сидевший в ней мужчина спросил мою фамилию и сказал, что меня требуют в Горком - собирают всех художественных руководителей. Я поверил, сел в двуколку, и мы поехали. Смотрю - везут не туда; спрашиваю, куда, говорит, сейчас узнаешь. Объявил, что я арестован, и привез в мелитопольскую тюрьму.
В тюрьме обстригли, сняли с меня ремни, отрезали пуговицы и через весь город повели пешком на вокзал, - мне было стыдно. Посадили в вагон-зак и отправили в Москву, на Лубянку, 7. Родители мои и не узнали, что я арестован.
Пару дней я просидел в общей камере. Потом вызвал меня следователь, капитан Володин, который предъявил мне обвинения по статье 58, пункты 1б, 10 и 11. От всех обвинений я отказался и не стал ничего подписывать. Тогда он меня перевел в одиночную камеру и стал применять недозволенные методы воздействия. Ночью не давал спать - вызывал к себе и сидел, не говоря ни слова. Не давал есть, не пускал в туалет, не разрешал садиться во время допроса. Практически я не ел и не спал. Приду в камеру - там стоит много моих мисок; ищу ту, что потеплее, только ложку в рот - снова на допрос. Я много раз терял сознание, меня приводили в чувство врачи, давали поесть, и снова все начиналось сначала.
Он еще и бил меня. Сказал:
- Не подпишешь - подохнешь в этой камере.
Моя одиночная камера была очень маленькая - два на полтора метра, параша стояла под кроватью. Темно. Тусклая зарешеченная лампа едва давала свет. Было много крыс. Следователь вызовет ночью и держит у себя в кабинете и день. Нельзя ни попить, ни поесть. Так прошло семь месяцев. Однажды открывают камеру, а я лежу без сознания на полу. Меня привели в чувство, вызвали доктора и начали подкармливать. Давали рыбий жир и какую-то кашу. Едва я смог стоять на ногах, меня снова повели на допрос. В таком состоянии я подписал все - только бы скорей кончилось это издевательство.
Три человека в каком-то кабинете судили нас троих: Баулина, Баулину и меня. Суд длился десять минут. Дали по 25 лет и 5 лет поражения в правах - как раз вышел указ Сталина о замене смертной казни 25 годами.
Глава 6
В зоне на БАМе
Через два дня после суда меня отправили в Бутырскую тюрьму. В камеру, рассчитанную на шесть человек, затолкали шестнадцать. Примерно через неделю меня перевезли в пересылочную тюрьму на Красной Пресне, а потом отправили на этап. Погрузили нас в товарные телячьи вагоны, повезли в Сибирь. Проезжали мимо Байкала, был мороз, в вагоне все заиндевело.
У меня на шее был фурункул, он назрел и очень болел. Один заключенный сказал: "Давай я тебе выдавлю". Выдавил, после чего я сразу ослеп. Я как стоял, так и присел, уткнул голову в пол и горько заплакал. Плакал я минут двадцать, горячо молясь Богу, потом открываю глаза - увидел свет и от радости опять заплакал.
Так ехали мы до станции Светлая (точно не помню), потом наш поезд пошел строго на север, до станции Ургал. Нас повели в лагерь, но ни один лагерь нас не принимал, так как такого срока ни у кого не было. Этот срок придумал Сталин, чтобы получить побольше бесплатной рабочей силы, - для него люди были как скот.
Наша зона была с двойным ограждением, между двумя рядами проволоки бегали огромные собаки. Поселили меня в барак, указали нары. Соседом оказался симпатичный человек, бывший вор. Он сказал, что давно "завязал", и посоветовал:
- Держись меня, я буду тебе помогать.
Я рассказал ему, кто я. В день, когда давали дольку сахара, блатные тут же его отбирали, но мой сахар сосед не отдал блатным.
На работу возили на строительство железной дороги, которую впоследствии назвали БАМ. Сопка представляла собой сплошную скалу, норма выработки - метр на метр в ширину, пять сантиметров в глубину. За это давали горбушку хлеба. Норму выполнить было невозможно. Лом замерзал, руки отмораживались. Мороз был 63 градуса. Один заключенный вылез из котлована по легкой нужде, его конвой сразу убил.
Так мы жили и работали в нечеловеческих условиях. В нашем бараке оказался баян. Я иногда играл на нем. Однажды пришел сука и сказал:
- Бери баян и пошли со мной.
По дороге наказывал:
- Будешь громко играть, остальное - наше дело.
Зашли в барак, вижу - лежит на нарах человек, воры его разбудили, о чем-то стали с ним разговаривать, потом начали его прокалывать ножами. Я отвернулся и затих, мне приказали:
- Громко играй!
Его продолжали колоть, а он вдруг растолкал всех, прыгнул через стол прямо в окно, выбил раму и попытался бежать. Рама помешала ему, он упал, с трудом добежал до вахты и умер. Никаких разбирательств не было. Мне сказали: "Иди", и я ушел. Таких случаев было немало.
Глава 7
По этапу дальше
Прожили мы в этом лагере с месяц, и нас отправили на этап. Везли долго, переправили на пароме через реку Амур в город Комсомольск-на-Амуре. Из Комсомольска-на-Амуре нас повезли в порт Ванино, что стоит на берегу Татарского пролива. Здесь было двадцать две лагерных зоны. Начальство помещало политических заключенных с ворами и бытовиками в одном лагере.
Я оказался в большом бараке с трехъярусными нарами. Там находились украинцы с Западной Украины, которых называли бандеровцами. Однажды в барак зашел вор:
- А ну-ка, мужики, готовьте для меня и моей братии пожрать, быстро!
Старший барака подошел к нему и говорит:
- Здесь не столовая, можете убираться.
- Ах, ты так со мной разговариваешь?! - говорит вор и всаживает ему в живот нож. - Несите всю жратву сюда, на центр!
Украинцы оказались очень дружными между собой, отлупили его до полусмерти, он еле выполз из барака. Через некоторое время в барак вваливается около сотни уголовников, и начинается потасовка. То же происходило и в других бараках.
Я не мог остаться в стороне и стал помогать украинцам. Бился до тех пор, пока не получил удар - наверное, под солнечное сплетение. У меня перехватило дыхание, и я потерял сознание. Когда очнулся, в бараке лежало человек двадцать убитых, а на территории лагеря творилось что-то страшное: автоматные очереди со всех вышек расстреливали дерущихся в зоне. Потом стрельба прекратилась, и я выглянул из барака. Вижу, въезжают грузовые машины. Отряд вохровцев стал грузить убитых и полуживых в машины. Нагрузили три машины, закрыли брезентом и куда-то увезли. Я слышал, что было девять машин, но видел только три.
Каким-то образом я узнал, что на комендантском ОЛПе есть оркестр и артисты, и попросился перевести меня туда, сказав, что я профессиональный артист. Мою просьбу удовлетворили. Там оказалась концертная группа с оркестром. Я показал свои номера, и меня с удовольствием включили в программу. И вот однажды к нам приезжают генерал Деревянко и начальник культуправления Колымы Цюндер; они сделали просмотр нашей бригаде и отобрали в магаданский театр четырех человек: певца Мухина, скрипача - профессора Таллинской консерватории Эвальда Тургана, аккордеониста Артура Торни и меня. В это время поступило распоряжение дать концерт в Советской Гавани, но ввиду того что у меня срок был 25 лет, мне запретили эту поездку.
Тогда колымское начальство сказало:
- Сделаем так. Они пусть едут, а сейчас набирается этап на Магадан, вы поедете этим этапом. Когда приедете в бухту Нагаева, вас высадят на берегу, к вам подъедет на машине женщина, одета будет в черное (жена генерала Никишова, начальника Маглага). Она выйдет из машины, и, чтобы она вас увидела, вы должны встать.
С этим и попрощались. На следующий день началась погрузка на пароход "Джурма", который с ужасом вспоминают все, кто на нем ехал. Помню, мы спускались в один люк, потом во второй, потом в третий. Третий люк был уже под водой, стены были жутко холодные. Заключенных набилось много. Это были старики и подростки. Находиться там было невозможно. Еда и вода туда не доходили. Чувствуя, что мне тут не выдержать, стал пробиваться на средний этаж, но меня не пускали. Дышать нечем, туалета не было, люди погибали от холода.
Я с трудом все-таки выбрался на средний этаж. Там было очень душно, шла драка за пищу. Вижу, на верхнем люке сидит группа - очевидно, воры; я слышал, что они любят разные интересные истории, - вот и мелькнула мысль: если я им что-нибудь расскажу, меня пустят подышать, иначе здесь я умру. Я с трудом стал пробираться к ним. Воры увидели меня и кричат:
- Куда ты, седой, лезешь? (Я уже был седой.) Жить надоело? Мы тебе поможем.
- Да нет, - говорю, - я артист и могу рассказать вам интересную историю.
- Если ты артист, давай к нам, расскажи что-нибудь интересное.
Я рассказывал все, что знал: романы, интермедии, сценки из спектаклей. Я хотел жить. Они стали меня подкармливать. Не могу сказать, сколько суток мы плыли от порта Ванино через Охотское море до бухты Нагаева - Магадана.
Глава 8
Колыма. "Артист разнообразных жанров"
Когда причалили, нас стали выводить на пристань. Кругом конвой с собаками, заставили сесть. Действительно, скоро подъехала машина. Из нее вышла женщина в черном. Я, как увидел ее, встал, как договорились, но конвой заставил сесть, собаки залаяли, женщина посмотрела по сторонам и уехала. Сидели мы, пока не высадили всех. Потом повезли в пересыльный лагерь.
Там я узнаю, что есть артистическая группа, в которой были заслуженный артист из Ленинграда и артистка Минского театра оперетты. Меня с удовольствием приняли в этот коллектив, и мы стали давать концерты. Зэки прибывали и убывали, мы их обслуживали.
Как-то приезжают несколько человек из магаданского театра - прежние друзья побеспокоились обо мне. Идут к лагерному начальству с какой-то бумажкой и забирают меня в Магаданский музыкально-драматический театр имени Горького. Слава Богу, я в театре.
На просмотре директриса театра спрашивает:
- Что вы умеете делать? (Рядом стоит известный певец Вадим Козин.)
Я отвечаю:
- Я артист разнообразных жанров, и все жанры разные.
Директриса говорит:
- Показывайте какой-нибудь один жанр.
Козин спрашивает:
- А какие у вас жанры?
Я перечислил:
- Я имитирую джаз-оркестр, делаю мимические сценки, виртуоз-балалаечник.
Он говорит:
- Вы знаете что, вы ее не слушайте, я вас объявлю, а вы исполните все свои жанры.
Подошло мое время в программе, и Козин меня объявил:
- Выступает Копылов, показывает себя в разных жанрах.
Я выступил, был колоссальный успех. Козин пожал мне руку. Особенно всем понравился номер "Туалет женщины перед сном".
После концерта директриса заходит за кулисы и говорит мне:
- Я не знала, что такое артист разнообразных жанров, но вы молодец, просто молодец. (Козин подмигнул мне - "наша победила".) Мы принимаем вас в наш театр.
Мы начали давать концерты и для горожан. Кроме того, в театре оказался опереточный коллектив. Меня спросили:
- Вы можете играть в оперетте?
- Могу, это как раз мое любимое амплуа.
- Договорились, будем вас оформлять.
Тут происходит неожиданное. На один из концертов приезжает гулаговское начальство из Москвы. Концерт прошел с большим успехом. Представитель ГУЛАГа выходит к нам на сцену и спрашивает (обращаясь к директрисе):
- Какие у вас просьбы, пожелания, что мешает в работе?
Директриса отвечает:
- Все будто бы хорошо, только большая к вам просьба: у нас есть один артист (указывает на меня), который может выступать на эстраде и играть в оперетте…
- Так в чем же дело?
- Дело в том, - отвечает директриса, - что у него большой срок - двадцать пять лет.
- Что?!! - закричал представитель ГУЛАГа. - Двадцать пять лет - и у вас работает? На срок надо смотреть, а не на таланты. Чтоб завтра же его у вас не было! Я лично проверю.
Вот и прощай, театр! Я попал опять в ту пересыльную зону, в тот же коллектив, откуда меня взяли. Там я стал готовить новую программу. Для парного театрализованного конферанса я подобрал нового партнера неудачно. Сам я играл сценки из нескольких оперетт, кроме этого, включил свои номера. Концерт должен был заканчиваться сценкой из оперетты Александрова "Свадьба в Малиновке". Программа была готова, но тут меня вдруг схватил третий приступ аппендицита.
Меня положили в лагерную больницу, где главным врачом был венгерский хирург, который приказал прикладывать мне грелку на аппендицит, - и этим сделал хуже. Температура поднялась до 40 градусов, но на следующий день вечером я удрал из больницы, чтобы не сорвать концерт, потому что он держался на мне. Концерт начали; можно себе представить, в каком состоянии я выступал. Вот уж поистине искусство требует жертв! Боль была смертельной, но я выступал до конца. В последнем номере, когда я кружу в танце свою партнершу, она падает, я подставляю плечо, чтобы унести ее за кулисы под смех и аплодисменты зрительного зала, внутри меня что-то хрустнуло, я упал вместе с партнершей и потерял сознание. Занавес закрыли.
Очнулся в грузовой машине - меня куда-то везли, очевидно, в магаданскую больницу, километров за двадцать пять от города, везли ничем не накрытого, прямо на досках. Внесли меня в палату; тут так совпало - пришел делать обход профессор Минин Николай Сергеевич (один из кремлевских врачей, посаженных Сталиным по делу Горького). В палате были все стриженые, как обычные зэки, а я был с волосами и в гриме. Минин узнал меня (он часто бывал на концертах), спросил:
- А ты чего здесь оказался?
Я говорю:
- Аппендицит.
- О, это мы быстро сделаем. - Хотел идти дальше делать обход, но тут же возвратился и спросил, какой приступ. Я говорю - третий. Быстро задрал одеяло. Нажал сильно левую сторону живота и тут же отбросил руки. Я заорал на всю палату. Он спросил:
- Под нож пойдешь?
- Конечно, затем я и здесь.
Так и не сделав обхода, он сказал кому-то из сопровождающих: "Подготовьте к операции", а сам ушел.
Подготовили меня к операции и положили на операционный стол. Пришел профессор, вижу, он прилично выпил. Я говорю сестре:
- Сестричка, я боюсь, доктор выпил.
Профессор услышал:
- Что он там говорит?
- Николай Сергеевич, он беспокоится, что вы выпили.
Профессор говорит:
- Чудак ты человек, ты же при смерти, и скажи спасибо, что у меня нашлось сто грамм спирта, а то бы ты отдал концы.
Сделали мне местный наркоз, разрезали живот. Когда разрезали брюшину, случилось необычайное даже в их практике - хлынул колоссальный фонтан гноя, обрызгал профессора и всех ассистентов. Профессор крикнул:
- Помпу!
Сестра говорит:
- Николай Сергеевич, такого случая не было, мы помпу не подготовили.
Тогда он выругал всех отборным матом, разрезал рану больше и стал выгребать гной руками. Мне было до того больно, но я не издал ни одного крика. Видно, потому, что, получив срок 25 лет, я решил, что жизнь все равно пропала, и стал наркоманом (кололся пантопоном и другой дрянью, курил гашиш), наркоз меня не брал. Я ужасно потел. Пот капал, и даже не капал, а лился ручьем, - сестры удивлялись. А профессор вытащил из разреза часть кишок и все говорит:
- Где же он, да где он?
В конце концов нашел отросток под мочевым пузырем, что-то сделал и запихал кишки обратно. Я говорю:
- Профессор, вы хоть разложите их как надо.
Он отвечает:
- Ты еще живой? Они найдут свое место, не беспокойся. - И сказал ассистентам: - Зашивайте.
Похлопал меня по щеке:
- Не волнуйся, артист, будешь жить, - и ушел.
Ассистенты сделали все, что надо, и меня перенесли в палату.
Всем известно, что швы снимают на седьмой день. Всех из нашей палаты, в том числе и меня, повели в баню на пятый день, а до бани около километра. В бане, как я ни остерегался, наклейка намокла, отскочила, и вода попала в рану.
Нас повели обратно в больницу, где помощник профессора осмотрел мою рану - верхний шов разошелся. Выругал всех, кого надо, рану промыл и сказал:
- Надо зашивать живьем, без наркоза.
Я отказался. Врач сказал, что шов будет некрасивый, и меня отнесли в палату. Несколько раз навещал меня профессор, справлялся о моем состоянии. Я не жаловался, чувствовал себя сносно. Через несколько дней меня выписали. Профессор Минин уже отсидел свой срок и был вольнонаемным.
Меня после того, как выписали, отправили в лагерь, но уже не тот, где были артисты, а в другой. В этом лагере больше моей фамилии не существовало - ее заменил 3-1-290, который был на майке, на спине ватника, на колене брюк, на рукаве и на шапке. Нас самолетом отправили на север Колымы, в поселок Сеймчан. Там был Сеймчанский горнорудный комбинат, но нас повезли на машинах дальше, на рудник Каньон.
Привезли и посадили всех напротив ворот зоны. Лагерь был огорожен с трех сторон, четвертой была скала. Открылись ворота, и стали выводить заключенных на работу. Сложилось впечатление, что все они были обсыпаны мукой, но это оказалась рудная пыль. Их повели на работу, а нас в зону и стали размещать по баракам. Я попал в палаточный барак. Потом повели нас в столовую; обед состоял из баланды на первое, на второе - каша и кусок мяса из морского зверя (мясо морского зверя черное, как уголь, а органы как у человека). Рядом с раздачей стояла бочка, наполненная водой с хвоей - эту воду надо было пить, чтобы не заболеть цингой. На другой день распределили нас по бригадам и повели на работу на рудники, куда надо было подниматься высоко в горы пешком.
Нас завели в штольни, там были отбойные молотки, кирки, лопаты. Заставляли добывать руду. Так я проработал два года.
Однажды ночью случился снежный обвал, и на один из бараков, тот, в котором четвертой стеной была скала, обрушилась лавина снега - прямо на спящих людей. Барак разрушился до основания. Надо было спасать людей - они до того были впрессованы в снег, что их выдалбливали ломами и кирками. Тех, кто остался жив, оттирали спиртом и отправляли в санчасть. Многие были мертвы.
Однажды мы, выходя на развод, увидели двух мертвых зэков - они лежали около ворот для того, чтобы все видели. Побеги на Колыме были редки: если вохра не поймает, то в тайге все равно задерут и съедят медведи. Бывали случаи, что бежали трое - одного брали на съедение.